Браки заключаются на небесах

В первый раз я услышал эти слова от Президента Академии педагогических наук СССР Всеволода Николаевича Столетова. Это было произнесено потому, что я удивился, узнав о назначении на высокую административную должность в нашей системе человека, который, по моим представлениям, ни в коей мере не годился на эту роль.

- Браки заключаются на небесах, — сказал Всеволод Николаевич. Я понимал, о каких «небесах» идет речь. Они находились неподалеку — не где-то там, за облаками, а на «Старой площади». Именно там решались все подобные вопросы, после чего уже что-либо обсуждать было попросту бессмысленно. Вообще-то мне не следовало удивляться освященному десятилетиями фатальному обряду. Уже первые месяцы моей работы в Президиуме Академии педагогических наук СССР научили меня, что именно так происходит и должно происходить. Вынужден дать короткую автобиографическую справку. В 1968 году, в феврале, я был избран членом-корреспондентом, а уже в октябре месяце стал академиком-секретарем Отделения психологии и возрастной физиологии. Однако, в виду того, что я был не академик, а всего лишь членкор, я должен был именоваться с приставкой «и.о.». Так это и значилось на тех бумагах, которые я подписывал, так можно было прочитать на табличке, которая висела рядом с дверью моего кабинета. И где-то через семь или восемь месяцев меня встретил в коридоре главный ученый секретарь Академии, Николай Павлович Кузин. Он мне сказал: «Артур Владимирович, Вы можете удалить из наименования Вашей должности приставку «и.о.» — исполняющий обязанности. Теперь Вы имеете право именоваться академик-секретарь Отделения. Смените, пожалуйста, текст на этой табличке» — и он указал на дверь моего кабинета. Я посмотрел на него с удивлением. До выборов в члены Академии оставалось около двух лет, и только там я мог обрести статус действительного члена, академика. Мое недоумение было разрешено очень просто. «Дело в том, что секретариат ЦК принял решение об утверждении Вас в этой должности». Хотя Центральный Комитет никак не был «прописан» в уставе Академии, но, тем не менее, для меня никаких сомнений не было в том, что именно он решает все вопросы жизни академического сообщества напрямую. Приставка «и.о.» развеялась, как дым. В конце концов, я это принял как должное, поскольку менталитет советского человека не позволял задумываться над юридической обоснованностью подобных высочайших решений.

Не могу не рассказать о забавном столкновении нашего советского менталитета, носителем которого был в это время я, и менталитета, характерного для немецкого общественного сознания. В 1970 году я приехал в Берлин в служебную командировку. Мой сопровождающий попросил меня дать для прессы основные мои биографические данные, рассказать о том, где я работаю, в какой должности. Я сказал, что являюсь академиком-секретарем Отделения психологии и возрастной физиологии Академии педагогических наук СССР.

- Вы доктор наук?

- Да, я доктор, профессор.

- Так, — сказал он, — записываю. Доктор психологических наук, пишу, профессор, академик... Я сказал:

- Нет, я не академик, я член-корреспондент Академии.

- Но Вы же сказали, что Вы академик-секретарь.

- Да, я академик-секретарь.

- Но, если Вы академик-секретарь, то, значит, Вы академик.

- Нет, я член-корреспондент.

- Я ничего не понимаю! Значит, Вы член-корреспондент, секретарь Отделения психологии и возрастной физиологии?

- Нет, я академик-секретарь.

- Он никак не мог взять в толк, что, собственно, все это означает, как выйти из этого заколдованного круга. Я, конечно, мог помочь ему решить эту задачу, сказав, что я, будучи членкором, исполняю обязанности академика-секретаря. Но сделать это я не имел возможности, не нарушая партийную дисциплину. Не мог же я сказать моему немецкому коллеге, что секретариат ЦК партии взял на себя функции общего собрания Академии.

С сотрудниками аппарата ЦК к концу семидесятых годов у меня явно не складывались отношения. Полагалось, по крайней мере, раз в две недели бывать у инструктора, а то и у заведующего сектором и рассказывать о том, что происходит в Академии и институтах, входящих в ее состав. Я избегал делать это, и хотя напрямую неудовольствия мне никто не высказывал, но мне уже было понятно, что я не самая приветствуемая ими фигура в составе Президиума Академии. Поэтому многие эпизоды моей жизни в то время как раз и определялись тем, что совершалось на «небесах».

Помню, когда я был в Болгарии, мне сообщили, что меня представили к ордену «Кирилла и Мефодия» за мою активную работу, во многом связанную с укреплением контактов между Советским Союзом и Болгарией, между двумя системами просвещения и педагогической науки. Об этом мне было сказано как о свершившемся факте. Однако через некоторое время мои болгарские друзья стали прятать от меня глаза и больше к этой теме не возвращались. Сработала «блокировка» на Старой площади — ордена я так и не получил.

Кто объяснит, почему дряхлеющее Политбюро решилось избрать Михаила Горбачева Генеральным секретарем? Почему Б.Н. Ельцин, перебрав, по слухам, не менее двадцати возможных кандидатов, остановил свой выбор на Владимире Владимировиче Путине как на премьере и возможном преемнике. Неисповедимы судьбы людей!

... И все-таки я могу рассказать, как однажды это произошло «там», где все решается, и тайны этих решений оказываются для всех недоступными.

... Жаркий июльский день. Я сижу с книгой в кресле у окна на нашей старой даче в городке Южный, километрах в двадцати-двадцати пяти от. Харькова. Пивденное — так именуется он по-украински. Отогнув занавеску, защищающую комнату от солнца, выглядываю наружу. Вот уж поистине «омут зноя». На яблоневых и вишневых деревьях листок не шелохнется. Городок утопает в садах, и уж совсем нелепой выглядит установленная около клуба жестяная доска с написанным на ней бессмысленным лозунгом: «Превратим город Южный в город-сад». Какие уж тут превращения! Сплошное бесконечное море зелени: сады яблоневые, вишневые, сливовые...

Примечательное местечко этот поселок, недавно обретший статус города. Не могу не похвастаться моим «историко-литературно-географическим открытием». Как мне удалось выяснить и, кажется, до этого никто раньше не додумался, территория нашего городка — это не более и не менее как...»Вишневый сад», описанный Антоном Павловичем Чеховым.

Сначала историческая справка. В первые годы недавно закончившегося века разорившаяся харьковская помещица Алферова, вернувшись из Франции, где ее сын проиграл в Монте-Карло огромные деньги, продала свое имение застройщикам. Они разбили ее поместье на дачные участки, проложили поперечные и продольные улицы, и в дальнейшем все это перешло в собственность Акционерного общества Южной железной дороги. Отсюда и название — «Южный». По чеховским биографическим материалам известно, что писатель незадолго до этого побывал в Харькове и поэтому, как я предполагаю, мог знать о намеченной сделке. Не случайно в пьесе «Вишневый сад» многократно упоминаются приезды и отъезды действующих лиц из Харькова и в Харьков, находящийся «в двадцати верстах» от имения. Не стану утверждать, а могу только предположить, что Чехов побывал в доме помещицы, от которого сейчас остались одни развалины, и именно тогда он разместил там события, случившиеся после приезда из Франции Любови Андреевны Раневской, которую постигла судьба ее реального alter ego, только разорил ее не сын, а любовник. Но предоставим слово покупателю имения Ермолаю Лопахину. Обращаясь к Раневской, Лопахин говорит: «...Ваше имение находится только в двадцати верстах от города, возле прошла железная дорога, и если вишневый сад и землю по реке разбить на дачные участки и отдавать потом в аренду под дачи, то вы будете иметь самое малое двадцать пять тысяч в год дохода....Местоположение чудесное, река глубокая».

Все правильно. Двадцать верст от Харькова. Рядом незадолго до этого проложенная Южная железная дорога, огромный старый вишневый сад разбит на дачные участки. В самом деле, на всем протяжении железной дороги от Харькова до Мирефы нет другой такой расчерченной «стритами» и «авеню» садовой территории — местности и в самом деле чудесной. Вот только река?.. Реки, увы, нет. Тут есть пруд, неширокий, но очень глубокий и длинный. Впрочем, я был уверен, что Чехов не ошибся, и оказалось, что все это было так. Как-то в харьковском пригородном поезде я разговорился с летчиком, работавшем на «кукурузнике» (У-2, если кто не знает), и он мне рассказал, что сверху отчетливо видно высохшее русло речки, разрываемое цепочкой прудов, в том числе и в поселке Южном.

Требуются ли еще какие-либо подтверждения моего предположения? Найти их можно только в тексте пьесы. На протяжении первых ее актов сосед Раневской, Пищик Симеонов, клянчит в долг деньги чуть ли не у всех действующих лиц. Однако в последнем действии он широким жестом раздает долги. Откуда же возникли у него такие финансовые возможности? Оказывается, у него в имении обнаружили запасы белой глины (каолина) и под перспективой производства, которое невозможно без этого полезного ископаемого, он неожиданно разбогател. Так! Понятно! В двух километрах от Южного поселка, если идти через лес, вдоль длинного зеленого пруда, остатков все той же протекавшей здесь речки, выходишь в поселок Буды. Здесь расположен знаменитый завод по производству фарфоровой и фаянсовой посуды. По-видимому, белой глины и на нынешние времена хватило.

Предвижу возражения. Как можно столь вольно обращаться к художественному тексту. В нем всегда обобщенные образы, типизация, тем более что Чехов задолго до описываемых событий проявлял интерес к судьбе разоренных дворянских имений. Не стану спорить. Моя гипотетическая «Раневская — Алферова», как и другие персонажи пьесы, являются результатами художественного обобщения, и было бы наивно всегда искать их реальные прототипы. Однако мы знаем, что некоторые писатели привязывают действия вымышленных персонажей к конкретному в топографическом отношении месту. Как мы увидим дальше (см. гл. 10), это может быть вполне отнесено к Достоевскому и Булгакову. Почему же Чехову мы откажем в праве поселить его героев в цветущем вишневом саду близ Харькова!

...Итак, сижу я с книгой в кресле в старом доме, который не намного моложе «алферовско-раневского гнезда». Ожидаю звонка из Москвы. Обещал со мной связаться мой друг Эдуард Дмитриевич Днепров, министр образования России. Дело в том, что именно в эти дни происходила «перетряска» состава кабинета министров. Мы очень опасались, что под давлением комиссии Верховного Совета Днепров будет вынужден оставить свой пост.

Вероятно, нужно рассказать о человеке, с которым мне предстояло разговаривать.

Эдуард Днепров. В середине 80-х годов он, не «обремененный» высокими званиями, заведующий лабораторией одного из НИИ АПН СССР, посмел выразить сомнение в эффективности так называемой «андроповско-черненковской» реформы образования, заявив в печати, что эта реформа сама нуждается в реформировании. Именно тогда вокруг него и высказанных им идей закрутился, забурлил водоворот споров, страстей, произошла резкая поляризация сил в сфере образовательной политики и педагогической науки. На стороне Днепрова и предложенной им программы преобразования школы оказались немногочисленные члены Академии педагогических наук СССР, передовые журналисты и фактически все прогрессивно мыслящие учителя. Против, сменяя друг друга, то уходя в тень, то ввязываясь в противостояние, возникали «ученые-педагоги», партаппаратчики, позднее — Комитет по науке и образованию Верховного Совета. Борьба с Днепровым шла на уничтожение — слишком опасной оказалась концепция его программы для команды консерваторов.

Руководимый им ВНИК «Школа», подготовил школьную реформу. В работе ВНИКа участвовали A.M. Абрамов, Б.М. Бим-Бад, О.С. Газман, В.В. Давыдов, В.П. Зинченко, А.В. Петровский, В.А. Петровский, В.М. Пивоваров, В.И. Слободчиков, B.C. Собкин и другие. В июле 1990 г. Днепрова избрали на Верховном Совете министром образования РСФСР (это было первое в истории России избрание, а не назначение министра образования). Однако нескончаемые нападки на Днепрова в консервативной прессе, приобретавшие иногда характер прямой травли, продолжались и вынудили его через два года к уходу из Министерства.

19 августа 1991 года министр Днепров, едва ли не первым из официальных лиц, уже в восемь часов утра, еще до известного обращения Президента Б.Н. Ельцина, дал четкую команду по своему ведомству подчиняться только Президенту России и не исполнять никаких распоряжений ГКЧП.

В эти драматические августовские дни 1991 года, как мне это хорошо известно, Министерство образования превратилось в своеобразный штаб сопротивления. Днепров создал шесть подпольных типографий, две радиостанции, подключил линии электронной почты для передачи информации по России и в зарубежные страны, организовал тиражирование свыше ста тысяч листовок и обращений к солдатам, к гражданам России, к учительству, мировой педагогической общественности. Сотрудники Министерства ездили с этими листовками по воинским частям, расклеивали их в метро, на улицах Москвы, развозили в различные регионы страны, стояли на баррикадах у Белого дома. После прекращения в ночь на 21 августа передач радиостанции «Эхо Москвы» Днепров лично продолжал передавать информацию о событиях по созданным им в Министерстве каналам радиосвязи. Когда были закрыты многие прогрессивные периодические издания, Министерство образования оказало активное содействие подготовке известной «Общей газеты».

В эти дни Эдуард Дмитриевич стал свидетелем события, которое могло быть названо историческим, хотя ничего героического, отвечающего пафосу событий этих дней, в нем не просматривалось. Как он рассказывал мне, в самые трагические часы в Белом доме, в кабинете Предсателя Совета министров собралась группа людей. Там были Иван Степанович Силаев — Председатель Совета Министров, генерал армии Кобец, ответственные чиновники Правительства: И Гаврилов, В. Третьяков, А. Захарова и другие. Среди них — только что «переназначенный» министр образования Днепров.

Силаев и Кобец вышли в «комнату отдыха» при кабинете и о чем-то переговаривались. Потом Силаев в кабинете при всех позвонил по телефону Ельцину. Собравшиеся слышали этот разговор, разумеется, не то, что говорил Президент, а реплики Силаева, звучавшие в ответ на слова Бориса Николаевича.

- Нет, — говорил он, — Сопротивление бесполезно... Мы обречены на поражение... Я не беру на себя ответственность... Мы должны немедленно покинуть Белый дом... Нет никаких надежд на успех... Я уезжаю...

Ельцин опять что-то говорил. Силаев слушал и вновь повторял:

— Нет, мы не можем сопротивляться... Это недопустимо... Мы должны уйти отсюда... Генерал Кобец того же мнения...

И снова что-то говорил Ельцин. Наконец, Силаев положил трубку телефона прямой связи с Президентом. Через несколько минут раздался звонок Ельцина. И опять тот же тяжелый разговор. Ельцин, вероятно, убеждал. Силаев не соглашался. После второго разговора он стал прощаться с собравшимися. Силаев подходил к каждому, пожимал руку, кого-то обнимал. Днепрову сказал: «Не держи на меня зла». Видимо, он имел в виду нелегкое принятие им идеи сохранения Эдуарда Дмитриевича на посту министра образования (всего за три дня до этого вышел соответствующий Указ Президента). Попрощавшись со всеми, Силаев через запасную дверь спустился вниз. С ним исчез и генерал Кобец. Через пару минут лимузин Предсовмина отъехал от подъезда

- Смылся! — сказал кто-то за спиной Днепрова. — Говорят, у него квартирка где-то подготовлена. Там попробует пересидеть.

Кончилось это так, как обычно бывает у русских людей. Выругались. Появилась бутылка коньяка, кому-то достались, стаканы, кто-то выпил «из горла». После этого все разошлись по своим местам. Оборона Белого дома продолжалась...

Мне уже случалось писать, что история страны иногда тесно переплетается с историей семейной и судьбой отдельного человека. Переплетение бывает таковым, что порой обе линии оказываются неразделимыми, трагически увязанными в один узел.

Памятная для всей страны ночь с третьего на четвертое октября 1993 года. Многие помнят, как по радио Егор Тимурович Гайдар призывал москвичей прийти к зданию Моссовета с тем, чтобы хотя бы психологически противостоять мятежникам, засевшим в Белом доме. Там, ощетинившись оружием, стояли отряды Баркашова — все было готово к началу гражданской войны, братоубийственной, беспощадной.

И вот со всех концов Москвы начали стекаться люди на Тверскую улицу. Ничего не сказав нам с женой, из своей квартиры тихо исчезла наша дочь со своими взрослыми детьми. Вскоре они были там, где стали собираться люди. Приехал туда и мой сын. На велосипедах из Строгино прикатили муж моей внучки с братом и отцом. Все толпились около памятника Юрию Долгорукому, ожидая чего угодно и, вместе с тем, готовые на все ради защиты демократии, в которую тогда свято верили. Мой сын повел себя в точности так же, как любопытный слоненок из сказки Киплинга, который интересовался, что на обед у крокодила. Услышав выстрелы в соседнем переулке, он вышел поглядеть, и увидел, как упал мальчик, раненный в плечо прицельной пулей снайпера. С крыш стреляли, как выяснилось, комсомольцы, приехавшие из Западной Украины. Все ждали того, что может произойти. Говорили, что будут раздавать оружие. Другие сомневались — женщины, дети, да и многие мужчины военному делу не обучены. Вероятно, что-то будет сказано, будут отданы какие-то распоряжения. Но никаких указаний не последовало. И надо сказать, что это молчание в «верхах» было спасительным. Однако там, на площади, никто не знал, что же происходит в этой «поднебесной канцелярии», откуда и должны были исходить указания. «

Теперь я обращусь к рассказу Эдуарда Днепрова, который был активным участником того, что происходило в эти ночные часы в Кремле. Прежде всего, Днепрова поразило, что у входа в кремлевские ворота, когда он подошел к ним в 15 часов 3 октября, его встретили всего-навсего два охранника — мощная защита от возможного нападения! Площадь перед правительственными зданиями была пуста, как и сам Кремль. Войск не было. Под вечер появился Президент Ельцин и еще какие-то люди. Позднее (без Президента) собрались в одном из кабинетов. Днепров не мог припомнить, у кого конкретно. Возможно, в кабинете Бурбулиса, возможно — Филатова. Обсуждали, что делать. Трудно сказать, было ли это распоряжение Гайдара или это рождалось в сумятице мнений явно растерявшихся людей, не управлявших событиями, поскольку события уже управляли ими, но живо обсуждалась необходимость направления людей, собравшихся у Моссовета, к Белому дому. Для чего? Было трудно ответить на этот вопрос. Безоружные женщины, старики, да и мужчины, которые пришли бы к этой крепости, были бы обречены на уничтожение. По сравнению с этим «подвиг» Гапона казался бы детской шуткой.

Эдуард Днепров пытался остановить этот бессмысленный гвалт, царивший в комнате. Все-таки он был флотским офицером — капитан-лейтенантом запаса — и прекрасно понимал, чем мог закончиться этот «поход» на Белый дом. Но его не слушали. И тогда всегда сдержанный, скорее способный молчать, чем вмешиваться в разговор, отставной офицер схватил со стола стакан и с силой запустил его в стену. Все замолчали. Произнеся длинную фразу, которую он мне не воспроизвел (предполагаю, что это был так называемый «большой морской загиб»), он сказал, что надо прекратить эти безумные предложения и не подставлять людей под пули. Это оказало должное действие, — дискуссия прекратилась, и безоружным людям не довелось штурмовать Белый дом. Перешли к обсуждению более конструктивных идей.

Наконец договорились о том, что надо направить представителя Правительства в Министерство обороны. Днепров, в это время советник Президента, предложил свою кандидатуру, но, видимо, были какие-то основания отказаться от его предложения, и решили направить на Знаменку генерал-полковника Д.А. Волкогонова. Думаю, что спасены были все обреченные на расстрел там, на Краснопресненской набережной, и среди них — члены моей семьи. Как мне не думать с благодарностью об экстравагантной выходке моего друга. Всегда сдержанный, он все-таки был «взрывоопасен».

...Продолжительная трель междугороднего звонка. Днепров.

- Здравствуйте, Эдуард Дмитриевич. Что вы можете мне сказать?

- Ничего хорошего. Наши «друзья» из Верховного Совета постарались.

- Это очень опасно?

- Более чем.

- Могу ли я что-либо сделать?

Долгое молчание. Мой собеседник умеет выдерживать паузу. Наконец слышу:

- Не знаю.

Теперь молчу я. Что сказать? Смотрю в зеркало: сижу в кресле в одних трусах — жара — что можно предпринять, находясь в восьмистах километрах от «места действия»? Наконец я заговорил:

- Может быть, это более чем сомнительно, но я хочу сделать попытку. Насколько я помню, Ролан Антонович Быков должен быть у Ельцина по своим киношным делам завтра. Попробую ему позвонить, может быть, он что-нибудь сумеет сделать. Как Вы на это смотрите?

Опять затяжная пауза. Наконец слышу:

- Вам виднее.

Я положил трубку, затем набрал московский номер квартиры Быкова. К счастью, он был дома, и я разъяснил ему ситуацию. Днепрова он знал и понимал его значение для реформирования школы. Быков задал уточняющие вопросы и сказал:

- Попробую поговорить с Борисом Николаевичем. На следующий день, ближе к вечеру, Ролан позвонил мне из дома:

- Я был у Бориса Николаевича. Все в порядке — кандидатура Днепрова будет поддержана.

- Как Вам это удалось?

- Подождите, — перебил меня Ролан. — Кто такой Сабуров?

- Я растерялся и не сразу смог понять, о ком идет речь.

- Это что, тот Сабуров, который «Сабуров и Первухин»? — продолжал Быков. — Вы помните. Молотов, Маленков, Каганович и примкнувший к ним Шипилов, а там еще были Сабуров и Первухин — так называемая антипартийная группа. Это тот Сабуров?

Я ничего не мог понять:

- А в чем дело? При чем здесь Сабуров?

Оказывается, разговор в кабинете Президента проходил таким образом: Быков высказал свое мнение по поводу Днепрова. Ельцин кивнул и сказал, что он знает и ценит этого человека, и что эта кандидатура, пожалуй, подходящая и он сам думал, что вопрос о министре может быть решен именно так.

- Однако, — продолжил он, — надо поговорить с Иваном Степановичем.

Позвонил Силаеву:

- Мы тут как-то обсуждали кандидатуру министра образования. Давайте остановимся на Днепрове. Вы не возражаете?

Потом, как сказал Ролан, была пауза, и в заключение было сказано следующее:

- Ладно, так и договорились — вы берете Сабурова, а мы Днепрова назначаем на должность министра.

- Так кто такой Сабуров? — уже явно разозлился Ролан. — Вы мне это можете объяснить? Зачем его отдавать Силаеву?

Но я уже понял, в чем дело. Евгений Федорович Сабуров был заместителем министра у Днепрова по экономическим проблемам образования. Суть беседы, которой не мог понять Быков, заключалась в том, что происходила определенная рокировка, и Сабуров действительно через некоторое время оказался в должности заместителя Председателя Совета Министров.

Так в этот знойный летний день, правда, не в «заоблачной дали», а в Москве, был «заключен брак», во многом определивший развитие образования в первые годы президентства Ельцина. Днепров последовательно проводил реформистскую политику.

Какую роль играл я? Более чем скромную. Это было что-то вроде гласа с грешной земли, который донесся до небесных сфер — не более. Главную роль сыграл его величество Случай.

В который раз повторю: «Браки заключаются на небесах». Впрочем, и «разводы» совершаются там же. Но об этом — в следующих рассказах.

От сумы и от тюрьмы

Удивительная страна — Россия! Все в ней происходило за последние триста-четыреста лет «не как у людей». К примеру, судьба государственных деятелей. Отрубили головы Людовику XVI и его супруге Марии Антуанетте, их придворным, затем отрубили головы тем, кто казнил их: Дантону, Робеспьеру, Демулену и другим якобинцам и жирондистам и, пожалуй, успокоилась Франция, а за ней и вся Европа на двести лет. Уходят государственные мужи на пенсию, уезжают в свои поместья, за границу — лечиться и, вообще, спокойно доживают свой век.

В России было по-другому. Хозяева жизни неизменно опасались за свои головы и при Иване Грозном, и при Петре I, и при других царях и царицах. Но при Александре I все уже было как в «лучших домах Европы» — не катились уже к подножью престолов головы вчерашних друзей и сподвижников «помазанника Божьего».

Однако воистину российская история похожа на полосатый матрац — белая полоса закономерно сменяется черной.

Нет необходимости вновь упоминать о событиях 1937—1938 годов.

Но вот пошла в истории «белая матрацная полоса». После 1953 года никого из высокого нашего начальства не казнили, да и в тюрьму, если и сажали, то ненадолго. Даже когда кто-то из них затевал государственный переворот, как в 1991 году, или призывал Кремль и Останкино штурмом взять... Иногда приходилось и приходится волноваться — не приближаемся ли мы опять к «черной полосе». История, как известно, плохая учительница. Да, из памяти человека, как мы, психологи, повторяем вслед за Фрейдом, плохое быстро вытесняется. Между тем забывать об этом небезопасно.

С государственными деятелями я до начала 70-х годов никогда не общался и о их судьбах знал только из книг и журналов.

Впрочем, было одно исключение. Хотелось бы вспомнить короткую случайную встречу в Московском Доме ученых.

Членом Дома я стал в 1956 году. Тогда и долгое время после, в нем были живы традиции, основу которых заложила Мария Федоровна Андреева, жена, хотя и не венчанная, Максима Горького. Портрет этой удивительно красивой женщины до сих пор висит в. «голубой гостиной» Дома. Меня, защитившего кандидатскую диссертацию всего за шесть лет до принятия в члены этого престижного клуба, крайне удивляло, что официантки в столовой, принимая заказ, величали меня профессором. Одна из них объяснила: «Мария Федоровна сказала: «Кто бы ни пришел в Дом, у вас должно быть одно обращение: «профессор», уж коли вы не можете говорить «господин». Как-то раз я отыскал свободное место за столом, где уже шел разговор. Невольно я обратил внимание на беспокойное поведение одного из обедающих. Прерывая беседу, он нервно вскакивал, ненадолго отходил от столика, движения его были суетливы, и в чем-то казались болезненными. Я прислушался к разговору:

- Представьте: иду я как-то к лифту. Вдруг слышу: «Подождите меня!». Обернулся — Ленин. Мы сели в лифт, и он быстро спросил меня: «Сколько?». Я назвал цифры. Ильич подумал и сказал: «Мало!». Когда мы вышли из лифта, он быстро попрощался и ушел.

Как я понял, это было продолжение какого-то рассказа. Я не выдержал и посмел задать вопрос, поскольку не понимал, о каких цифрах шла речь. Рассказчик пояснил: «Мне было поручено подсчитать и выразить в цифрах потери, которые понесла Советская Россия за время интервенции четырнадцати держав. Результаты предполагалось выставить против величины государственного долга царской России западным странам».

Я спросил:

— Простите, пожалуйста, а кем Вы были тогда, и почему именно Вам поручили подготовить эти материалы?

Мой собеседник как-то приосанился и горделиво отчеканил:

— Владимир Ильич был председателем Совнаркома, а я был председателем Малого Совнаркома, — и не дожидаясь нового вопроса, добавил: — моя фамилия Гойхбарг.

Честно говоря, я тогда и не знал, что такое Малый Совнарком. Только вспомнилось, что Остап Бендер, собираясь унести ноги из дома «бриллиантовой вдовушки» — мадам Грицацуевой, утверждал, что торопится на заседание Малого Совнаркома. На этом мои исторические познания оказались исчерпанными. Я решил их восполнить, прочитав в энциклопедии о Гойхбарге и Малом Совнаркоме. Это был административный орган, состоявший из заместителей наркомов. Он готовил вопросы для принятия правительственных решений. Его председателем действительно был Александр Григорьевич Гойхбарг. Видный юрист, автор многих законодательных актов, принятых правительством после революции. В прошлом меньшевик, а после Октября состоявший в большевистской партии, А. Г. Гойхбарг с середины 20-х годов оказался вне нее. Надо полагать, что он во время одной из «чисток» партийных рядов был исключен. Как сложилась его дальнейшая судьба? Можно только догадываться, что сладкой она не была. Никогда никаких упоминаний о нем уже с начала 30-х годов я не встречал, хотя, работая над историей психологии СССР, я прочитал немало трудов по гражданской истории. По всей вероятности, он не миновал ГУЛАГа, однако утверждать что-либо определенное я не могу. Наша встреча произошла в 1958 году, именно когда началась реабилитация вчерашних зэков. Больше об этом человеке, некогда облеченном большой властью, я не слышал.

Повторяю, это единственная встреча лицом к лицу с представителем касты государственных деятелей тех давних времен. В других случаях приходится ориентироваться на рассказы очевидцев и участников событий.

Я оставляю в стороне уже совсем недавнее общение в разных случаях, по разному поводу и разной длительности с премьером B.C. Черномырдиным, вице-премьерами Г.Э Бурбулисом, Б.Г. Салтыковым, В.Г. Кинелевым, О.Н. Сысуевым и радом других государственных деятелей. Это уже не история, а вчерашний, а то и сегодняшний день. Будет время - будет об этом рассказано.

Не стану вводить то, о чем я хочу рассказать, в контекст семейной хроники и пояснять, кто кем приходится в семье моей жены. Речь идет о ее родственнике Сергее Иллиодоровиче Космачеве, видном партийце, инженере, занимавшем крупный пост в руководстве промышленности на Украине. Он был в дружбе с вождями этой советской республики. Как рассказывала его жена, в начале 30-х годов (более точной даты я не знаю) он буквально день ото дня мрачнел. Она пыталась что-либо выяснить, но ее супруг, строго придерживавшийся партийной дисциплины, никогда о служебных делах в семье не распространялся. Несмотря на явно сгущавшиеся тучи, которые бросали тень на его жизнь, для всех оказалось неожиданным его самоубийство — Сергей Иллиодорович застрелился. Детей: его сына и племянницу (мою будущую жену) — на время похорон увели в особняк, где жил председатель Совнаркома Украины, друг покойного, Влас Чубарь. Вдова Космачева, разбирая бумаги уже после его смерти, нашла письмо, адресованное наркому Орджоникидзе. Оно начиналось словами:

«Серго, тебя окружают б...!». Она не пересказывала аргументацию, которая была использована ее супругом в подтверждение этого сигнала. Ей было неизвестно, копия ли это некоего отправленного наркому письма или же его черновик. А может быть, он поручал ей выполнить невысказанный наказ? Это так и осталось неизвестным. Через некоторое время адресат этого послания, последовал примеру своего харьковского товарища. Помню сообщение кремлевских врачей о смерти Орджоникидзе, вызванной «острой сердечной недостаточностью». Теперь известно, что Серго застрелился в момент, когда за ним пришли люди из НКВД.

Сын Чубаря, как рассказывала Мария Федоровна Космачева, удивлял отца и его друзей утверждениями, что ему предстоит голодать и, может быть, умереть от голода. Это казалось забавным.

Над мальчиком смеялись. Как же, сын председателя Совнаркома! О каком голоде для членов этой семьи могла идти речь!

От сумы и от тюрьмы... После того как арестовали и расстреляли вместе с Косиором, Постышевым, Скрыпником и другими руководителями ЦК партии и правительства Украины и Власа Яковлевича Чубаря, его жену и маленького сына забрали и сослали. Очевидно, не такими уж нелепыми оказались прозрения мальчика. Как «сытно» кормили в лагерях, мы теперь хорошо знаем. Сыну Чубаря повезло: он остался жив и, насколько я знаю, в настоящее время живет в Москве, в Доме на Набережной.

Сколько таких историй поведали мне общие знакомые, но все их пересказать невозможно...