История философии на родине слонов

Недавно, с опозданием почти на пятьдесят лет, я узнал, что некогда был «гонителем генетики». Один мой коллега обвинил меня именно по этому поводу. Он, правда, не учел, что времена изменились, и даже если бы он информировал, что я с давних времен являюсь тайным каннибалом, это никого бы надолго не заинтересовало. Чего только сейчас не прочитаешь в газетах.

Однако доля истины в его доносе была. В самом деле, в 1949 году в журнале «Вопросы философии» я написал статью «О естественнонаучных взглядах А.Н. Радищева». Там-то я и впал в грех — процитировал, как мне помнится, что-то из трудов Трофима Лысенко. Разумеется, уж коль со мной такое случилось, вынужден сознаться, что я, тогда вчерашний студент литфака, не очень-то разбирался в тайнах генетики и в «великих» открытиях Лысенко.

Я уже упоминал о полученной мною в 1950—1951 годах инструкции: при написании статьи обязательно упоминать в той или иной форме имена «классиков марксизма», а также И.П. Павлова, и по возможности цитировать их труды. Был бы этот разговор в 1947—1948 годах, когда я писал упомянутую статью, в эту славную обойму были бы включены имена Мичурина и Лысенко. Впрочем, все и без разъяснения знали «правила игры». И нужно или не нужно, но цитировали «классику» неукоснительно. В противном случае ни одна статья «не увидела бы себя» в печати.

Не вспомнил бы эту историю с запоздалыми обвинениями, если бы эта статья не привлекла, отнюдь не сейчас, а в те давние годы, внимания другого, ныне хорошо известного человека.

Моя мать мне рассказывала, что пришел к нам домой розовощекий молодой человек и спросил обо мне. Она ответила, что сын на работе и скоро придет.

- Как, он Ваш сын?! — вскричал посетитель. — А мы-то думали, прочитав его статью, что он — пожилой ученый. Как хорошо! Уверен, что он нас поймет и поддержит!

Так и случилось. Во-первых, я действительно тогда был молод — вероятно, не более чем на два-три года старше маминого гостя. Во-вторых, я действительно в дальнейшем поддержал тех молодых людей, которые в этой помощи нуждались.

Так я познакомился с Юрием Федоровичем Карякиным, ныне известным публицистом, крупнейшим исследователем творчества Достоевского. Я оказался включен в кампанию, которая, как шутил Юра, занималась «щипаноедением»...

Тут необходимы разъяснения, во всяком случае, для читателей, не достигших семидесяти-шестидесяти лет. Это, надо сказать, было престранное время. Высокое идеологическое руководство охватило безудержное желание доказать, что СССР всегда был «впереди планеты всей» в науке, технике, искусстве, воздухоплавании и мореплавании, во всем решительно. Шутили: «Слоны сейчас живут в Африке? Может быть! Но родина слонов — Россия!». В ходу была и такая шутка: «Кто впервые разработал теорию сопротивления материалов? Начало теории сопромата положил простой русский мужик, сказавший: «Где тонко, там и рвется». Между прочим, реальный приоритет российских первооткрывателей, причем значительный и несомненный, был буквально заслонен и затоптан нашествием пропагандистских «слонов». На этой мутной волне поднимались карьерные шансы многих «старателей» от науки и искусства. Не обошло это стороной и историю философии (как, впрочем, и психологии)

Главенствующими фигурами среди советских историков философии были профессора Щипанов, Васецкий, Горбунов, а их лидером — член-корр. Академии наук Михаил Трифонович Иовчук. Его грузная фигура, круглое простоватое лицо как-то не вязались с его политической изворотливостью и предприимчивостью. До момента его появления в Москве после нескольких лет отсутствия он работал в Минске на высоком посту секретаря ЦК КПБ по агитации и пропаганде. Минчане рассказывали, что его имя наводило страх на всех, поскольку именно он определял, кому быть, а кому не быть — во всех смыслах этой классической формулировки.

Мне известны две версии, объясняющие причины его ухода с высокого партийного поста.

Первая не имеет прямого отношения к сюжету этого рассказа. Однако я не могу ее обойти из-за того, что не хочу вводить читателя в заблуждение и излагать только лишь мою трактовку событий, относящихся к 1948 году.

Дело в том, что именно в этом году в Белоруссии в «автомобильной катастрофе» погиб известный артист Соломон Михайлович Михоэлс. Кто, как и зачем организовал эту «случайную катастрофу», уже давно известно. Но официальная версия состояла в том, что происшедшее было трагической случайностью. По-видимому, истинную подоплеку смерти артиста не знал и Иовчук.

Михоэлса хоронили при огромном стечении народа, запрудившего Малую Бронную и даже выплеснувшегося к Никитским воротам. Я стоял около памятника Тимирязеву и видел эту толпу около Еврейского театра, где был установлен гроб с телом артиста.

Как мне позднее рассказывали, профессор Иовчук допустил идеологическую промашку. Он сказал слово от ЦК партии Белоруссии на гражданской панихиде. «Наверху» в этом усмотрели несанкционированное своеволие. Вероятно, Иовчук, тогда еще не знал о криминально-политической подоплеке смерти артиста, что все это было началом борьбы с «безродным космополитизмом». Не ведал, что Михоэлс, как и другие «космополиты», и прежде всего «врачи-убийцы», будет объявлен «врагом народа» и именоваться будет не иначе, как «этот лицедей Михоэлс».

Впрочем, в дальнейшем, Михаил Трифонович вполне себя реабилитировал, оказавшись в первых рядах противников низкопоклонства перед Западом и «зловредного космополитизма». Однако в конце 40-х—начале 50-х многие утверждали, что Иовчук лишился своего высокого поста из-за чрезмерной идеологической прыти.

Будто бы (а этому можно поверить) он выступил с предложением выводить учение Ленина—Сталина не столько из трудов сомнительных по «пятому пункту» Маркса и Энгельса, а из чистого, исконно русского источника — произведений Радищева, Белинского, Добролюбова, Чернышевского и других русских революционных демократов. Но так как товарищ Сталин дураком никогда не был, революция в истории философии не состоялась, а чрезмерно инициативного аппаратчика убрали из белорусского ЦК и перевели на спокойную профессорскую работу в столицу. Хотя его эпохальный проект (был ли он на бумаге, не знаю) не удался, он в качестве «сухого остатка» обрел положение крупнейшего знатока истории русской философии. Его верным оруженосцем стал профессор Иван Щипанов.

Вот тогда и произошло то, что по тем жутковатым временам казалось невероятным.

Два молодых человека, аспиранты этих профессоров, позволили себе не согласиться с историко-теоретическим построением своих научных руководителей. Имена этих «возмутителей спокойствия» — Юрий Карякин и Евгений Плимак. Не то чтобы они принижали роль русских мыслителей конца XVIII—начала XIX века — этого как раз не было. Для них, к примеру, Александр Радищев являл собой философа, который осмыслил восемнадцатое столетие глубже, чем это смогли сделать не только российские, но и западноевропейские ученые. Однако видеть в Белинском или Чернышевском предтечу диалектического и исторического материализма они решительно не собирались. И об этом заявляли открыто.

Так началась отчаянная схватка молодых исследователей, не только не обремененных учеными званиями, но поставивших и свои будущие звания под удар. Сражение с влиятельными и беспощадными носителями нетленных марксистских истин было по тем временам «смертельным номером». По существу, это была борьба ученых с фальсификаторами науки.

К примеру, в работе одного из этих именитых докторов философских наук можно было прочитать, что Д. Фонвизин резко критиковал мистицизм и идеализм графа Сен-Жермена. Отсюда следовал вывод, что Фонвизин придерживался позиции философского материализма. Здесь же в подтверждение этого историко-философского вывода давалась ссылка на одно из писем Фонвизина.

Отнюдь не ленивые аспиранты отправились в архивы, выудили оттуда искомое письмо и смогли прочитать в нем примерно следующее: «У меня геморрой. Врачи посоветовали мне некоторые средства. Не помогло. Обратился к графу Сен-Жермену — он пытался что-то сделать и тоже не помог. Теперь я понимаю, что он шарлатан».

Действительно, в 1862 году всемирно известный авантюрист был в Петербурге и мог встречаться с Фонвизиным. Вот только сетования писателя никак не свидетельствовали о его критическом отношении к «идеализму» Сен-Жермена.

Так, шаг за шагом, аспиранты разрушали историко-философские домыслы своих руководителей. Чаша весов явно склонялась под тяжестью разоблачений в пользу научной молодежи. Как раз в это время Юрий Карякин нашел меня, и уже в дальнейшем мы действовали более или менее согласованно.

В этих обстоятельствах «партия профессоров» сочла необходимым прибегнуть к безотказному средству. Ю.Ф. Карякин в нашумевшей статье «Не следует наступать на грабли» описывает эту последнюю схватку. Я в свою очередь также воспроизвожу ее по памяти. Происходило это в аудитории на последнем этаже нынешнего психологического факультета МГУ. В дискуссии принимал участие Михаил Трифонович Иовчук. После моего выступления членкор использовал последний, поистине «убийственный» аргумент. Он сказал:

- А вы знаете, товарищ Петровский, что профессор Григорий Александрович Гуковский, на которого вы ссылаетесь в подтверждение Ваших сомнительных идей, только что арестован как враг народа.

Дело Карякина и его коллег все более и более обретало откровенно политический привкус, и в атмосфере философского спора витала тень 58-й статьи. Ну, разумеется, о защите кандидатских диссертаций для этих аспирантов философского факультета не могло быть и речи.

Не могу не сказать о Григории Александровиче Гуковском. Он жил в Ленинграде и раз в неделю на «Красной стреле» приезжал на два дня в Москву. Я слушал его лекции: Во время лекций он расхаживал по аудитории, курил (ему одному это разрешало наше институтское начальство) и так интересно рассказывал о писателях XVIII и XIX веков, что нам казалось — речь идет о его близких знакомых, с которыми он, может быть, вчера пил чай в домах близ Фонтанки или Мойки. Его гибель была, бесспорно, трагедией для российской науки.

С Юрием Карякиным мне довелось еще несколько раз встречаться. Приезжал он ко мне в Малаховку, где я жил недалеко от станции. Было это, вероятно, году в 57-м. Я провожал его на поезд, и мы, прогуливаясь по дощатой платформе в ожидании электрички, признавались друг другу в том, что в далекие предвоенные годы, нам не было дано осмыслить время, в котором мы жили. Юра сказал:

- Ты знаешь, я тогда дружил с одной девочкой. У нее арестовали отца, я ее утешал, говорил, что с ее отцом, вероятно, произошла ошибка, но вообще-то врагов у нас хоть отбавляй. Она смотрела на меня с грустью, не пытаясь ни возразить, ни подтвердить мои «умные» соображения. Больно думать о нашей тогдашней дурости.

Ну что ж, я мог бы сделать такое же честное признание. Между прочим, недавно выяснилось, что Юрий Федорович помнит наш разговор.

Еще вчера казалось, от этой «дурости» мы действительно давно избавились, что возврата к прошлому нет, но так ли это?!

Очень многие помнят странное телешоу, удивительно похожее на «пир во время чумы», где оглашались результаты выборов в пятую Государственную Думу. Когда выяснилось, что победу одержали отнюдь не демократы, а их прямые противники, — Карякин вышел на сцену и сказал всего три слова. Эти слова потом вслед за ним повторяли и повторяли:

— Россия, ты сдурела!!!

Похоже, чтобы избавиться от «дурости», нам потребуются годы и годы.