Глава первая. Фальшивый старт норманской теории

 

Деятельность варягов и варяжской руси явилась одной из причин образования крупнейшего государства раннего Средневековья, именуемого в древнейшей русской летописи ‑ Повести временных лет (далее ПВЛ) ‑ исключительно как Русь, Русская земля, Русская страна, и в котором жили наши предки, называвшие себя русь, русские, русины, говорившие на русском языке и жившие по «закону русскому»[1]. Но при этом летопись нигде прямо не указывает ни на их этническую принадлежность, ни на их родину. Такая ситуация, естественно, вызвала большое число предположений, и варягов, и русь выдавали за норманнов, славян, финнов, литовцев, венгров, хазар, готов, грузин, иранцев, кельтов, евреев и т. д. В связи же с политической значимостью варяго‑русского вопроса в его трактовке не обошлось без псевдонаучных спекуляций. Более того, он и был рожден политикой, и начало ему положили представители шведской донаучной историографии XVII века.

Именно они, обслуживая великодержавные устремления своих правителей, начали в массовом порядке проводить мысль, что варяги были шведами, а в подтверждение этой посылки выдвинули доказательства, обычно приписываемые Г. 3. Байеру, Ю.Тунманну и А. Л. Шлецеру, труды которых по варяго‑русской тематике выходили в 1735‑1809 годах. Так, именно они отождествили варягов с византийскими «варангами» и «верингами» исландских саг, слово «варяг» объявили древнескандинавским, за скандинавские выдали имена русских князей и т. д. В целом, как подводил черту крупнейший норманист XIX в. А. А. Куник, «в период времени, начиная со второй половины 17 столетия до 1734 г. (в 1735 г. в «Комментариях Петербургской Академии наук» была опубликована на латинском языке статья Байера «De Varagis»[2], с которой несколько столетий ошибочно связывалось начало норманизма. ‑ В. Ф.) шведы постепенно открыли и определили все главные источники, служившие до XIX в. основою учения о норманском происхождении варягов‑руси»[3].

И эта «основа учения о норманском происхождении варягов‑руси» представляет собой смесь домыслов и самых буйных фантазий, порожденных ярко выраженным у шведов XVII в. комплексом национального самолюбования и национального самовосхваления, а также чувством самого крайнего неприятия русских. Первым, кто вообще озвучил мысль, что летописные варяги есть шведы, был П. Петрей, в 1601‑1605 гг. выполнявший в России роль политического агента Швеции и осуществлявший сбор всевозможных сведений о прошлом и настоящем Российского государства. Итогом пристального интереса Петрея к нашему Отечеству стала его «История о великом княжестве Московском», опубликованная в 1614‑1615 гг. в Стокгольме на шведском языке и в 1620 г. с дополнениями и исправлениями переизданная на немецком языке в Лейпциге. И в ней он сказал, что «от того кажется ближе к правде, что варяги вышли из Швеции»[4].

 

Тезис о шведском происхождении варягов активно затем внедряли в умы западноевропейцев соотечественники Петрея, работы которых выходили в Швеции и Германии на шведском и латинском языках: Ю. Видекинд (1671, 1672 гг.)[5], О.Верелий (1672 г.), О.Рудбек (1689, 1698 гг.)[6]. Шведская природа варягов утверждалась в диссертациях Р. Штрауха и Э.Рунштейна, защищенных соответственно в 1639 и 1675 гг. в Дерптском и Лундском университетах[7]. В 1734 г. А.Скарин выпустил в Або «Историческую диссертацию о начале древнего народа варягов», т. е. шведов[8]. При этом все названные лица, начиная с Петрея, за основу своих рассуждений брали сфальсифицированную шведскими политиками, желавшими любой ценой удержать захваченные в годы Смуты русские земли, речь новгородских послов, произнесенную 28 августа 1613 г. в Выборге перед братом шведского короля Густава II герцогом Карлом‑Филиппом, в которой те якобы сказали, что «новгородцы по летописям могут доказать, что был у них великий князь из Швеции по имени Рюрик».

Эта фальшивка и легла в фундамент норманской теории, ставшей острием широких захватнических планов Швеции. Еще в 70‑х гг. XVI в. начала вырисовываться конечная цель ее внешней политики ‑ превращение в великую державу, достижение господства на Балтике и на всем севере Европы. И цель эта была достигнута в результате Тридцатилетней войны (1618‑1648 гг.), когда Швеция захватила экономические и стратегические позиции в Северной Германии (с переходом в руки шведов южного берега Балтийского моря само это море воспринималось ими как «шведское озеро»). Столь же успешно действовала Швеция и в восточном направлении, при этом опираясь на специально разработанную в 1580 г. развернутую программу территориальных приобретений за счет нашей страны (именуемую в зарубежной историографии «Великой восточной программой»), И согласно которой планировалось захватить все русское побережье Финского залива, города Ивангород, Ям, Копорье, Орешек и Корелу с уездами, большую часть русского побережья Баренцева и Белого морей, Кольского полуострова, северной Карелии и устье Северной Двины с Холмогорским острогом, установить контроль над Новгородом, Псковом, ливонскими городами, провести шведскую границу по Онеге, Ладоге, через Нарову[9].

«Великая восточная программа» и активные действия по ее претворению в жизнь (к 1621 г. Восточная Прибалтика была захвачена Швецией) резко усилили антирусские настроения высшего шведского общества, накал которых очень емко выразил в 1615 г. король Густав II Адольф: «Русские ‑ наш давний наследственный враг»[10]. Эти антирусские настроения также способствовали возникновению норманской теории. Наконец, ее возникновению способствовал своеобразный менталитет шведов, давно и искренне убежденных в исключительности собственной роли в мировой истории.

В связи с чем они с упоением и огромным размахом занимались мифологизаций своего прошлого, постоянно украшая его новыми и новыми мифами планетарного масштаба. Так, в «Прозаической хронике», составленной в 50‑х гг. XV в., фантастически возвеличена история Швеции от всемирного потопа до времени создания хроники. В «Истории всех готских и шведских королей» Ю.Магнуса (1554 г.) Швеция представлена матерью‑прародительницей многих народов, а сын Иафета Магог зачислен в праотцы и в первые короли готов. В генеалогических таблицах Э.Е.Тегеля (ум. 1636 г.) этот же библейский персонаж выступает в качестве «праотца» и первого шведского и готского короля. Вместе с тем в Швеции идет активная пропаганда «гетицистских» идей о происхождении шведов от древних завоевателей мира ‑ готов и о превосходстве шведов над другими народами.

Но ветхозаветной истории и истории готов оказалось мало для беспредельных националистических амбиций шведов. И они обильно были сдобрены классикой ‑ древнегреческой историей. Шведский философ и поэт Г. Штэрнъельм (ум. 1672 г.) популяризирует мысль соотечественника Ю.Буре (ум. 1652 г.), очень быстро овладевшую умами многих, что Скандинавский полуостров является страной гипербореев древнегреческих мифов, «а гипербореи, от которых древние греки получили самых древних богов ‑ это свей, и следовательно, древнегреческие культы ‑ скандинавского происхождения» (Аполлон и его сын Ньёрд ‑ искаженные шведские Один и Норд, а греческие топонимы и имена гипербореев ‑ искаженные скандинавские). Ученик Штэрнъельма О. Верелий, используя саги для доказательства скандинавского происхождения гипербореев, утверждал, что античные сочинения представляют собой «неоценимый источник по изучению древней шведской истории».

В 1675‑1698 гг. профессор медицины О. Рудбек в трехтомной «Atlantica» не только отождествил древнюю Швецию с Атлантидой Платона (а атлантидовский акрополь со Старой Упсалой), но и отвел ей центральное место в древнегреческой и древнерусской истории, при этом незамысловато переиначивая древнегреческие и русские слова в скандинавские. Как предельно точно охарактеризовал в 1802 г. А. Л. Шлецер такой взгляд шведов на свое прошлое, в XVII в. «в Швеции почти помешались на том, чтобы распространять глупые выдумки, доказывающие глубокую древность сего государства и покрывающие его мнимою славою, что называлось любовию к отечеству», и, ведя речь об этимологическом произволе прежде всего Рудбека, заметил, что «сходство в именах, страсть к словопроизводству ‑ две плодовитейшие матери догадок, систем и глупостей» (слово «поднимают на этимологическую дыбу и мучают до тех пор, пока оно как будто от боли не издаст из себя стона или крика такого, какого хочет жестокий словопроизводитель»).

По словам шведского ученого Ю. Свеннунга, произнесенным в 1967 г., один из самых главных апологетов этой «мнимой славы» Швеции Рудбек «довел шовинистические причуды фантазии до вершин нелепости»[11].

Посылка шведских авторов XVII в., что варяги ‑ это шведы, была донесена в 1732 и 1735 гг. до русского читателя работавшими в Петербургской Академии наук Г. Ф. Миллером и Г. 3. Байером. И норманская теория была принята этими учеными и их соплеменниками по той причине, что, как заметил А. Г. Кузьмин, рассматривая методологические основы воззрений немецких исследователей XVIII в. на историю Руси, «немецкая ученость» вместо сколько‑нибудь обоснованной теории брала за основу наивный германоцентризм, через призму которого рассматривались и все явления истории славян и руси».

 

Этот «наивный германоцентризм» был во много крат усилен в 1748 г. французским просветителем Монтескье. «Я не знаю, ‑ говорил он в сочинении «О духе законов», не скрывая скептического отношения к Рудбеку, но, по сути, следуя за ним, ‑ указал ли пресловутый Рудбек, столь восхвалявший в своей Атлантике Скандинавию, на то великое преимущество, которое ставит народы, населяющие эту страну, выше всех народов в мире: именно на то, что они были источником свободы Европы, т. е. им мы обязаны почти всей той свободой, которой пользуются в настоящее время люди. Гот Иордан назвал север Европы фабрикой человеческого рода. Я бы скорее назвал его фабрикой орудий, которыми сокрушают выкованные на юге цепи. Здесь образуются те мощные народы, которые выступают из своей страны для того, чтобы уничтожить тиранов и рабов и заявить людям, что поскольку природа создала их равными, то разум может побудить их стать зависимыми только ради их собственного благополучия»[12].

В 1774 г. швед Ю.Тунманн, воодушевленный словами Монтескье и основываясь на выводах своих соотечественников, т. е., говоря словами Шлецера и Свеннунга, на «глупых выдумках» и «шовинистических причудах фантазии», заявил, что Русское государство создали его предки. Это мнение закрепил в науке в 1802‑1809 гг. А.Л. Шлецер, убежденный в том, что германцам было предназначено сеять «первые семена просвещения» в Европе, что на Руси до прихода скандинавов «все было покрыто мраком» и что там «полудикие» люди («получеловеки») жили «без правления... подобно зверям и птицам, которые наполняли их леса»[13]. В 1931 г. норманист В.АМошин отмечал, что идея Шлецера «о особой роли германцев, в частности, норманнов в развитии правовой и политической культуры в Европе» была основополагающей идеей немецкой историографии. Высказанная впервые Тацитом, противопоставлявшим здоровые «начала германского быта римской испорченности», она была доведена до абсолюта в XVIII веке. И особую популярность она приобрела с тех пор, как в 1748 г. Монтескье провозгласил германское народное вече времени Тацита «зародышем», из которого развилось сословное представительство, при этом превознося «скандинавов за то, что своими походами они разнесли благодетельные начала демократии вне границ прежней Германии»[14].

Такую интерпретацию русско‑германских и вместе с тем русско‑шведских взаимоотношений еще более закрепили в западноевропейской науке (разумеется, и в нашей) представители классической немецкой философии Фихте и Гегель. Первый в 1800 и 1806 гг. в работах «Замкнутое торговое государство» и «Основные черты современной эпохи» абсолютизировал роль германцев в европейской истории, утверждая перед слушателями и в печати, что они привили народам «иного происхождения» основную германскую систему «обычаев и понятий», христианство и культуру, что «независимость, свобода и равенство благодаря тысячелетней привычке вошли у них в характер». Германцы, по убеждению Фихте, были «нормальным народом», «который сам по себе, без всякой науки или искусства» находился, по сравнению с окружающими его «пугливыми земнорожденными дикарями, лишенными всякого развития», «в состоянии совершенной разумной культуры», и что именно они создали «истинное государственное устройство».

С особой силой рассуждения об «исторических» и «неисторических» народах, способных и неспособных создавать государства, из которых к первым были отнесены германцы, а ко вторым славяне, зазвучали в устах Гегеля. Так, в «Философии истории», представлявшей собой курс лекций по философии всемирной истории, читаемый в Берлинском университете в 1822‑1831 гг. и дважды изданный в Германии в 1837 и 1840 гг., он был неумолим в заключении, что «Польша, Россия, славянские государства... лишь поздно вступают в ряд исторических государств и постоянно поддерживают связь с Азией», что «в Восточной Европе мы находим огромную славянскую[15] нацию, обитавшую на западе вдоль Эльбы до Дуная... Однако вся эта масса исключается из нашего обзора потому, что она до сих пор не выступала как самостоятельный момент в ряду обнаружений разума в мире».

Параллельно с тем он говорил, что на германцев «была возложена задача не только принимать понятие истинной свободы за религиозную субстанцию при служении мировому духу, но и свободно творить в мире, исходя из субъективного самосознания», что в них «жил совершенно новый дух, благодаря которому должен был возродиться мир, а именно свободный, самостоятельный, абсолютное своенравие субъективности». И, характеризуя скандинавов как «рыцарей в чужих странах», Гегель, обращаясь к широкой аудитории, с огромным вниманием ловившей его слова, а затем тысячами голосами разносившей их по всему свету, резюмировал: «Часть их направилась в Россию и основала там русское государство»[16].

Концепция начальной истории Руси Шлецера, которую в 1836 г. антинорманист Ю.И. Венелин охарактеризовал как «скандинавомания», а в 1931 г.

норманист В. А. Мошин как «ультранорманизм» шлецеровского типа»[17], была практически беспрекословна принята российскими учеными. Более того, в норманизации своей родной истории они пошли намного дальше своего кумира. Так, в 1829 г. Н.А.Полевой утверждал, что немногочисленными скандинавами ‑ «но эти немногие, закаленные в бурях и битвах, были ужасны» ‑ «начинается История русского народа». И, открывая ее скандинавской историей и описанием Скандинавского полуострова, нашел в прошлом Руси «норманскую феодальную систему», завершившуюся смертью Ярослава Мудрого и определившую собой «особый характер русской истории, кончающийся нашествием монголов».

В 1834 г. О.И.Сенковский уверял, что «эпоха варягов есть настоящий период Славянской Скандинавии», в который восточные славяне утратили «свою народность», сделались «скандинавами в образе мыслей, нравах и даже занятиях», а их язык образовался из скандинавского (Шлецер, стоит заметить, упорно ища следы пребывания норманнов на Руси, в конечном итоге вынужден был признать, что славянский язык «нимало» не повредился норманским и что из смешения славянского и скандинавского языков «не произошло никакого нового наречия»),

В 1841‑1859 гг. М.П. Погодин, убеждая, что в 862‑1054 гг. скандинавы на Руси «образовали государство», тогда как сами «славяне платили дань, работали ‑ и только, а в прочем жили по‑прежнему», что «действие, приемы, осанка, походка наших варягов‑руси... суть норманские», ввел в оборот понятие «норманский период русской истории», обнимавшее собой историю Руси до середины XI в., в ходе которого «удалые норманны... раскинули планы будущего государства, наметили его пределы, нарезали ему земли без циркуля, без линейки, без астролябии, с плеча, куда хватала размашистая рука»[18].

Такого рода «размашистые» рассуждения в духе шведов XVII в. вызывали недоумение и протест даже у норманистов. В 1877 г. И. И. Первольф, характеризуя состояние разработки варяжского вопроса в российской науке, не без сарказма констатировал: «Все делали на Руси скандинавские норманны: они воевали, грабили, издавали законы, а те несчастные словене, кривичи, северяне, вятичи, поляне, древляне только и делали, что платили дань, умыкали себе жен, играли на гуслях, плясали и с пением ходили за плугом, если не жили совсем по‑скотски»[19].

 

Не знавшие границ видения об «удалых норманнах» и «по‑скотски» живущих восточных славянах, вопреки источникам и здравому смыслу выдаваемые за исторические реалии, стали просто навязчивыми для большинства российских исследователей. И тому есть несколько причин. Во‑первых, наши специалисты видели себя лишь в качестве учеников западноевропейской науки, отчего на свою историю смотрели исключительно только ее глазами. Как выразил в 1836 г. этот практически общий настрой Н. Г. Устрялов, «русские ученые еще юные атлеты на поприще образованности» (подобный комплекс «пигмеев» неизбежно вел к абсолютизации построений западноевропейских ученых, возводя их в ранг «небожителей», а их выводы превознося в качестве наивысшей истины). Поэтому, уточнял в 1876 г. И.Е. Забелин, «кто хотел носить мундир исследователя европейски‑ученого», тот должен был быть норманистом[20].

Во‑вторых, в российской науке был создан абсолютно непогрешимый культ немецких ученых‑норманистов. Так, например, великий Н. М. Карамзин подчеркивал, что ученым мужам Германии «наша история обязана многими удовлетворительными объяснениями и счастливыми мыслями. Имена Баера, Миллера, Шлецера, незабвенны»[21]. В связи с чем, как заметил в 1884 г. М. О. Коялович, в нашем обществе безраздельно воцарилась идея, что признавать норманизм ‑ «дело науки, не признавать ‑ ненаучно». По причине чего, отмечал в 1899 г. Н. П. Загоскин, вплоть до второй половины XIX в. поднимать голос против норманизма «считалось дерзостью, признаком невежественности и отсутствия эрудиции, объявлялось почти святотатством. Насмешки и упреки в вандализме устремлялись на головы лиц, которые позволили себе протестовать против учения норманизма. Это был какой‑то научный террор, с которым было очень трудно бороться»[22]. В‑третьих, российское образованное общество, по словам Забелина, никак не могло себе вообразить, чтобы начало их родной истории произошло как‑то иначе, без содействия иноземного племени. У русских образованных людей, пояснял он, в глубине их национального сознания лежало «неотразимое решение», что «все хорошее русское непременно заимствовано где‑либо у иностранцев»[23].

И воздействие этого «неотразимого решения», помноженного на авторитет европейской учености в лице Миллера, Байера и Шлецера, было настолько велико, что невольно заставляло норманистов в угодном для них духе «поправлять» источники. Так, Карамзин «поправил» или, точнее будет сказать, сфальсифицировал письмо Ивана Грозного шведскому королю Юхану III от 11 января 1573 г., в котором царь говорит, обосновывая права России на Восточную Прибалтику, что с Ярославом Мудрым (а именно он заложил главный город этого края Юрьев‑Дерпт, следовательно, изначально был владетелем Ливонии) «на многих битвах бывали варяги, а варяги ‑ немцы» (в ту пору «немцами» именовали практически всех выходцев из Западной Европы, и этот термин был совершенно равнозначен по смыслу сегодняшнему «западноевропеец»), У Карамзина слова Грозного зазвучали иначе: «а варяги были шведы»[24]. И в такой вот редакции их затем множили своими трудами в качестве доказательства выхода варягов из пределов Швеции, а заодно и «норманистских настроений» русского общества вообще, авторитетнейшие представители отечественной и зарубежной науки С. М. Соловьев, А. А. Куник, В. Томсен.

При этом в силу своих норманистских убеждений, даже не задумываясь над тем, что царь никак не мог летописных варягов, положивших начало его династии и помогавших его предку покорять земли, захваченные затем немцами, отнести к шведам в самый канун начала борьбы России со Швецией за Ливонию, что могло дать противнику очень важный исторический аргумент в обосновании притязаний на последнюю, аргумент, способный доставить ему самые серьезные издержки. Сегодня Р. Г. Скрынников также в угодном для норманизма духе «поправляет» летописца, повествующего, как новгородцы, прося в 970 г. у киевского князя Святослава одного из его сыновей на княжение, сказали ему, что «если не пойдете к нам, то сами найдем себе князя». Под пером профессионального историка эти слова уже звучат ‑ в учебном пособии «для абитуриентов гуманитарных вузов и учащихся старших классов» ‑ с ярко выраженным скандинавским акцентом: «Найдут себе князя (конунга) по своему усмотрению»[25].

В 1876 г. И. Е. Забелин справедливо заметил, что норманская теория «просуществует еще долго, до тех пор, пока русское общество не износит в себе всех начал своего отрицанья и своего сомненья в достоинствах собственной своей природы»[26]. Несомненно, что преодоление этих застаревших комплексов, чреватых, как демонстрирует наш собственный опыт и опыт других народов, многочисленными и весьма опасными социальными недугами, позволит обществу и науке отказаться от мифа о норманстве варягов, рожденного «шовинистическими причудами фантазии» шведской донаучной историографии XVII в. и не позволяющего нам увидеть истинную историю своей страны.

 

1К этой Руси, получившей в научной среде условное наименование Киевская, эт‑нические украинцы не имеют никакого отношения. Не имеют потому, что русское население Киевской земли, к генетическим наследникам которого современная украинская историография, уже сделавшая ряд «чудесных открытий» (типа того, что украинская мова есть «допотопный язык Ноя, самый древний язык в мире»), относит исключительно только украинцев, было уничтожено монголо‑татарами. На данный факт указывают многие источники. Так, папский посол Плано Карпини, проезжая через Южную Русь в 1246 г., насчитал в Киеве менее двухсот домов (по подсчетам ученых, до разорения Киева в декабре 1240 г. в нем проживало порядка пятидесяти тысяч человек). «Бесчисленные головы и кости мертвых людей», которые видел Карпини на пути своего следования, оставались неубранными на территории даже бывшей столицы Руси, т. е. огромные пространства просто обезлюдели и некому было хоронить мертвых (археология дополняет эту жуткую картину).

 

Русские люди, спасаясь от смерти (в том числе от неминуемой эпидемии), уходили на север. Вот почему былины т. н. киевского цикла, в которых фигурируют князья Владимир Святославич, креститель Руси, Владимир Мономах, сберегатель Руси, и знаменитые русские богатыри, защищавшие Святую Русь, со‑хранились на Русском Севере (на территории Карелии и Архангельской области). Собственно украинский фольклор не только не знает эти былины, но и вообще не помнит о событиях ранее XVI столетия. Специалисты также подчеркивают, во‑первых, что ни один из антропологических типов сегодняшней Украины не соответствует древнерусскому антропологическому типу, и во‑вторых, что абсолютно нет никакой преемственности между археологическими культурами Киевщины домонгольского и послемонгольского времени, а это означает, что они принадлежат разным носителям.

Наш современник А. Г. Кузьмин напомнил факт, выбивающий из рук украинских националистов, до абсурда комплексующих на идее преемственности от Древней Руси только Украины, главный их козырь: историк М.П. Погодин, «сопоставляя язык летописей Киева, Новгорода, Владимира и Ростова, пришел к выводу, что в домонгольский период язык основных центров Руси был единым... Этот вывод был подтвержден всеми крупными русскими лингвистами, указавшими в то же время на расхождение наречий. Расхождение же наречий сам Погодин объяснял тем, что коренное население Киевщины было смыто или уничтожено монголо‑татарами в XIII в., а позднее из Прикарпатья пришло население, говорившее на ином диалекте», ставшем основой языка «малороссов». Вывод Погодина, отмечал Кузьмин, встретил «яростное противодействие идеологов нарождавшегося украинского национализма», стремившихся доказать, а точно так поступают сегодня их последователи, что «Киев не был центром единой древнерусской народности, а только центром малороссов‑украинцев» (Кузьмин А.Г. Ухабы на «русском направлении» // МГ, 1992, № 3‑4. С. 5; его же // Мародеры на дорогах истории. ‑ М., 2005. С. 72‑73; его же. История России с древнейших времен до 1618 г. Кн. 1. ‑ М., 2003. С. 319‑ 320, 339‑341; Меркулов В.И. Мифы украинской политики // Сб. РИО. Т. 10 (158). Россия и Крым,‑ М., 2006. С. 507‑510). Реалии современной Украины обнажили одну закономерность: чем больше тот или иной деятель ‑ политик, ученый и пр. ‑ заявляет свое монопольное право на русь как на своего якобы кровного и духовного предка и при этом категорично исключает из числа ее потомков русских, то тем меньше он связан с русской народностью эпохи от Рюрика до Владимира Мономаха,ибо человек, если он действительно истинный потомок руси, не может противопоставлять себя, за исключением каких‑то особых клинических случаев, русским и в конечном итоге становиться русофобом (и русинофобом).

 

 

Примечания:

2. Bayer G.S. De Varagis // Commentarii Academiae Scientiarum Imperialis Petropolitanae. Т. IV. ‑ Petropoli, 1735. P. 275‑310; Байер Г.З. О варягах // Фомин В.В. Ломоносов: Гений русской истории. ‑ М., 2006. С. 344‑362.

3. Куник АЛ. Известия ал‑Бекри и других авторов о руси и славянах. Ч. 2. ‑ СПб., 1903. С. 031, 039, 047, 054‑055, 057; Замечания А. Куника (По поводу критики г. Фортинского.) ‑ СПб., 1878. С. 2,4,6,8.

4. Petrejus P. Regni Muschovitici Sciographia. Thet ar: Een wiss och egenteligh Beskriffning om Rudzland. ‑ Stockholm, 1614‑1615. S. 2‑6; idem. Historien und Bericht von dem Grossfiirstenthumb Muschkow. ‑ Lipsiae, Anno, 1620. S. 139‑144; Петрей П. История о великом княжестве Московском. ‑ М., 1867. С. VIII‑IX, 85, 90‑92, 312.

5. WidekindiJ. Thet svenska i Russland tijo ahrs krijgz‑historie. ‑ Stockholm, 1671. S. 511; idem. Historia belli sveco‑moscovitici decennalis. ‑ Holmiae, 1672. P. 403.

6. Verelius O. Hervarar Saga. ‑ Upsala, 1672. P. 19, anm. 192; Rudbeck O. Atlantica sive Manheim. Т. II. ‑ Upsalae, 1689. P. 518; ibid. Т. III. ‑ Upsalae, 1698. P. 184‑185.

7. Мыльников A.C. Славяне в представлении шведских ученых XVI‑XVII вв. // Первые скандинавские чтения. Этнографические и культурно‑исторические аспекты. ‑ СПб., 1997. С. 148‑149; его же. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. Представление об этнической номинации и этничности XVI ‑ начала XVIII века. ‑ СПб, 1999. С. 56.

8. Scarin A. Dissertatio historica de originibus priscae gentis varegorum. ‑ Aboae, 1734. P. 73‑76.

9. История Швеции. ‑ М., 1974. С. 166‑168, 188‑192, 202‑205, 237‑238.

10. Мыльников А.С. Славяне... С. 149; его же. Картина славянского мира. С. 137.

11. Шлецер АЛ. Нестор. Ч. I. ‑ СПб, 1809. С. 390; Фомин В.В. Варяги и варяжская русь: К итогам дискуссии по варяжскому вопросу. ‑ М., 2005. С. 8‑57; Грот Л.П. Начальный период российской истории и западноевропейские утопии // Прошлое Новгорода и Новгородской земли: Материалы научных конференций 2006‑2007 годов. ‑ Великий Новгород, 2007. С. 12‑22.

12. Монтескье. Избранные произведения. ‑ М, 1955. С. 391; Кузьмин А.Г. Начало Руси. Тайны рождения русского народа. ‑ М., 2003. С. 36.

13. Thunmann J. Untersuchungen tiber die Geschichte der ostlichen europaischen Volker. Theil 1. ‑ Leipzig, 1774. S. 371‑372; Шлецер АЛ. Указ. соч. Ч. I. С. нд‑ не, 325, 418‑420; то же. Ч. И. ‑ СПб, 1816. С. 168, 178‑180.

14. Шлецер АЛ. Указ. соч. Ч. I. С. нд‑не, род, 325, 388‑390, 419‑420, примеч. ** на с. 325; то же. Ч. II. С. 168, 178‑180; Мошин В.А. Варяго‑русский вопрос // Slavia. Casopis pro slovanskou filologii. Rocnik X. Sesit 1‑3,‑ Praze, 1931. C. 128‑129.

15. Здесь и далее курсив и разрядка принадлежат авторам.

16. Фихте. Сочинения в двух томах. Т. II. ‑ СПб, 1993. С. 291‑292, 492‑494, 498, 533‑534, 554‑563; Гегель. Сочинения. Т. VIII. ‑ М.‑Л, 1935. С. 97, 323‑324, 329‑330; Славяне и Русь: Проблемы и идеи. Концепции, рожденные трехвековой полемикой, в хрестоматийном изложении / Сост. А.Г.Кузьмин. ‑ М, 1998. С. 3.

17. Венелин Ю.И. Скандинавомания и ее поклонники, или столетния изыскания о варягах. ‑ М., 1842; Мошин В.А. Варяго‑русский вопрос. С. 130, 347, 350, 364, 533.

18. Шлецер АЛ. Указ. соч. Ч. I. С. 342, примеч. *; Полевой Н.А. История русского народа. Т. I. ‑ М, 1997. С. 34,59,91, примеч. 51 к кн. I; Сенковский О.И. Скандинавские саги // Библиотека для чтения. Т. I. Отд. II. ‑ СПб, 1834. С. 18, 22‑23,26‑27,30‑40; его же. Эймундова сага // То же. Т. И. Отд. III. ‑ СПб, 1834. С. 53; Погодин М.П. Откуда идет Русская земля, по сказанию Несторовой повести и по другим писателям русским, сочинение М. Максимовича. Киев, 1837 // Москвитянин. Ч. II. № 3. М, 1841. С. 231; его же. Происхождение Русского государства // То же. М, 1842. № 1. С. 212; его же. Исследования, замечания и лекции о русской истории. Т. 3. ‑ М., 1846. С. 545; его же. Норманский период русской истории. ‑ М, 1859. С. 70, 76, 105,107,139, 144,150.

19. Первольф И.И. Варяги‑Русь и балтийские славяне // ЖМНП. Ч. 192. СПб., 1877. С. 39.

20. Устрялов Н.Г. О системе прагматической русской истории. ‑ СПб, 1836. С. 1; Забелин И.Е. История русской жизни с древнейших времен. Ч. 1. ‑ М, 1876. С. 88.

21. Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. I. ‑ М., 1989. С. 320.

22. Коялович М.О. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. ‑ Минск, 1997. С. 529; Загоскин Н.П. История права русского народа. Лекции и исследования по истории русского права. Т. 1. ‑ Казань, 1899. С. 336.

23Забелин И.Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 65.

24. Карамзин Н.М. Указ. соч. Т. IX. ‑ СПб, 1821. С. 219; Фомин В.В. Варяги в переписке Ивана Грозного с шведским королем Юханом III // ОИ, 2004, № 5. С. 121‑133; его же. Варяги и варяжская русь. С. 127‑129, 336‑376.

25. Соловьев С.М. Скандинавомания и ее поклонники, или столетния изыскания о варягах. Историческое рассуждение Ю.Венелина // Москвитянин. М, 1842. № 8. С. 396‑399; Kunik Е. Die Berufimg der schwedischen Rodsen durch die Finnen und Slawen. Bd. I.‑ SPb., 1844. S. 113‑115; Дополнения A.A. Куника // Дорн Б. Каспий. ‑ СПб., 1875. С. 430; Замечания А. Куника. (По поводу критики г. Фортинского). С. 2‑3; Томсен В. Начало Русского государства. ‑ М, 1891. С. 101; Скрынников Р.Г. Русь IX‑ XVII века. ‑ СПб., 1999. С. 48.

26. Забелин И.Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 132.

 

 

Глава вторая. Как норманисты‑«словопроизводители» дискредитировали лингвистику

 

В 1877‑1878 гг. А. А. Куник, говоря, что шведам «принадлежит честь заложения первых камней в здании норманизма», и характеризуя время с 1614 по 1734 гг. как период «первоначального образования норманской системы», констатировал: «В течение того же XVII ст. убеждение в призвании первых русских князей утвердилось в Швеции, причем шведы обратили внимание... на собирательное Rotsi финнов»[27]. Так, родоначальники норманской теории шведские авторы XVII в. «изобрели», помимо других ее аргументов, главный ее аргумент, увидев в финском названии Швецию Ruotsi основу имени «Русь». Параллельно с тем они начали вести разговор о якобы существующей лингвистической связи между именем «Русь» и Рослагеном (частью береговой полосы шведской области Упланда напротив Финского залива, жители которой во время войны должны были поставлять корабли для морского ополчения). Ю.Буре (ум. 1652 г.), первым увидевший в древних гипербореях шведов, выводил финское слово ruotsolainen ‑ «швед» ‑ от древних названий Рослагена Rohden и Rodhzlagen, считая, что название Рослаген произошло от ro ‑ «грести» и rodher ‑ «гребец», а И. Л. Локцений (ум. 1677 г.) переименовал гребцов и корабельщиков Рослагена в роксолан, т. е. русских[28].

 

В российскую науку идею о родстве названий Русь и Ruotsi, рожденную торжеством в Швеции «рудбекианизма», ставшего в науке синонимом баснеплетства и околонаучных фантазий, попытался перенести в 1749 г. Г.Ф. Миллер, но его диссертации «О происхождении имени и народа российского», предназначенной для прочтения на первой в истории Петербургской Академии наук «ассамблее публичной», его коллеги практически единодушно отказали в научности. Диссертация Миллера, к работе над которой он приступил весной 1749 г., в начале сентября была отдана, согласно академическим правилам, на рецензию профессорам (академикам) И.Э. Фишеру, Ф.Г. Штрубе де Пирмонт, В.К.Тредиаковскому, М.В.Ломоносову, адъюнктам С.П. Крашенинникову и Н. И. Попову. И все названные лица (за исключением Тредиаковского) в один голос сказали, что она «предосудительна России».

Штрубе де Пирмонт, например, отмечал, что Академия справедливую причину имеет сомневаться, «пристойно ли чести ее помянутую диссертацию публично читать и напечатавши в народ издать». То же самое говорил Ломоносов: она, поставленная на «зыблющихся основаниях», «весьма недостойна, а российским слушателям и смешна, и досадительна». После того как Миллер обвинил оппонентов в пристрастном отношении к своему труду, разгорелась острая дискуссия, в ходе которой он был забракован окончательно (Тредиаковский в отзыве 1750 г. уже подчеркивал, что финны «некоторый соседний народ называют россалейнами. Много сходства; онакож сходство сие врассуждении чужаго, и не сих земель народа: а притом, такия сходства весьма недостоверны и обманчивы»).

Факт, что диссертацию не приняли коллеги Ломоносова немцы Фишер и Штрубе де Пирмонт, что позже точно так же поступили немцы А. Л. Шлецер и А.А.Куник, отметает все норманистские домыслы об отсутствии в критике русских ученых и прежде всего Ломоносова каких‑либо серьезных оснований, кроме, как только патриотических (начало такому мнению положил Шлецер, стремившийся выставить Ломоносова перед просвещенной Европой, которой очень хорошо были знакомы его исторические труды, в самом неприглядном виде и тем самым нейтрализовать его критику норманской теории). Остается добавить, что устроитель «ассамблеи публичной» немец И. Д. Шумахер назвал диссертацию Миллера «галиматьей» и что сам Миллер в 1773 г., говоря о выходе этого сочинения в Геттингене «уже вторым тиснением» без его участия, с нескрываемым сожалением признал: «Много сделал бы еще в оном перемены».

Такие слова ученый произнес потому, что к тому времени понял, на каком ложном основании он почти четверть века назад возводил русскую историю, выстраивая ее по «Деяниям данов» Саксона Грамматика (1140 ‑ ок. 1208 гг.), повествующим о многовековых войнах датчан с балтийскими русами, проживавшими в западной часть нынешней Эстонии ‑ провинции Роталия‑Русия и Вик с островами Эзель и Даго. И все эти события, имевшие место быть в глубокой древности на Балтийском море и его берегах, Миллер перенес в историю Киевской Руси, в связи с чем в ней появились «российские цари» Олимар, Онев, Даг, Радбард, которых взял под свою защиту датский король Фротон III, живший в третьем веке после рождества Христова, и сын которого Фридлев «в России воспитан... и в России царствовал», утверждалось, что датские и шведские короли часто предпринимали походы «в Россию», что потомки «российского царя» Радбарьда (Рандбарда), женатого на дочери датского короля Ивара Видфадмия, умершего в 600 г., «с отменной храбростию» участвовали в Бравалльской битве и т. д.

 

И выведя затем разговор на варяжских князей Рюрика и его братьев, Миллер подытоживал, что они «имели над новгородцами владение, не по просьбе, но войною», и что такое завоевание дело обычное: новгородцы «часто были под норвежским и датским владением», «силою и военною рукою в подданстве удержаны», норманны жили в Новгородской земле и имели там свои гарнизоны. При этом ученый убеждал, что нет никакого бесчестья русским в том, что еще до учреждения российского государства новгородцы были покорены норманнами, ибо именно от этого подлинная слава происходит фамилии великих князей, царей и императоров, «преидущей от Рюрика», т. к. «его прадеды за много прежде сим лет часть России в своем владении содержали и потому Рурик имел над новгородцами владение». Миллер также утверждал, что своим именем Русь обязана скандинавам: «Новгородские славяне услышав имя россов от финнов, оным всех из северных стран пришельцов нарицали, почему и варяги от славян россиянами названы. А потом и сами славяне будучи под владением варягов имя россиян приняли, подобным почти образом, как галлы франками и британцы агличанами именованы»[29].

Особенное внимание Ломоносова привлек последний тезис Миллера. И, проанализировав источники, он показал его совершенную надуманность, следовательно, принципиальную ущербность норманской теории, изначально лишающую ее всякой основы: «Имени русь