Глава первая. Разные версии летописей о начале руси

 

Как было сказано, летописи являются основой всех схем ранней истории Руси. Но они содержат такие противоречия, которые практически исключают возможность однозначного решения вопросов. В заголовке «Повести временных лет» (или, как ее еще по традиции называют, Начальной летописи) стоит вопрос: «Откуду есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуду Руская земля стала есть»[4]. Очевидно, один из древних историков стремился решить тот же круг проблем, которые занимают специалистов и на протяжении последних двух с лишним столетий. Поскольку вопрос сформулирован одним автором, то и ответ ожидается однозначный. Но самая нацеленность летописца на однозначное решение вопроса предполагает его знакомство и с иными версиями, которые он собирался дезавуировать. Однако, видимо, в позднейших редакциях эти версии в той или иной мере выплыли на страницы летописи, поставив и позднейших летописцев, и историков перед весьма непростым выбором. Если в рассказе о призвании Рюрика с братьями утверждается, что «от тех варяг прозвася Руская земля», то в тексте, восходящем к «Сказанию о славянской грамоте», «Русь» отождествляется с племенем полян («поляне, яже ныне зовомая Русь») и представляется племенем, так же, как и славяне, вышедшим из Иллирии и говорившим на том же языке, что и славяне.

Со времен Татищева признается, что дошедшая до нас редакция летописи сложилась в начале XII в. О времени же происхождения и характере более ранних исторических сочинений мнения специалистов существенно расходятся. Особенно важна при этом проблема зарождения летописной традиции, поскольку от решения именно этого вопроса во многом зависит оценка тех или иных сведений. Один из крупнейших специалистов по истории летописания А. А. Шахматов первые летописные сочинения связывал с утверждением в конце 30‑х гг. XI столетия митрополии византийского подчинения. (В качестве своеобразной справки для Константинополя.) Но «Сказание о славянской грамоте», внесенное в летопись и датированное по болгарской эре (эра ориентировалась на лунный календарь, и обозначенный в летописи 6406 г. от «сотворения мира» означал 893‑894 гг., когда на соборе в Болгарии было принято решение о «преложении» книг на славянский язык, тогда как по константинопольской эре это был бы 898, а по старой византийской 902 г.). И неслучайно, что Н. К. Никольский, а вслед за ним М. Н. Тихомиров, Б. А. Рыбаков, Л.В. Черепнин первые летописные труды датировали концом X в. (Личность летописца, закончившего свой труд в 996 г., весьма колоритна и по языку, и по свободному образу мыслей). Какие‑то записи должны были появиться и в христианской общине, упоминаемой под 944 г. при христианской церкви Ильи. (Обряд христианских погребений этого времени указывает на Подунавье и церковь, независимую ни от Рима, ни от Константинополя. Более обстоятельно об этом будет сказано в следующей главе.)

Отправляясь от факта множественности истоков раннего летописания, можно ставить вопрос и о выделении разных источников и самостоятельных историографических традиций, вошедших в позднейшие своды. Естественно, что между различными центрами и идеями шла борьба, в ходе которой памятники письменности могли уничтожаться или переделываться. Так, летописец, внесший в свод корсунскую версию крещения Владимира, отвергал киевскую и василевскую, а также какие‑то иные, им не названные. (А согласно внелетописным источникам, поход князя на Корсунь состоялся спустя два года после крещения). Как правило, разные версии соединялись в одной летописи уже в такое время или в таком месте, когда и где острота противоречий не особенно ощущалась. В летописи противоположные версии часто сохраняются в урезанном виде, как бы освобожденными от публицистической заостренности. Поэтому и сам факт противоречий не всегда легко обнаружить.

 

На противоречия летописи по поводу происхождения Руси обратил внимание Д. И. Иловайский, наблюдения которого были развиты Шахматовым. При этом Иловайский принял поляно‑славянскую версию, а Шахматов ‑ варяжскую, хотя он и обратил внимание на то, что у летописца «слишком явно просвечивает тенденция, упорное желание доказать тождество руси и варягов»[5]. Шахматов считал, что вопрос в начале труда поставил тот летописец, который отождествлял «русь» с «варягами». Но, как заметил позднее Н. К. Никольский, если варяжская концепция тенденциозна, если она носит на себе грубые следы ее создания, то резонно поставить вопрос, чем была вызвана такая тенденциозность и против кого она была направлена[6]. Шахматов не придал значения тому обстоятельству, что тенденциозность в проведении какой‑то идеи предполагает существование иных, ей противоречащих воззрении. Никольский стремился доказать, что отвергалась именно теория поляно‑славянского происхождения Руси. Правда, автор отказался от исторического объяснения этой концепции, что ослабило его аргументацию и даже ставило под сомнение правильность прочтения им летописного текста.

«Повесть временных лет» открывается недатированным введением, в котором дается предыстория Руси: происхождение и расселение славянских племен и их соседей. Шахматов в оценке этого материала следовал своему общему представлению об истории всего летописного текста, что повело его к неоправданным заключениям. Предшественником «Повести» автор считал Новгородскую 1‑ю летопись, в которой этнографического введения нет (по Шахматову, «Начальный свод конца XI в.»). Исходя из этого, весь «лишний» материал «Повести» он связывал с работой летописца XII в.

Между тем предисловие к Новгородской 1‑й летописи, которым датировался «Начальный свод», написано явно уже в XIII в.[7] С другой стороны, введение к «Повести временных лет» явно неоднородно. Это было отмечено еще Никольским, а позднее Б. А. Рыбаковым[8]. Необходимо лишь добавить, что элементы введения не только внутренне противоречивы, но и разновременны по происхождению и по времени включения их в летопись.

 

Недатированное введение предшествует первому упоминанию Руси, обнаруженному летописцем в «летописании греческом» под 6360 г. «от сотворения мира». Но эта дата, записанная по старой византийской эре (856 г.), ориентирована на другую, Причерноморскую Русь. И на вопрос о том, «откуду есть пошла Руская земля», эта статья не отвечает. Ответ, очевидно, надо искать в самом введении, как это наблюдается, например, в Чешской хронике Козьмы Пражского. Но в дошедшем до нас виде введение лишено какой‑либо цельности.

Введение начинается с сообщения о разделе земли между тремя сыновьями Ноя после «потопа». Сюда же вставлен обзор современных летописцу северных и западноевропейских народов. С прямой ссылкой на «Сказание о славянской грамоте» говорится о расселении славян. От общего разбора летописец приходит к полянам. Но текст перебивается легендой об апостоле Андрее. Снова рассказывается о полянах, и теперь сообщается о создании Киева. Вводится полемический выпад в адрес тех, кто отказывает в княжеском достоинстве Кию, а затем снова говорится о славянских княжениях и соседних народах, перечень которых уже приводился.

Далее летописец вновь напоминает о расселении славян по Дунаю, говорит о нашествии обров (авар) и вновь возвращается к полянам. Рядом с полянами и древлянами на сей раз названы ранее не упоминавшиеся радимичи и вятичи, сообщается о местах обитания дулебов, уличей, тиверцев. Следует описание обычаев племен, причем сначала сопоставляются только поляне и древляне, а затем полянам же противопоставляются некоторые другие племена. Как бы комментарием является ссылка на текст Хроники Георгия Амартола. Завершается введение пересказом легенды о хазарской дани.

Библейским сюжетом о Сотворении мира и Потопе открываются многие средневековые хроники. В летописи имеются прямые извлечения из Хроники Георгия Амартола. Но использована она в разной форме: непосредственно и в переделках. Шахматов допускал вероятность использования летописцем XII в. двух греческих хроник. В. М. Истрин, специально занимавшийся греческими хрониками, считал, что привлекались они в разное время: вскоре после смерти Ярослава (1054 г.) и в начале XII в.[9] Источники эти соединялись «чересполосно», причем относительно краткая космографическая канва насыщалась материалами Хроники Амартола. Задаче летописца, рассказывавшего о начале Руси, отвечал текст, сообщавший о расселении народов после Потопа. На этом фоне в мировую историю вводились славяне и русь. Извлечения же из полной Хроники затушевывали эту идею, поскольку для византийских хронистов важно было показать «преемственность царств» «от Адама» до византийских императоров.

Переход к основной теме был сопряжен для летописца с определенными трудностями, поскольку, как заметил А.Н. Насонов, «ни у Амартола, ни в Хронографе он не находил, конечно, названий славянских стран, расположенных на Восточно‑Европейской равнине»[10]. Летописец включил «словен» в «Афетову часть», поместив следом за «Илюриком», взамен «Норика». Именно отсюда выводило славян «Сказание о славянской грамоте», и летописец специально подчеркивал, что «словене» ‑ это «норики».

Весьма вероятно, что текст греческого Хронографа был препарирован еще автором «Сказания о славянской грамоте», положенного в основу русским летописцем. Но, как отметил Б. А. Рыбаков, и в этой части имеется целый ряд «нарушений логики изложения»[11]. Еще до упоминания о «смешении языков», вслед за перечнем рек, в летописи дается перечень угро‑финских и балтских племен, а затем также западноевропейских народов. Перечень угро‑финских и балтских племен, платящих дань Руси, дается и ниже, сразу вслед за перечислением славянских племен. Там ему и надлежало быть. В результате вставки нарушена не только литературная логика, но и самый замысел. Первый автор намеревался через схему Ной ‑ Афет ‑ Словене ‑ Поляне подойти к началу Руси. Кто‑то из его преемников либо не понял этого замысла, либо не посчитался с ним.

 

Вставки, очевидно, делались не одним летописцем и не в одно время. Отражается в них разная история и разная современность. Об этом ниже еще будет речь. Здесь же заметим, что и основной рассказ о начале Руси внутренне противоречив: от истории Руси как объединения восточнославянских племен, летописец постоянно сбивается на панегирик полянам. В тексте, связанном со «Сказанием о славянской грамоте», упоминается 6 племен, входивших в состав Руси: поляне, древляне, дреговичи, полочане, новгородцы, северяне. Примерно тот же перечень дважды повторен в другом месте введения, примыкающем к основной сюжетной линии[12], и трижды летописец возвращается к полянам. По‑видимому, летописец, создававший основную конструкцию введения, имел дело с разными записанными вариантами предания о полянах. В особом сказании говорилось о Кие, Щеке и Хориве и их сестре Лыбедь, с которыми связывалось возникновение Киева. «И бяше около града лес и бор велик, ‑ заключается текст предания, ‑ и бяху ловяще зверь, бяху же мужи мудри и смыслени, и нарицахуся поляне, от них суть поляне в Киеве и до сего дне». Легенда об апостоле Андрее, «брате Петра», отодвигает появление полян в Приднепровье в доапостольские времена или даже предполагает изначальное пребывание их на этой территории.

Предание о Киеве почти буквально воспроизведено в Новгородской 1‑й летописи, но здесь акцент сделан не на «мудрости», а на язычестве полян («бяху же погане»). Сам Кий назван здесь «перевозником»[13]. Позднейший киевский летописец полемизирует с таким представлением, настаивая на княжеском достоинстве Кия. «Аще бо бы перевозник Кий, ‑ возражает он, ‑ то не бы ходил к Царюгороду; но се Кий княжаше в роде своемь; и приходившю ему ко царю якоже сказають, яко велику честь приял от царя, при котором приходив цари»[14]. В рассказе о полянах нет указания на княжеское достоинство Кия и незаметно, чтобы этому обстоятельству придавалось какое‑либо значение. Но ниже говорится, что «и по сих братьи почаша род их княженье в полях...». Аналогичные «княжения» отмечаются также у древлян, дреговичей, словен и полочан. О «княжениях», следовательно, говорил тот же летописец, что выделял всего шесть славянских племен в Руси, т. е. составитель основной канвы введения.

 

Рассказ о полянах возник еще тогда, когда от родоначальника не требовалось доказательств на право старшинства. Упрек же «несведущим» мог появиться как протест против попытки принизить киевских князей перед какой‑то иной династией. Теперь уже имела значение принадлежность правителя именно к княжескому роду, и внешнее признание («царь с великой честью»). Между древнейшими преданиями о Кие и позднейшей защитой его княжеского достоинства лежит, очевидно, длительная эпоха, в течение которой осуществляется переход от родоплеменного строя к развитой государственности.

Таким образом, в этнографическом введении отражены весьма древние сказания о полянах, которые вряд ли можно вынести за пределы первой половины X в. Основная конструкция введения увязывала их со «Сказанием о славянской грамоте». Шесть племен, входивших в состав Руси, согласно данным этого летописца, указывают на время от конца X до середины XI в. Примечательно, что в названных перечнях нет не только вятичей, вошедших в состав Руси лишь в конце XI века, но и кривичей, хотя летописец и знал о их городе Смоленске. Смоленск вошел в состав Руси, видимо, в конце княжения Владимира. Какое‑то время при Ярославе в нем оставался самостоятельным князем сын Владимира Станислав. В 1060 г. город был поделен между тремя братьями Ярославичами. В летопись попали и иные варианты этногенетических преданий, включение которых в свод могло быть связано с работой летописцев конца XI‑XII столетия.

Стержнем поляно‑славянской концепции начала Руси является «Сказание о славянской грамоте», которое, помимо введения, отражено в статье 6406 г. Никольский сложение «Сказания» относил к концу IX в., когда в Моравии обострилась борьба между Мефодием и его славянскими последователями с одной стороны, и немецким духовенством ‑ с другой[15]. Болгарский ученый В Н. Златарский связывал «Сказание» с творчеством Константина Преславского и «вторым преложением книг» в 893‑894 гг.[16] Возможно, что «Сказание» прошло двойную обработку: и Моравии и затем в Болгарии. Как отмечено выше, именно на этом соборе в Преславе было принято решение перевести богослужебные книги в Болгарии на славянский язык[17]. В Моравии это было сделано на 30 лет раньше.

«Сказание о славянской грамоте» подчеркивало славянское единство, что создавало ему популярность во многих славянских странах. Русский летописец, включив «Сказание» в летопись, прокомментировал особенно важные, с его точки зрения, места. Ему, в частности, принадлежат слова: «Бе един язык словенеск: словени, иже седяху по Дунаеви, ихже прияша угри, и морава, и чеси, и ляхове, и поляне, яже ныне зовомая Русь». Та же мысль проводится и в заключение пересказа «Сказания». Отметив, что апостол Павел просвещал «Илюрик», где «беша словене первое», летописец добавляет: «Темже и словеньску языку учитель есть Павел, от негоже языка и мы есмо, Русь, темъже и нам Руси учитель есть Павел, понеже учил есть язык словенеск и поставил есть епископа и намесника по собе Андроника словеньску языку. А словеньскый язык и рускый одно есть, от варяг бо прозвашася Русью, а первое беше словене; аще и поляне звахуся, но словеньскаа речь бе. Полями же прозвани быша, зане в поли седяху, а язык словенски им един»[18].

Русские источники употребляют этноним «Русь» в разных смыслах: в широком ‑ как государство и народ всей территории, подвластной киевским князьям, и в узком ‑ как Приднепровье в районе Киева. В ряде же текстов «Русь» отождествляется с варягами. Для выяснения истоков неваряжскои концепции происхождения Руси особое значение имеют тексты, указывающие на территорию и население Приднепровья. Большинство исследователей фразу «поляне, яже ныне зовомая Русь» понимают как их отождествление[19]. Но имеются и иные мнения[20]. Поэтому важно заключение, что ареал Полянских погребений практически совпадает с границами «Руси» в узком смысле этнонима, и, следовательно, «Русью» именовали именно полян[21].

 

Русский летописец привлекал западный источник для выяснения вопроса, «откуду есть пошла Руская земля». Ответом на него является основная канва этнографического введения. Летописец считал, что Русь ‑ это поляне, а последние ‑ одно из славянских племен, пришедшее в отдаленные времена с Верхнего Дуная. Обращает на себя внимание настойчивость, с какой летописец проводит тезис о тождестве славянского и русского языков. Эта настойчивость может указывать на желание опровергнуть какие‑то иные взгляды на природу Руси.

Пояснение «от варяг бо прозвашася Русью» может являться отражением той своеобразной формы полемики, которую вели между собой летописцы: предшествующий текст в целом сохраняется, но сопровождается «уточнениями» и комментариями, подчас меняющими его первоначальный смысл. Излагая «Сказание», летописец настаивал на единстве славянского и «русского» языка, а «русов» (об этом ниже будет специальный разговор) Подунавья (и Иллирии, и Моравии, и той же болгарской Преславы) в Киеве в X в. (да и раньше) так или иначе знали. Но реплика‑вставка предполагала знакомство более позднего летописца с какой‑то балтийской «Русью». Предполагала она и определенный круг читателей и хранителей генеалогических предании и легенд, уводящих на побережье Балтики. И таковых со временем становилось все больше и больше.

В «Повести временных лет» варяжская концепция происхождения Руси наслаивается на поляно‑славянскую ‑ дунайскую. Основной текст «Сказания о варягах», занимающий в летописи статьи 6367,6370,6387 и 6390 гг., легко из нее извлекается. В первоначальном виде эти статьи, видимо, составляли особое сказание, не разделенное годами. Если летописец, представивший основную часть этнографического введения, был убежден, что «Руская земля» «пошла», как и все славяне, из Иллирии, если он отождествлял Русь с полянами, а первое упоминание о ней находил в «летописании греческом» в эпоху Михаила (856‑867), то какой‑то позднейший автор стремился доказать, что «Русь» ‑ это варяги, народ, пришедший из‑за моря, и не в Киев, а в северозападные земли. С этими «находниками» связывал автор и происхождение династии русских князей, на чем он особенно настаивал.

 

Варяжское сказание имеет, очевидно, северное происхождение. Оно отразилось и в новгородских летописях, и в ряде других новгородских произведений. Тем не менее связанные с ним тексты наиболее полно представлены в «Повести временных лет». Этнографическое введение «Повести» фиксирует положение, существовавшее на Руси в разные периоды с конца IX по середину XI в. В «Сказании» о варягах описывается особая ситуация: сосуществование на Руси двух союзов ‑ северного и южного. В состав северного союза входят племена словен и кривичей, а также чудь, меря, весь. Все они платят дань варягам. В составе южного союза оказываются поляне, северяне и вятичи, и эти племена платили дань хазарам. В этнографическом введении упоминается легенда о дани мечами ‑ меч «от дыма». Эта дань напугала хазар: обоюдоострый меч как бы символизировал превосходство над хазарской односторонне заостренной саблей и предвещал изменение в соотношении сил. Во времена Олега дань хазарам платили лишь северяне, радимичи и вятичи. Поляне были освобождены от этой дани еще Диром и Аскольдом в середине IX в., а Олег перевел на себя дань с радимичей и северян, облегчив ее по сравнению с хазарской. Поход же на Хазарию в 968 г. Святослава сокрушил и саму Хазарскую державу.

Летописец, включивший варяжское сказание в «Повесть временных лет», имел дело с уже записанным текстом. В упомянутых статьях этноним весь осмысливается как местоимение «все»: «Имяху дань варязи из заморья на чюди и на словенех, на мери, и на всех кривичех» (6367); «Реша руси чюдь, и словени, и кривичи вси» (6370); «Поиде Олег, поим воя многи, варяги, чюдь, словени, мерю и все кривичи» (6390)[22]. Племя весь обитало около Белого озера. К концу XI в. оно, видимо, уже было ассимилировано славянами, и летописец не понимал, о чем идет речь. Новгородские же летописи «весь» вообще не упоминают[23].

«Сказание о призвании Рюрика с братьями», датированное в летописи 6370 г. (862‑м по константинопольской эре), является краеугольным камнем варяжской концепции, а также норманизма. Статья продолжает рассказ о двух племенных объединениях, плативших дань варягам на северо‑западе и хазарам на юге. «Изъгнаша варяги за море, ‑ повествуется в летописи, ‑ и не даша им дани, и почаша сами в собе володети, и не бе в них правды, и въста род на род, и быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся. И реша сами в себе: «поищем собе князя, иже бы володел нами и судил по праву». И идоша за море к варягом».

 

В литературе обычно разделяют собственно сказание и комментарии позднейших летописцев. «Сказание о призвании» примерно одинаково дается в Новгородской 1‑й летописи и «Повести временных лет», а комментарии как будто содержатся только в последней. По схеме Шахматова, первая отразила древнейший вариант сказания, во второй ‑ развита идея «норманского» происхождения Руси. Б. А. Рыбаков полагал, что в XI в. сказание о призвании было местным новгородским преданием, не связанным с происхождением Руси. Таковой оно оставалось и в составе киевских сводов, пока близкий Мстиславу Владимировичу редактор Начальной летописи (ок. 1118 г.) не использовал предание для создания «норманской» версии, приписывающей варягам создание Русского государства и отождествлявшей варягов и «русь»[24].

О содержании понятия «варяги» и его эволюции речь будет ниже. Пока ограничимся констатацией факта различного его осмысления. После цитированного выше отрывка ПВЛ следует разъяснение, о каких варягах идет разговор: посольство было отправлено не просто к варягам, а к «руси; сице бо тии звахуся варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмане, анъгляне, друзии гьте, тако и си». Еще А. А. Потебня предположил, что в летопись попала заметка, сделанная на полях[25]. Может быть вероятнее, что комментарий сознательно включался одним из редакторов в текст с целью придания ему определенной направленности или как отражение понимания существа дела этим летописцем. И самое существенное в этом комментарии то, что варяги‑русь ‑ это не варяги‑свеи.

Новгородская 1‑я летопись приведенного комментария не знает. Но для суждения о первоначальном виде сказания она также служить не может. Помимо пропуска в числе приглашающих племен веси (хотя Синеус прибыл именно на Белоозеро), летопись содержит и еще одну существенную неточность. В ней утверждается, будто Рюрик с братьями пришли в Новгород. Согласно же ПВЛ, Рюрик сначала пришел в Ладогу и лишь несколько лет спустя срубил Новгород: «пришед ко Илмерю и сруби городок над Волховом, и прозва и Новъгород, и седе ту княжа»[26]. Как будет показано ниже, Рюрик явился в Ладогу, когда Новгорода еще не было.

Определенные противоречия имеются и внутри текстов обеих летописей. По Новгородской 1‑й летописи, союзные племена, изгнав варягов, начали «города ставити», а затем «въсташе град на град». По логике же текста «Повести временных лет», строительная деятельность связывалась с варягами: Ладогу и Новгород «сруби» Рюрик, «Полотеск», Ростов, Белоозеро он дал «рубить» своим мужам. Поскольку с варягами связывалось создание государственности, логично было приписать им и строительство городов, хотя исторически это, видимо, не соответствовало действительности. Нарушением логики является и в ПВЛ, очевидно, позднейшее добавление: «И по тем городом суть находници варязи, а перьвии насельници в Новегороде словене, в Полотьсте кривичи, в Ростове меря, в Беле‑озере весь, в Муроме мурома, и теми всеми обладаше Рюрик». Здесь появляется еще «мурома», которой не было в числе приглашающих племен, и упомянута «весь», о существовании которой, видимо, не знал один из предшествовавших летописцев.

 

Рассказ о призвании в Новгородской 1‑й летописи завершается фразой: «И от тех варяг, находник тех, прозвашася Русь, и от тех словет Руская земля; и суть новгородстии людие до днешняго дни от рода варяжьска». В «Повести временных лет» к этому добавлено: «преже бо беша словени», ‑ возможно, для примирения с версией «Сказания о славянской грамоте», где Новгород связывается именно со словенами. По сказанию получается, что «русь» приходит на северо‑запад, а название закрепляется за Приднепровьем. Новгородцы выводятся «от рода варяжска» также как будто вопреки тому, что они являются словенами. Разъяснение ПВЛ мало что спасает: если новгородцы «от рода варяжьска», то как они могли быть прежде «словенами»? Тем не менее летописцы и в Киеве, и в Новгороде переписывали сказание. Очевидно, какие‑то его элементы казались современникам вполне истинными.

После сообщения об утверждении Рюрика на северо‑западе в «Повести временных лет» перекидывается мост в Приднепровье: «И бяста у него два мужа, не племени его, но боярина, и та испросистася ко Царюгороду с родом своим. И поидоста по Днепру, и идуче мимо и узреста на горе градок, и упрошаста и реста: «чий се градок?». Они же реша: «была суть 3 братья, Кий, Щек, Хорив, иже сделаша градокось, и изгибоша, и мы седим, платяче дань родом их козаром». Аскольд же и Дир остаста в граде семь, и многи варяги съвокуписта, и начаста владети Польскою землею».

Как можно видеть, варяжская легенда приспосабливалась к преданию о Кие, но лишала его княжеского достоинства. В версии польского хрониста Яна Длугоша, Дир и Аскольд были продолжателями рода Кия[27]. Здесь они ‑ бояре Рюрика. Под 6387 г. летопись сообщает, что «умершю Рюрикови предасть кяженье свое Олгови, от рода ему суща, въдав ему сын свой на руце, Игоря, бе бо детеск вельми». Этот текст продолжает предшествующий, хотя и отделен от него хронологически и включениями из иных источников. Финал всего повествования дается под 6390 г., когда Олег захватывает Киев и убивает его «незаконных» обладателей Дира и Аскольда.

Сюжет «законности» династии особенно настойчиво проводится в Новгородской 1‑й летописи, где и Олег лишается княжеского достоинства. В центре внимания здесь преемственность от Рюрика к Игорю: «И роди (Рюрик ‑ А К) сын, и нарече имя ему Игорь. И бысть у него воевода, именем Олег. Муж мудр и храбор». Даты овладения Киевом здесь нет. Но предполагается, что Игорь был уже вполне взрослым князем. Олег сопровождает Игоря всего лишь как воевода, что, конечно, не соответствует действительности. Имеется в Новгородской 1‑й летописи и еще одно свидетельство вторичности ее варианта по сравнению с чтением «Повести временных лет»: фразу «приплу под Угорьское» (урочище под Киевом) новгородский летописец понял так, что Игорь и Олег выдают себя за «подугорских гостей».

Согласно «Повести временных лет», «седе Олег княжа в Киеве, и рече Олег: «се буди мати градом Русьским». И беша у него варязи и словени и прочи прозвашася Русью. Се же Олег нача городы ставити, и устави дани словеном, кривичем и мери, и устави варягом дань даяти от Новаграда гривен 300 на лето, мира деля, еже до смерти Ярославле даяше варягом». Фраза «...беша у него варязи и словени...» нередко толкуется в том смысле, что имя «Русь» перешло на всех, пришедших с Олегом, только в Киеве[28]. Взятая изолированно, фраза может быть так понята. Но она является частью сказания о варягах. В Новгородской 1‑й летописи это особенно заметно: «И седе Игорь, княжа в Киеве; и беша у него варязи мужи словене, и оттоле прочии прозвашася Русью». Логика здесь та, что варяги принесли название «Русь» сначала в Новгородскую землю, а затем в Киев, где это название распространилось и на «прочих». Позднейшее редактирование в новгородской версии сказывается в выдвижении на первый план Игоря. Он устанавливает дани и строит города причем «дани устави словеном и варягам даяти», т. е. словене наряду с варягами оказываются в числе получающих дань, а не дающих ее.

 

Таким образом, известные летописные версии начала Руси сводятся к противопоставлению прежде всего поляно‑славянской и варяжской концепции. И та, и другая в свою очередь подразделяются на варианты, более или менее отличающиеся от основных версий. В новгородском варианте варяжская концепция как бы превращается в варяго‑словенскую, о чем ниже еще будет речь. В этой же версии особенно подчеркивается право «законной» династии Рюрика на обладание всеми русскими землями.

Многообразие версий, связанных с возникновением той или иной народности или государства, ‑ явление вполне закономерное. Каждая область и племя располагают своими традициями и вносят реальный вклад в процесс создания целостного организма. И каждая область, при возможности, стремится подчеркнуть этот вклад, хотя бы и за счет явных передержек. Две основные летописные концепции отражают, очевидно, не все многообразие таких идей в домонгольской Руси. В сущности, здесь представлены только киевская и новгородская интерпретация событий. О других мы почти ничего не знаем Мы не знаем, как этот процесс воспринимался в Смоленске и Полоцке, поскольку летописи этих центров не сохранились. Лишь кое‑какие реликты уцелели от традиций Юго‑Западной и Чернигово‑Тмутараканской Руси

Некоторые остатки галицко‑волынского летописания сохранились и в «Повести временных лет». Заметно больше их в «Истории Российской» Татищева. Преимущественно эти летописи были использованы в XV в польским хронистом Яном Длугошем. Об основном отличии этих летописей выше говорилось: по Длугошу Дир и Аскольд являлись местными киевскими князьями, потомками Кия. «Партнерами» полян у него являются радимичи, вятичи и дулебы. Первые два племени в ПВЛ выводились «от ляхов» (под которыми понимались и «поморяне» и «мазовшане»), а третье лишь частично входило в состав Руси, локализуясь в Центральной Европе.

Версии, бытовавшие в Чернигово‑Тмутараканской Руси, нашли косвенное отражение в «Слове о полку Игореве». Вопреки настояниям некоторых летописцев, князья вовсе не стремились выстроить свою генеалогию, отправляясь от приглашенного северными племенами Рюрика. Киевские памятники XI в («Слово о законе и благодати» Илариона, «Память и похвала Владимиру Иакова мниха») не шли глубже Игоря в княжеских родословных. «Слово о полку Игореве» показывает, что даже и в XII в. на периферии сохранялись местные традиционные представления о ходе сложения древнерусского государства.

 

В центре своеобразной княжеской генеалогии «Слова о полку Игореве» стоит образ Трояна, сведения о котором доносит знаменитый песнотворец XI столетия Боян. Загадочный образ породил значительную литературу. Часть авторов (Н.С.Державин, А.С.Орлов, М.Н.Тихомиров, Б.А.Рыбаков) полагали, что имеется в виду римский император Траян. Другая группа ученых (Д. С. Лихачев, А. Болдур, Ф. М. Головенченко и др.) видела в Трояне языческого бога. К этой точке зрения присоединился затем Ю. М. Золотов[29] В поле его зрения, видимо, не попала третья группа исследователей (Н.И Костомаров, АВ.Лонгинов и др.), которые полагали, что за образом стоит кто‑то из реальных князей русской истории.

Троян упоминается в «Слове» четыре раза. Первое упоминание связано с обращением к Бояну: «О Бояне, соловию стараго времени! А бы ты сиа плъки ущекотал, скача, славию, по мыслену древу, летая умом под облакы, свивая славы оба полы сего времени, рища в тропу Трояню чрес поля на горы, нети было песне Игореви, того внуку: «Не буря соколы занесе чрес поля широкая ‑ галици стады бежать к Дону Великому...»[30]. Разногласия в этом тексте вызывают фразы «рища в тропу Трояню» и «пети было песне Игореве того внуку». А. Болдур усматривал в первой фразе попытку Бояна «угадать пути верховного распорядка, начертанного Трояном, иначе говоря, прочитать будущее в книге судеб русского народа»[31]. «Мифический образ, подчеркивающий беспредельность мечты Бояна», видел в этом выражении Ф.М Головенченко[32]. Но вырванная из контекста фраза вряд ли может быть понята Оба автора искали в ней лишь подтверждение мысли о том, что Троян ‑ это славянское божество. Однако качествами провидцев и волшебников, по «Слову», обладали и несомненно реальные лица: Боян и Всеслав Полоцкий. Сопоставление же Трояна и Игоря Северского в таком понимании лишается смысла.

Между тем внутренняя связь всей строфы основывается именно на этом сопоставлении. Автор пытается представить, как бы Боян, прославлявший Трояна, воспел Игоря. Выбор же именно Трояна для сопоставления объясняет другая загадочная фриза: «Игореви, того внуку». Первые издатели, не поняв, о чем идет речь, добавили в скобках уточнение: «Олга» (т. е. Игорь ‑ внук Олега Святославича). Иногда полагают, что поэт считает себя «внуком» Бояна. Но по смыслу строфы «того внуку» относится именно к Трояну. Слово «внук» в поэме постоянно упоминается в значении «потомок». Автор «Слова», следовательно, считал северского князя потомком Трояна. Отсюда и сожаление, что сам Боян не может соединить немеркнущую славу походов Трояна со славой его отважного потомка.

Сходный смысл содержит и второе упоминание Трояна: «Были вечи (или «сечи») Трояни, минула лета Ярославля, были плъци Олговы, Ольга Святъславлича»[33]. Автор дает три эпохи русской истории, причем сопоставление Трояна с Ярославом и Олегом Святославичем предполагает преемственность, одну линию исторического развития. Поэтому‑то и делались попытки обнаружить под именем Трояна известного по источникам русского князя[34].

Три эпохи русской истории не выходят за пределы XI в., причем Олег здесь еще тмутараканский, а не черниговский князь, каковым он стал в 1094 г. Боян, как явствует из «Слова», был любимцем («хоти») Олега, т. е. в некотором роде «домашним» певцом чернигово‑тмутараканских князей.

 

В третий раз говорится о Трояней земле: «Въстала обида в силах Даждьбожа внука, вступила девою на землю Трояню, всплекскала лебедиными крылы на синем море у Дону, плещучи упуди жирня времена». Многие авторы отождествляли «землю Трояню» с Русской землей[35]. Имеются и иные мнения[36]. Б.А.Рыбаков отождествил ее с римскими владениями в Причерноморье[37], а М.Н.Тихомиров ‑ в районе Дуная[38]. М.Н.Тихомиров предложил разбить образ на три параллельных: 1. Обида встала «в силах Даждьбожа внука». 2. Вступила на землю Трояна и 3. плещет лебедиными крыльями у Дону на синем море. Однако представление о «Трояновой земле» как о Руси при этом вовсе не исчезает. Параллель заключается в том, что если «русичи» ‑ это «внуки» Даждьбога, то их земля ‑ это земля Трояна. Донское же Лукоморье было как раз объектом честолюбивых устремлений северских князей, и мыслилось оно, видимо, тоже как часть Руси (Азовской или Тмутараканской).

Представление о земле Трояна как о Руси усиливается дальнейшим текстом, в котором есть аналогичная параллель. Сокол ‑ Игорь, «птиц бья», залетел к морю. Но храбрый полк погиб, в результате чего Карна и Жля помчались по Русской земле, «смагу людем мычючи в пламяне розе» (неся пожарища в пылающем роге). По следам Обиды на Русскую землю устремился поток огня и разрушений. Отождествление «земли Трояня» с Русской землей логично вытекает и из факта выделения эпохи Трояна, как раннего периода русской истории. Другое дело, какая Русь считалась его землей и мыслилась как колыбель древнерусского государства и народности. В этом плане может представить интерес и упоминание в Северном Причерноморье автором XII в. Идриси некой Трои[39].

Последнее упоминание Трояна в «Слове» ‑ это «седьмой век». По «Слову», «на седьмом веце Трояни връже Всеслав жребий о девице себе любу... и скочи к граду Киеву». Предложено много объяснений фразы «на седьмом веце». Но все они не устраняют тех или иных недоразумений. Попытка понять фразу, исходя из простого расчета «века» ‑ сто лет, не может быть принята, так как отождествление древнего «века» со столетием произошло не ранее XVI в. Д. С.Лихачев расшифровывал «седьмой век» как «последний» век язычества, указывая на мистическое значение числа «семь» в древности[40]. С ним соглас<