Почему Михаилу Ярошевскому понадобилось взрывать Дворцовый мост?

В романе Орлова «Альтист Данилов» можно найти примечательный эпизод. Действие разыгрывается на спине громадных размеров быка. И так уж случилось, что герой романа догадался, что у быка чешется спина. Догадавшись, он ее почесал. После этого судьба ему благоприятствовала, поскольку волшебный бык, от которого многое зависело, с этого времени стал его тайным покровителем.

Когда мы в 1960 году приехали в Ереван на психологическую конференцию, каждого вновь прибывшего встречал доцент Мкртыч Арамович Мазманян. Он был очень гостеприимен и каждого лично сопровождал до гостиницы. Правда, размещение строго соответствовало «рангу» участника конференции. «Генералы» — Б.М. Теплов, А.А. Смирнов, А.Н. Леонтьев и другие академики были поселены в «Армении» — лучшей гостинице города. Те, кто стояли на одну-две ступени ниже, — в гостинице «Ереван». «Третий сорт», к которому были отнесены я и почему-то профессор B.C. Мерлин, — во второразрядной гостинице «Севан». Все остальные — доценты и старшие преподаватели — в студенческих общежитиях в разных концах города. Неписаная «табель о рангах»!

Этот порядок я хорошо знал. К примеру, в Новосибирском академгородке для каждого участника того или иного совещания была предусмотрена особая форма обращения. Академику писали: «Дорогой Иван Иванович!». Члену-корреспонденту: «Глубокоуважаемый Иван Иванович!». К профессору полагалось обращаться путем титулования его «Многоуважаемый». К старшему научному сотруднику — просто «Уважаемый». Для всех остальных считалось уместным написать: «Тов. Иванов, в 12.00 состоится совещание... Явка обязательна».

Впрочем, в гостинице «Севан» мы чувствовали себя вполне комфортно и не завидовали обитателям «Армении». Однако именно последним было оказано наибольшее внимание и всевозможные почести в восточном стиле. Забегая вперед, скажу, что Мкртыч Арамович при благосклонном участии постояльцев, расквартированных в люксах «Армении», вскоре стал доктором наук, избран, минуя «членкорскую» ступень, сразу академиком и в Республике удостоен высокого звания «Заслуженный деятель науки». Как не вспомнить героя повести Орлова, потрафившего волшебному быку.

Вот на этой конференции я и познакомился с ленинградцем Михаилом Григорьевичем Ярошевский. Мы гуляли по ереванским улицам и улочкам, любовались двуглавым Араратом, его серебряными куполами, восторгались розовым туфом Центральной площади, откуда можно было видеть гору, которая, к огорчению наших добрых армянских друзей, находилась на турецкой территории. «Масис» — называют армяне Арарат. По-моему, звучит более мягко, уходит рычащее созвучие. На дворе стояла золотая осень — «воскеашун».

Тогда мы не знали о том, что произойдет с нами в последующие годы, что Михаил Григорьевич вскоре станет доктором наук, а затем и оппонентом моей докторской диссертации, что мы с ним будем соавторами многих книг и соредакторами словарей и энциклопедий. Не подозревали, что позднее станем близкими друзьями. Не могли мы тогда предполагать, что придет время, — а оно сейчас пришло, — и профессора Ярошевского по праву будут называть старейшиной российской психологии.

То, что будущее для каждого всегда в тумане, вполне понятно, но и о прошлом моего друга я тоже знал очень немногое. Было известно, что он долгое время работал в Таджикистане. Филолог по образованию, он изучал творчество Потебни, всерьез занимался вопросами истории психологии, был он учеником С.Л. Рубинштейна. Вот, пожалуй, и все.

В 1973 или в 1975 году, когда я был академиком-секретарем Отделения психологии АПН СССР, я сделал попытку избрать профессора Ярошевского членом-корреспондентом Академии. В ЦК партии я столкнулся с резким противодействием. Все мои попытки добиться согласия оказались тщетными. Между тем от решения высшей инстанции, «квартировавшей» на Старой площади, в те годы зависело все. «Нет, нет, — сказал мне инструктор, курировавший Академию, и пояснил. — В данном случае речь идет не о «пятом пункте», как вы, очевидно, предполагаете».

- В чем же дело? Ярошевский — один из самых крупных и перспективных ученых.

- Нет, нет, — еще раз повторил куратор. — Здесь другое...

Что это «другое», я тогда не знал. Понимание пришло сравнительно недавно. Михаил Григорьевич показал мне справку, в которой было сказано, что уголовное дело, возбужденное против него, прекращено... 7 мая 1991 года. Уточним сразу — через сорок три года после того, как оно было начато. Рекорд для книги Гиннесса?

В 1938 году молодой человек по имени Михаил Ярошевский был арестован органами НКВД и посажен в тюрьму. Его обвиняли в том, что он намеревался во время первомайской демонстрации взорвать Дворцовый мост и убить вождя ленинградских большевиков Андрея Александровича Жданова. Это подпадало под действие ст. 58, п. 8 — «террор», что обещало расстрел. Потом обвинение было смягчено — та же статья, п. 10 — «антисоветская агитация». Почти полтора месяца он пролежал на цементном полу камеры в «Крестах» рядом с Львом Николаевичем Гумилевым. Как вспоминает Михаил Григорьевич, его сокамерник получал открытки от матери — Анны Андреевны Ахматовой. Как это ни удивительно, у самого Гумилева память об этих посланиях не сохранилась. Когда во время какого-то интервью ему сказали, что академик Ярошевский рассказывал о письмах Ахматовой, которые ее сын читал в камере, Лев Николаевич заплакал и сказал: «Неужели Мишка это помнит!? А я забыл».

Из камеры выводили на прогулку парами. Как-то мой друг оказался в паре с комкором Константином Рокоссовским, будущим маршалом. Тот зло и громко сказал: «Вот выйду отсюда — обо всем напишу товарищу Сталину!». Об этом коротком эпизоде я вспомнил, когда смотрел фильм Никиты Михалкова «Утомленные солнцем». Там комдив Котов — как, впрочем, почти все мы в те годы, — наивно считал, что достаточно сообщить Сталину о злодеяниях НКВД — и справедливость будет восстановлена.

Михаил Григорьевич как-то сказал: «Я всегда с особым чувством смотрю из-под арки Главного штаба на Александрийский столп и на фасад Зимнего дворца».

Дело в том, что военный трибунал заседал в одной из комнат с видом на Дворцовую площадь. Обвиняемый отказался от показаний, которые он дал на следствии, объяснив, что это было результатом пыток. Ответ был короткий: «Вы клевещете на органы НКВД. За это с вас дополнительно взыщется». Будущему профессору повезло. Его дело рассматривал военный трибунал, а не «Особое совещание» (та самая знаменитая «тройка»). Приговор военного трибунала должен был быть утвержден в Москве. (Гумилевым же занималась «тройка», приговоры которой в дополнительном подтверждении не нуждались.)

Пересылка, рассмотрение документов в Москве и другая счастливая канитель выручили. В 1939 году, после ареста Н.И. Ежова, многие заключенные оказались на свободе — вынужденный жест «высокого» руководства, решившего списать санкционированный и организованный ЦК партии террор на «ежовщину». Ярошевский оказался на свободе. В последующие годы он работал в Таджикистане.

Я долго не решался задать Михаилу Григорьевичу один вопрос. Мне было непонятно, почему молодой, талантливый, подающий большие надежды психолог, любимый ученик Рубинштейна вдруг бросает Москву, Институт философии и уезжает в Среднюю Азию. Что он там нашел? Какая-нибудь романтическая история? Удобно ли любопытствовать?

Только когда мы стали с ним настоящими друзьями, я решился вызвать его на откровенность. Это произошло совсем недавно, — летом 1996-го.

- Ну что же, было время, когда о причинах этого моего путешествия в столь далекие края я не стал бы даже упоминать. Другие теперь времена. Так, послушайте. Как-то летом 1950 года меня, младшего научного сотрудника Института философии, вызвал заместитель директора Трошин. Вы когда-нибудь встречались с ним?

- Видел издалека, как и многих других «великих философов»: Каммари, Федосеева, Константинова. Помнится, у Трошина нос был оттенков революционного цвета — не исключено, что он увлекался не только философией. Впрочем, ничего определенного я сказать о нем не могу.

Ярошевский пересказал свой разговор с Трошиным. Замдиректора спросил его: «Знаешь ли ты, что вошел в историю борьбы американской компартии против империализма?». Трошин протянул мне свежий номер «Правды», где ТАСС сообщало, что в США судили руководителей компартии за распространение статьи советского психолога М. Ярошевского «Холодная война и психология».

- Чем же Вы тогда так досадили американскому империализму? — поинтересовался я.

- Разоблачал его идеологические происки.

- Как полагается марксисту-ленинцу?

- А у Вас тогда была другая позиция?

- Нет! Кто знает, может, я в те времена был марксист «покруче», чем Вы. Тогда в этом отношении все были одного поля ягоды.

- Видите ли, — уточнил Ярошевский, — хотя я и подставил представителей передового отряда американского рабочего класса под удар, но никогда не давал негативной идеологической оценки ни одному советскому философу и психологу. По тем временам это было бы политическим доносом — не иначе. Помнится, как философ Ф.И. Георгиев устроил разносное обсуждение книги С.Л. Рубинштейна. Оно было настолько несправедливым и отвратительным, что в стенограмме были зафиксированы выкрики из зала: «Довольно!». Георгиев, правя стенограмму, уточнил, дописав к цитируемым словам: «Восклицание ученика С.Л. Рубинштейна — Ярошевского».

«Вот видишь, — продолжил Трошин, — американских идеалистов разоблачаешь, а о наших, внутренних врагах молчишь. Не потому ли, что они пристроили тебя в Институт философии — этот боевой идеологический штаб Коммунистической партии?». Из дальнейшего разговора стало ясно, что он имел в виду моего учителя Сергея Леонидовича Рубинштейна, которого на каждом сборище изобличали в «космополитизме» (запомнилось даже одно уж вовсе страшное обвинение: «Рубинштейн не только идеологически, но и организационно связан с врагами нашей Родины»). «Не из-за твоей ли биографии ты помалкиваешь? Придется принять меры, — добавил Трошин. Я понял, что меня уволят. Но «меры» оказались другими. Через несколько дней ко мне подошел молодой человек и, показав красную книжку сотрудника госбезопасности, пригласил в машину. Он привез меня на Лубянку и в своем кабинете завел разговор. Смысл его сводился к тому, что дело о моей контрреволюционной деятельности не закрыто и что, если я не хочу дальнейших неприятностей, должен докладывать о настроениях и разговорах Рубинштейна. В этой ситуации я сделал единственно возможный выбор.

- Ну и что Вы решили?

- Как, что решил? Вы же сказали, что «молодой, талантливый, подающий надежды» отбыл в Среднюю Азию. Между прочим, на 15 лет. Рубинштейн за мной туда, разумеется, не последовал. Так что проблема отпала сама собой.

- Так сразу и уехали? Все бросили? Все оставили?

- Все! Включая несколько пустых бутылок, опорожнив которые, я с большей легкостью принял решение и, буквально через пару дней любовался из иллюминатора самолета среднерусским пейзажем, сменившимся потом безотрадной пустыней.

- Следовательно, все ваши неприятности с органами, обеспечивающими нашу государственную безопасность, остались позади?

- Не скажите!