Поздним вечером у малахитового камина

Геронтопсихологи (специализирующиеся на изучении особенностей психики престарелых) заметили, что в пожилом возрасте люди смелее высказывают мнение, которое не совпадает с общепринятым, не боятся остаться «белой вороной», не столь конформны, в отличие от молодых. Чем это объясняется? Отсутствие боязни осуждения со стороны тех, кто уже для них не значим? Снобизм? Самодостаточность? Не пишу научный трактат и потому не стану подтверждать или опровергать все эти гипотезы.

Буду говорить о себе. Известно, что кинематографисты — причем не только отечественные — признали фильм «Броненосец «Потемкин»«лучшим произведением мирового киноискусства. Лет 20—30 назад я и заикнуться не посмел бы, что я не понимаю и не приемлю этого мнения. Да, неповторимо эффектны кадры, снятые на одесской лестнице! Но для меня это не признаки шедевральности этой кинокартины. Понимаю, что теперь в меня готов будет бросить камень каждый культурный человек, но иду на этот риск, быть может, в силу возрастных особенностей. Что ж, Борис Пастернак писал: «Но старость — это Рим, который взамен турусов и колес, не читки требует с актера, а полной гибели всерьез». Даже если это гибель репутации знатока искусства и литературы.

Если бы задачу назвать лучшее произведение искусства кинематографа предложили мне, я бы, с болью отодвинув в сторону многие любимые мной киноленты, остановился бы на фильме Т. Абуладзе «Покаяние». Субъективен? Не спорю. Однако потребность покаяния в конце концов овладела не только сыном тирана, но и нами, кто был если и не соучастником преступлений, то, во всяком случае, безмолвным их свидетелем.

Кинокартина «Покаяние» шла первым экраном в Московском Доме кино. Мой друг Михаил Григорьевич Ярошевский и вдова Николая Бухарина Анна Ларина сидели рядом. Совсем молодой, очаровательной она стала женой «любимца партии», как именовали ее мужа в послеоктябрьские годы, а после его ареста оказалась почти на двадцать лет в ГУЛАГе.

Мы все были потрясены этим фильмом, но нетрудно представить, какое впечатление он производил на тех, кто прошел через ад сталинских лагерей. После фильма она рассказала моему другу о том страшном дне, когда она последний раз говорила с мужем. Он понимал, что ожидает и его и ее — иллюзий по поводу их будущего у него не было. Он слишком хорошо знал своего партийного товарища и руководителя. На пощаду рассчитывать не мог. Не могло спасти и то, что Сталин знал Анну, дочь старого большевика Ларина с детства, и был к ней всегда расположен и доброжелателен. Как она рассказала профессору Ярошевскому, ее муж стал перед ней на колени, просил простить его за то, что он сломал ее жизнь. Вручил впоследствии заученное ею наизусть послание, разоблачающее диктатуру. Попрощавшись перед неизбежным расставанием, уехал в ЦК. Как считала Анна Ларина, именно там он и был арестован и больше не вернулся.

Может быть, какими-то документами версия об аресте Бухарина в здании ЦК подкреплена. Не могу утверждать, что это не так. Однако я услышал другой рассказ о том, как для Николая Ивановича Бухарина завершился последний день на свободе...

На протяжении 70-х годов я активно сотрудничал в «Литературной газете». Как-то я подсчитал, что опубликовал в ней восемнадцать статей и очерков, был дважды удостоен премии за лучший материал года. «ЛГ» занимала тогда особое место в советской прессе. Это была любимая газета интеллигенции, во многом потому, что была более раскованна, позволяла себе затрагивать острые темы. В ней работали блестящие журналисты: Александр Борин, Аркадий Ваксберг, Анатолий Рубинов, Юрий Щекочихин и многие другие. С ними я был хорошо знаком и встречался не только в редакционных коридорах.

Первая «тетрадка» «ЛГ» — восемь газетных полос — была посвящена внутрилитературной жизни, делам, которые занимали Союз советских писателей. Второй публицистической «тетрадкой» руководил первый заместитель главного редактора Виталий Александрович Сырокомский. «Сыр» одобрил — значит, материал хорош и пойдет в номер — говорили сотрудники.

Газете многое позволялось. Это было очевидно. Опытные люди говорили, что партийные кураторы печати делают это осознанно — необходимо было иметь «клапан», чтобы «выпускать пар». Позволяться-то позволялось, но не дальше некоторого предела. К сожалению, Сырокомский как-то не заметил границу дозволенного, переступил через нее и поплатился.

Только не надо думать, что это было нечто вроде диссидентского демарша газеты. Такого тогда не могло быть. Просто появилась в газете статья на бытовую тему. Весьма обычная и в целом безобидная. Одну старушку выселили из дома, а ее квартира досталась какому-то чиновнику. Однако беда была в том, что дом этот принадлежал МИДу. От Сырокомского потребовали дать опровержение. Он отказался — нет оснований, факты подтверждены. Об этом было сообщено во второй статье о той же старушке. И тут возникли непредвиденные осложнения. Мне рассказывали, что вторая статья появилась в день рождения министра иностранных дел Андрея Андреевича Громыко. Получив этот подарок на именины, министр и член Политбюро разгневался и Сырокомский был изгнан из газеты.

Прошли годы — началась «перестройка». Требовался опытный и инициативный журналист на должность главного редактора «Недели». Назначили Сырокомского. Через несколько дней, как началась его работа в новой должности, он позвонил мне и попросил написать несколько статей для его еженедельника. Темы — по моему усмотрению, но желательно обратиться, в первую очередь, к социально-психологической проблематике. Вскоре были опубликованы мои статьи «Нигилисты наших дней», «Власть толпы» и еще одна, названия которой не припомню. Для того чтобы договориться о дальнейшем, главный редактор пригласил меня к нему зайти.

Не следует удивляться, что я уделю здесь место излишне полному описанию его приемной и кабинета. Этому будет далее объяснение.

Итак: маленькая приемная в старой части здания «Известий». Из нее — и только из нее — вход в кабинет с окном на Пушкинскую площадь. Из окна можно увидеть далеко внизу спину и затылок статуи великого поэта.

В кабинете стены, обшитые дубовыми панелями, старинная мебель. Против письменного стола — нежно-зеленый малахит камина, чугунная решетка перед очагом. «Комнаты отдыха», которая обычно соседствует с начальственными апартаментами, не было.

Хозяин кабинета, увидев, что я с интересом оглядываю интерьер, разительно отличающийся от обстановки других редакционных помещений, спросил, знаю ли я, чей это был кабинет в прошлом? Я не знал. «Николая Ивановича Бухарина, тогда главного редактора газеты «Известия». Из этой комнаты он и переселился однажды в тюремную камеру. Загадочное это было переселение, точнее, исчезновение...»

По словам Сырокомского, произошло следующее. Бухарин не был арестован в здании ЦК (по-видимому, у Анны Лариной не было точной информации или ее собеседник в Доме кино неправильно ее понял).

Вернувшись с заседания, «любимец партии» прошел, поздоровавшись с секретаршей, в кабинет, закрыл за собой дверь. За окнами было темно. Далее начинаю откровенно фантазировать.

Представляю, вот он сидит в кресле напротив никогда не топившегося камина, смотрит в его черное чрево, думает, что его старый друг Коба, наверное, уже решил его участь, и страшна она и неизбежна.

Однако это мои домыслы, не более. Вернемся к реальным событиям этого позднего мрачного вечера.

Секретарша удивленно смотрела на дверь кабинета. Прошло много времени с тех пор, как «шеф» скрылся за ней — ни звонка оттуда, ни звука. Гнетущая тишина. Она приоткрыла дверь. Пусто в кабинете. Николая Ивановича в нем не было. Можно представить ее состояние. Мимо нее незамеченным он выйти не мог. Она подошла к окну — заперто изнутри. Еще раз прошлась по комнате — никого. Потрясенная, она вернулась в приемную. Бухарин как будто в воздухе растворился...

Загадка разъяснилась на другой день. Кто-то из технических сотрудников редакции вспомнил, что существовал в незапамятные времена персональный лифт главного редактора, неисправный и не функционировавший и поэтому всеми забытый. В кабинете дверь этого подъемника была замаскирована дубовой панелью и совершенно незаметна.

Надо полагать, что лифт был тайно от работников «Известий» кем-то — впрочем, понятно, кем — отремонтирован, и в этот вечер панель была отодвинута. Бухарин без малейшего шума был водворен в кабину лифта и вывезен из здания редакции.

Я припомнил эту почти детективную историю после просмотра фильма Никиты Михалкова «Утомленные солнцем». У меня, как и у многих зрителей, возник вполне понятный вопрос. Почему для ареста комдива Котова понадобилось разыгрывать всю эту романтическую трагикомедию с увозом его с дачи? Очень ли это правдоподобно? Не натяжка ли? Чего проще было вызвать его, как часто делалось, к примеру, в кабинет Ворошилова и при выходе задержать якобы для выяснения каких-либо обстоятельств.

Однако, восстановив в памяти рассказ Виталия Сырокомского, я пришел к мнению, что режиссер имел основание для построения такого нарочито усложненного и на первый взгляд маловероятного разворота событий. Я вижу психологическую подоплеку, использования «испорченного» лифта. Таинственное исчезновение человека и, к тому же такого, каким был для всех Николай Бухарин, должно было внушить каждому, что чекисты через стены могут пройти, если это им надо. Нагнетался всеобщий страх — краеугольный камень, лежащий в фундаменте диктатуры.

Еще одно психологическое обоснование выдвинутой мною гипотезы о возможных причинах постановки подобных эффектных спектаклей, роковых по своим последствиям.

После XX съезда стали относительно доступны некоторые стенограммы заседаний ЦК. Из одной мы узнали о странном появлении Н.И. Бухарина на одном из таких заседаний. Вообще-то ничего удивительного в этом не могло быть. Его избрали на XVII съезде кандидатом в члены ЦК, и он должен был участвовать в его работе с правом совещательного голоса. Поразительным было другое. Бухарина привезли из тюрьмы после изнурительных допросов, непередаваемых по степени жестокости. На него надели, скорее, напялили костюм, явно с чужого плеча. Смотреть на него было страшно. Сталин председательствовал — обсуждение вопросов, принятие решений. Бухарин сидел молча, иногда затравленно озирался. После заседания его увезли обратно на Лубянку.

Зачем это было предпринято? В чем была необходимость этого «шоу»? Ответ очевиден — наглядный урок для высоких руководителей. Им следовало понимать, что избрание в ЦК — это не панцирь, а смирительная рубашка. Не более...

Я открыл именной указатель, изданный в 1974 году по случаю двухсотпятидесятилетия Академии наук СССР. В нем, где сотни фамилий членов Академии, есть и ее почетный член — Сталин (Джугашвили И.В.), однако нет фамилии «Бухарин Н.И.» Между тем последний был академиком АН СССР с 1929 года. Через восемнадцать лет после XX съезда все еще действовала рекомендация: «Нет человека — нет проблем», нет имени — не надо объяснений, почему оно забыто.

Нарком Ежов в семейном кругу

Переплетение людских судеб не перестает поражать. В 1938 году приехал в Москву из Горького мой двоюродный брат Юрий. Его отца, начальника финансовой части строительства - автозавода, арестовали. Он поселился у нас в тесной коммунальной квартире. Моя мать не делала различий между нами — мы оба были для нее сыновьями. Только через много лет я понял, насколько опасно было это предприятие, — детям репрессированных полагалось жить не в семьях, а в детских домах. Я с интересом выслушивал рассказы брата о его горьковских друзьях, их проделках и приключениях. Среди многих имен, он нередко упоминал своего приятеля Бориса Фейкенберга. Обращаю внимание: я никогда не видел эту фамилию где-нибудь написанной и воспринимал исключительно на слух. Поэтому буква «к» в середине его фамилии сомнения у меня не вызывала. Фейкенберг — и никак иначе. Запомнился же он мне только потому, что его друзья ему завидовали: тогда все мы были одеты кое-как. Между тем Борису его дядюшка подарил коричневый коверкотовый костюм. Однако и это обстоятельство, наверное, испарилось бы из моей памяти, если бы этим щедрым дядюшкой не оказался Николай Иванович Ежов — «железный сталинский нарком внутренних дел». Так навсегда закрепилась ассоциация «по смежности» — рядом с именем парнишки с нижегородской заводской окраины вырастала страшная фигура палача. Впрочем, вспоминал я об этой «связке» очень редко.

Прошли годы. Передо мной промелькнуло много лиц. Не перечислить, со сколькими учеными я был знаком, кого критиковал, о ком писал доброжелательные отзывы, у кого был научным руководителем. Довелось мне как-то написать предисловие к книге моего коллеги.

В нем было сказано много хорошего о ее авторе. Наверное, никогда доброе предисловие к книге не могло сыграть такую существенную роль в судьбе человека, который ее написал.

Произошло следующее. Профессор, автор книги, человек заведомо непьющий, предельно осторожный за рулем, не превышая скорости, неожиданно на несколько секунд потерял сознание, его машина выехала на встречную полосу и случилась тяжелая авария с человеческими жертвами. Все это происходило под Ржевом. Дознание вел местный следователь, никакой симпатии к нарушителю не испытывавший. Скажем прямо, — он был с ним груб и склонен подозревать во всем. Узнав, что он ученый, следователь и это не счел нужным принимать во внимание.

Однако он все же взял книгу профессора и стал небрежно ее перелистывать. И тут произошло неожиданное: его глаза остановились на фамилии автора предисловия. Незадачливому водителю невероятно повезло: следователь оказался моим бывшим студентом-заочником, у которого в зачетке первая «5» была поставлена мною. Неудобно об этом писать — наверное, это не к чести богини Правосудия — но дознание пошло несколько иным путем.

Назовем имя профессора. Иосиф Моисеевич Фейгенберг. Не много времени прошло после этого инцидента, и две фамилии с якобы разными буквами в середине оказались связанными в моем сознании.

Со временем выяснилось, что всплывший из моих юношеских воспоминаний Борис Фейгенберг (а не Фейкенберг, как мне слышалось) и Фейгенберг Иосиф — близкие родственники. Их теткой была супруга самого страшного по тем временам человека.

Так история страны переплеталась с историей семьи моих знакомых. Надо сказать, что клубок перепутавшихся семейных нитей нелегко было развязать («тетя Женя», ее племянники Борис и Иосиф, его дочь — психолог, сокурсница первой жены моего сына, первый ее муж, сокурсник моего сына — известный психолог. Затем, двоюродный брат Иосифа — замечательный врач — один из лучших кардиологов Москвы. И, наконец, не удержусь, добавлю, что первая жена врача — моя хорошая знакомая — академик, прекрасный специалист в области педагогической психологии).

Наверное, нужно принести извинения читателю за нагромождение имен и профессий. Между тем это те люди, с чьих слов я рассказываю эту историю. В этом длинном списке был лишь один человек, с которым мне, к счастью, не довелось познакомиться. А главное — он со мной не был знаком. И за это надо благодарить судьбу...

В истории государства Российского остались пять фигур палачей: опричник Малюта Скуратов-Вольский, фаворит императрицы Анны Ивановны Бирон, «Кнутобоец» Шешковский, сталинские наркомы Николай Ежов и Лаврентий Берия. Имена, наводившие страх. История знает, что они были лишь орудиями в руках своих властителей, но их современники маркировали эпоху, обращаясь к этим именам: «бироновщина», «ежовщина» и т.д. Имена «кукловодов», дергавших за ниточки ужасных марионеток, оставались в тени. Во всяком случае, до поры до времени.

«Ежовщина»! Это наводящее ужас слово было на слуху (хотя и не произносилось). Историки и писатели так много написали о периоде массовых репрессий тех лет, что было бы самонадеянным и бессмысленным к этому что-либо прибавлять. Только, разве что, какие-либо детали.

Каждая из этих примет эпохи, наступившей после «съезда победителей» — XVII съезда ВКП(б) — столь чудовищна, что и писать о ней невероятно тяжело. Был у меня водитель служебной машины, лет пятнадцать назад. Он рассказывал, что его жена в те годы работала в московском крематории при Донском монастыре. Каждую ночь туда приезжали крытые грузовики, доверху набитые голыми трупами. Всю ночь после этого дымили трубы крематория... Несчастная женщина попала в психиатрическую больницу. Сколько военачальников, государственных деятелей, писателей, ученых, заметных и незаметных людей, клубами копоти ушли в московское небо — кто сосчитает?

Особый случай представляют собой рассказы людей, которым удалось избежать, казалось бы, неминуемой встречи с «заплечных дел мастерами» Лубянки, Лефортово, Суханова. Не могу не отвлечься от основного сюжета моего повествования и рассказать об одной из таких удивительных удач.

В истории другой семьи, с которой я давно дружу, сплелось явно несоединимое. Моя старинная приятельница Майя Ивановна была дочерью красногвардейца — «латышского стрелка» Ивана Христиановича Баумана. В 20-е годы он работал дипкурьером, ездил за рубеж по очереди со знаменитым Теодором Нетте. Между прочим, именно Иван Христианович и доставил в Москву тело своего товарища, павшего в «битве коридоровой», как написал об этом Маяковский. Мать Майи Ивановны — Вера Сергеевна, в прошлом личный секретарь Михаила Фрунзе, слыла женщиной умной и, главное, предусмотрительной. Это ее качество оказалось при известных обстоятельствах решающим.

Ее муж, в 1938 году вернувшийся из Испании, где он был «советником» в армии республиканцев, пошел в свой наркомат получить причитающуюся зарплату за многие месяцы «командировки», и повидаться со старыми друзьями. Деньги он получил сполна. А вот старые друзья... Их в знакомых кабинетах не было. Более того, на него глядели как на выходца с «того света» или кандидата «на тот свет».

Когда он, потрясенный, вернулся домой, Вера Сергеевна сказала только одно слово — «ежовщина»! Да и как она могла не знать этого слова! Даже я, тогда подросток, до сих пор помню карикатуру Бориса Ефимова на обложке «Крокодила» с подписью «ежовы рукавицы», где был изображен жалкий и гадкий корчащийся «враг народа», схваченный железной перчаткой, усеянной шипами.

Вера Сергеевна собрала узелок, сказала соседям на коммунальной кухне (разумная предосторожность!), что с мужем отправляется в баню и... вскоре они оказались на Курском вокзале. Последовали многомесячные переезды по осточертевшим им курортным селениям Крыма и Кавказа (отпуск был продолжителен). Нигде подолгу они не задерживались — все время были в дороге. Надо сказать, «в баню» они собрались вовремя — ночью за Бауманом «пришли», только вот «птичка» улетела. Вернулись они, когда волна арестов спала. Ежов уже не был наркомвнудел — в общем, для моих знакомых все обошлось благополучно.

К многократно описанному историками портрету главного страшилища тех лет я ничего не прибавлю. Я имею в виду официально документированную историю эпохи.

Мой рассказ иного рода. Желательно обратиться к известной в социальной психологии «теории ролей». Вот в чем ее суть. Каждый из нас в общественной жизни исполняет множество ролей. Он, к примеру, послушный сын своей матери и одновременно строгий отец дочери. Для врача он больной, а для начальника — подчиненный, для писателя — читатель, для прокурора — подсудимый, для экзаменатора — «шпаргалящий» студент, для студента — профессор, изощренный мучитель. Личность человека оказывается запрятанной под множеством иногда противоречащих друг другу обличий Впрочем, само происхождение слова «личность» восходит к «маске», «личине», которую сменял актер, исполняя ту или иную роль. Я не являюсь приверженцем «теории ролей». Человек активен и сам выбирает для себя роли, которые ему кажутся приемлемыми. Роль — это только одежда, которую личность на себя примеряет.

Так вот, страшный Ежов, безжалостный палач и мучитель, был совсем другим человеком в семейном кругу. Этот маленький, едва ли не карлик, синеглазый человек прекрасно пел. Он любил детей и дети любили его. С ними он охотно играл, выдумывал всякие забавы Иосиф Моисеевич вспоминал, что нарком был всегда приветлив, и только одно удивляло мальчика — дядя Коля обожал стрелять по окнам соседних домов, при этом он говорил: «Ося, послушай, как там сейчас начнут кричать!».

Рассказ о том, что синеглазый карлик любил стрелять по окнам, я слышал от двух членов этой хорошо знакомой мне семьи. Но, признаюсь, я так до сих пор не понял, по каким окнам каких домов стрелял нарком. Самого Иосифа Моисеевича я своевременно не расспросил и не знаю, удастся ли мне когда-нибудь с ним снова поговорить — тот сейчас живет и работает за рубежом. Он упоминал, что со временем поведение «дяди Коли» стало меняться. С детьми он был по-прежнему ласков, однако мальчик слышал, как буквально часами Ежов молча ходил из угла в угол в соседней комнате. Предполагаю, что эти воспоминания относятся уже к концу 30-х годов.

Затем Ежова освободили от поста наркомвнудела и назначили наркомом речного флота. Прием известный и хорошо рассчитанный Сталиным — надо было списать репрессии на их «исполнителя», как вождь однажды уже сделал, написав статью «Головокружение от успехов» Тогда печальные результаты сплошной коллективизации были отнесены за счет местных сельхозначальников.

Не припомню, то ли я где-то прочитал, не то мне кто-то рассказал о заседании в наркомате речного флота, на котором присутствовал вождь. Один из выступавших посмел сказать, что работать-то не с кем. Все профессионалы были арестованы в то время, когда НКВД руководил Ежов. Последний встал, пролепетав, что он об этом не знал и таких указаний не давал. Сталин, попыхивая трубкой, иронизировал: «Товарищ Ежов не знал! Товарищ Ежов инициативы не проявлял! А кто проявлял?». Побледневший Ежов понял, что на этот вопрос ему лучше не отвечать. Очень скоро он и его бывший заместитель НКВД Фриновский были расстреляны. Концы ушли в воду.

Вскоре жена Ежова, Евгения Соломоновна, была помещена в специальную больницу, где интерьер палаты дополнялся решетками на окнах. Преданная семье домработница Поля позволила где-то вслух усомниться в психической болезни хозяйки. По сему случаю ее предпочли арестовать. Сама же Евгения Соломоновна сумела покончить с собой. Приемная дочь Ежова, как я слышал, была выслана на поселение куда-то на север. Сейчас она зарабатывает игрой на баяне. Говорят, что у нее хорошо получается исполнение песен о Сталине.

Пар из уст товарища Сталина

Как однажды заметила моя жена, надо быть очень здоровым человеком, чтобы лежать в больнице. В самом деле, легко ли выдержать раннюю побудку по случаю измерения температуры (в чем в большинстве случаев нет никакой необходимости), хождение по кабинетам, бесконечные анализы, а главное, далеко не комфортное общение с медперсоналом. Однако двадцать пять лет назад, я был, по-видимому, достаточно здоровым, чтобы преодолеть все, что несет в себе отбывание срока в клинике. В данном случае это была вторая больница МПС, расположенная в парке Лосиного острова.

Попал я в весьма уютное отделение. В соседних палатах проходили ежегодную профилактику (другими словами, второй, оплачиваемый государством, ежегодный санаторный отпуск) «генералы» железнодорожного ведомства.

По вечерам собирались, выбрав место поудобнее. Этим бывшим и нынешним начальникам дорог, руководителям министерства было что рассказать. Помню, как один из них повествовал о давних годах работы в НКПС, где «царствовал» Лазарь Моисеевич Каганович. По словам рассказчика, в этом человеке странным образом сочеталось ласковое участие к «простым людям» и беспримерная жестокость к сотрудникам, ему непосредственно подчиненным. Он вежливо здоровался с уборщицами, спрашивал об их здоровье, о том, все ли благополучно в семье. В служебном же кабинете, взяв «за грудки», мог порвать рубашку на не угодившем ему помощнике.

Были бесконечные рассказы о расстрельных списках высших железнодорожных чинов, которые с легкостью визировал «сталинский нарком». Один из участников этих неформальных бесед вспомнил о том, что единственный начальник дороги, выйдя в 1958 году из заключения, встретил пенсионера Кагановича на Фрунзенской набережной, где тот проживал, и дал ему пощечину.

Они знали буквально все, относящееся к судьбам «сильных мира сего», ушедших из этого мира, нередко, не по своей воле. Один из путейских генералов был, по его словам, хорошо знаком с вдовой Александра Васильевича Косарева, бывшего Генерального секретаря ЦК комсомола. Она рассказала ему о обстоятельствах гибели мужа.

Косарева и Берию объединяла взаимная ненависть. По-видимому, у комсомольского вождя были какие-то сведения о неблаговидной деятельности руководителя «грузинских большевиков». Берия был об этом осведомлен и готовил возмездие. Когда он стал Наркомом внутренних дел, для этого открылись широкие возможности.

Александра Косарева все считали любимцем Сталина. На одном из кремлевских банкетов Сталин провозгласил тост за здоровье первого комсомольца СССР. Все потянулись чокнуться с обрадованным, хотя и смущенным Косаревым. Протянул свой бокал и Берия — Александр этого «не заметил». Берия мрачно взглянул на него, на хозяина стола и сел на свое место. Между тем Сталин подозвал к себе Косарева, притянул его голову к себе и поцеловал. Потом слегка его отодвинул и тихо спросил: «Саша! А ты меня не предашь?». Ночью Александр Васильевич, рассказав жене о тосте и поцелуе вождя, шепнул: «Теперь я пропал. Все будет кончено». И очень скоро так и случилось.

Здесь я должен сделать оговорку, так как не вправе обойти то обстоятельство, что есть другая версия, несколько отличающаяся от услышанного мною рассказа об этом драматическом застолье. Она была опубликована в одном из журналов много лет спустя после моего «сидения» в лосиноостровской больнице. Но я не хочу отказываться от изложения услышанной тогда истории, поскольку она была органически вплетена в ткань наших вечерних бесед, прерываемых лишь грозным требованием дежурного врача разойтись по палатам.

Другой начальник заметил, что, может быть, все было именно так, но, как он знает, донос на Косарева написала секретарь ЦК ВЛКСМ Мишакова. Я позволил себе включиться в разговор, хотя и понимал, что не могу выглядеть сколько-нибудь компетентным участником подобных обсуждений.

Мишакова? Кажется, ее звали Ольга Петровна..? Но, может быть, я ошибаюсь. Фамилию я помню очень хорошо. Дело в том, что когда в конце тридцатых нас принимали в комсомол, дежурным вопросом был такой:

«Назовите фамилии секретарей ЦК ВЛКСМ». Неофит робко перечислял: «Михайлов, Громов, Мишакова, Романов». Тогда ошибка была исключена — сейчас я, быть может, в этом перечне что-то напутал.

Мишакову я помню смутно. Кажется, это была пышная блондинка, не лишенная внешней привлекательности. Она напутствовала нас, группу студентов, направленных на агитационную работу в только что освобожденную Западную Украину. Опасная это была затея — там вовсю хозяйничали бандеровцы.

Впоследствии я дважды сталкивался с упоминаниями об этой властной женщине. Мой коллега, доцент кафедры философии Константин Евгеньевич Морозов, пересказал мне свой разговор с Мишаковой, который произошел после реабилитации А.В. Косарева. Его собеседница возмутилась, заявив, что лично товарищ Сталин показывал ей собственноручное признание бывшего генсека комсомола в шпионской и вредительской деятельности.

И еще один эпизод. Уже в 70-е годы Мишакова пришла в здание ЦК комсомола и потребовала, чтобы дежурный милиционер пропустил ее — она хочет еще раз побывать в своем прежнем кабинете. Смущенный страж порядка позвонил «наверх» и от помощника первого секретаря (Тяжельникова? Мишина?) услышал «резолюцию» шефа — «гнать ее немедленно!».

- Да, дама она была весьма амбициозная, — заметил, выслушав меня, один из участников наших вечерних посиделок. — Она, как я слышал, решила повторить опыт с Косаревым, написав Хозяину письмо с обвинениями нового первого секретаря — Михайлова. Будто бы она написала: «Либо я, либо он! Если он останется, то я готова уйти работать в школу». Сталин якобы на ее заявлении начертал: «Удовлетворить просьбу товарища Мишаковой и направить ее на работу в среднюю школу в качестве директора». Вполне возможно, что это легенда. Однако Хозяин такие шутки любил... Облеченные властью и ею же обличенные, низвергнутые! Сколько таких повествований за полмесяца моего больничного житья я услышал!

Спасением от засилья врачей были прогулки в прекрасном парке при больнице. Кружа по дорожкам, я часто встречал высокого, худощавого человека в роскошном синем, бархатном халате. Вскоре мы стали друг с другом здороваться и, наконец, разговорились. Его палата была на другом этаже, и в наших коридорах я его не встречал. Так я познакомился с писателем Александром Ивановичем Воиновым. С этого момента прогулки по осеннему парку стали вдвойне привлекательными.

Литературный жанр, к которому был причастен Александр Иванович, имел созвучие с его фамилией. Фронтовая проза. Рассказывал он о своих приключениях. Капитан Воинов был сотрудником армейской газеты.

Случилось зайти ему в штаб фронта поболтать с приятелем, адъютантом командующего. Шеф адъютанта уехал в какую-то дивизию, кабинет был пуст. Другу писателя понадобилось на несколько минут выйти, и он попросил Воинова подежурить в приемной. Почти сразу же зазвонил телефон ВЧ-связи. Александр Иванович машинально снял трубку:

- — Капитан Воинов слушает.

- — Скажите пожалуйста, товарищ капитан, с каких тор вы командуете фронтом?

- — Товарищ Сталин, адъютант на одну минуту вышел, поэтому я... — капитан замолчал, не зная что должно следовать за словами «поэтому я». Трубка тоже молчала, но было слышно дыхание человека, находившегося на другом конце линии связи. Отчетливо осознавалось в этот момент, что именно там, у телефонного аппарата решалась судьба адъютанта командующего, а может быть, и судьба «собеседника» Вождя. Слишком неосторожно он протянул руку к телефону, к которому не имел права и прикоснуться.

- Так где же все-таки командующий? — прозвучал голос с заметно выраженным грузинским акцентом. Пришлось доложить о том, в какое воинское соединение отбыл командующий.

- Не находите ли вы, товарищ капитан, что слишком хорошо осведомлены о передвижениях командующего фронтом?

- Конец! — решил Воинов. Из этой передряги ему уже не выбраться. В это время в комнату вошел адъютант и увидел своего приятеля, державшего в руке трубку телефона высокочастотной связи. Только взглянув на бледное лицо Воинова, он понял, с кем тот ведет «задушевный» разговор. Адъютант подбежал к телефону, а капитана Воинова как будто ветром сдуло из комнаты. Через минуту он уже ехал в редакционном «виллисе», воспроизводя в памяти разговор и с ужасом осознавая, что сказал: «Товарищ Сталин», не употребив его кодовое номерное обозначение.

Впрочем, у Александра Ивановича взаимоотношения с Вождем и Учителем вообще складывались как-то уж очень неблагоприятно...

Здесь я должен остановиться и, прежде чем продолжить, принести извинения читателям. Дело в том, что история, которую я хочу рассказать, быть может, им уже известна. Самому мне не довелось где-либо ее прочитать, но где-то и кем-то, как я слышал, она была пересказана. Однако буду ли я виноват, если воспроизведу ее в точности так, как услышал ее от Воинова, в послеобеденные часы бродя по дорожкам больничного парка? Далее события будут изложены от первого лица. Я привожу их слово в слово:

Однажды я на несколько дней прибыл в командировку в одну из тыловых частей фронта. Вечером должны были показать новый документальный фильм, только что привезенный из Москвы. Вот я сижу в переполненном зале. На экране — парад на Красной площади 7 ноября 1941 года. Как вы помните, воинские части проходили мимо Мавзолея и прямым маршем шли на защиту рубежей Москвы, к которым практически вплотную подошли фашисты. Сталин произносит речь. Сама история спускается в зрительный зал. Холодно. На экране солдаты и офицеры обмундированы в соответствии с приказом — «форма одежды — зимняя». Впереди полков идут командиры. Крупный план. Иней на усах, на бровях, клубится пар изо ртов. Однако что-то меня поразило, что-то было не так. Потом я сообразил: «Господи! У всех пар изо рта, но только не у Верховного Главнокомандующего. Он ведь тоже «взят» крупным планом. Какая-то фантастика!».

Демонстрация фильма завершилась традиционно продолжительными аплодисментами. Представителю киностудии стали задавать вопросы. Я не выдержал и спросил:

- Скажите, пожалуйста, а почему у всех пар изо рта идет, а у товарища Сталина — нет?

«Киношник» замялся, но раньше, чем он ответил, в проход вышел военный в шапке-кубанке и, ощупывая меня взглядом, спросил:

- А почему Вас интересует пар изо рта товарища Сталина? Знаете что, пройдемте со мной, я Вам все там объясню.

Через несколько минут мы с ним были в комендатуре. Оставив меня на попечение дежурного и сказав: «Посиди здесь», — «кубанка» куда-то удалился.

- Чего это он тебя к нам привез? — поинтересовался дежурный.

- Да так, просто, — сказал я. — Обещал рассказать, почему на параде на Красной площади у всех от мороза пар идет изо рта, а у товарища Сталина — не идет.

- А почему ты удивляешься?- заметил дежурный, - может, у товарища Сталина совсем другой организм, не такой, как у нас с тобой. Это все-таки Сталин!

Кажется, я нашел выход:

- Слушай, — сказал я дежурному, — ты наверняка прав, верно, у него другая физиология, — я нарочно ввернул научное словечко, понимая, с кем имею дело. Ничего другого этот старший лейтенант в кубанке не скажет, хотя и обещал объяснить. Не стану его ждать, поеду к себе в часть.

- Поезжай, — равнодушно сказал дежурный. Как я добрался до своей части, даже не помню, кажется, в кузове полуторки. Мороз был крепкий, пар у меня изо рта шел. В этом ничего удивительного не было. Организм мой был совершенно обычный, явно не такой, «как у товарища Сталина».

Странная история, однако она имела продолжение и объяснение.

Через несколько лет писатель совершенно случайно встретился с оператором, снимавшим в ноябре 41-го этот исторический фильм. Тогда-то и выяснилась загадка «физиологии Вождя». Оказывается, когда оператор снимал парад, что-то произошло с аппаратурой: то ли пленку перекосило, то ли еще что-то случилось с камерой, но только именно выступление Сталина оказалось непригодным к демонстрации.

Трудно передать масштабность тех страшных последствий этой технической накладки. Вне всяких сомнений, не только оператор и его помощники, но и все начальство советского кинематографа пошло бы под бериевский «каток». Что было делать? Действуя в соответствии с русскими пословицами: «Семь бед — один ответ», «Пан или пропал», «Голь на выдумку хитра»,— руководство студии обратилось к Верховному, разумеется, не раскрывая истинную причину неожиданной просьбы. Испрашивалось разрешение на съемку «дубля» его выступления с Мавзолея. Мотивировано это было тем, что условия съемки на Красной площади не смогли позволить так, как надо представить его историческую речь. Ответ ждали, как ждут помилования после вынесения смертного приговора. Наконец, пришел ответ. Положительный! В одном из залов Кремля соорудили декорации. Все было точно воспроизведено. Сталин произнес речь, однако, поскольку съемки шли при комнатной температуре, пар изо рта не получился...

О чем только мне не рассказывал мой собеседник! Наше знакомство продолжалось и после того, как мы были выписаны из больницы. Он жил в районе метро «Аэропорт», буквально в нескольких шагах от моего дома.

Однако недолго пришлось нам продолжать прогулки по соседним улочкам. Вскоре А.И. Воинов умер. Сколько он унес с собой интересных историй, которые никто и никогда не услышит, — даже трудно представить. Да и я позволил себе вспомнить всего только две из множества им рассказанных.

Nomina sunt odiosa