Эффект Зейгарник» в Лейпцигской ратуше

Мне довелось участвовать в работе многих конгрессов и конференций психологов. В Лейпциге участников конгресса принимал в ратуше бургомистр.

Немного опоздав, я зашел в зал, когда все уже собрались. Еще в дверях я увидел странную картину — небольшую очередь, голова которой скрывалась за колонной. Подойдя поближе, я понял, в чем дело Гости поочередно подходили к маленькой старушке и приветствовали ее. Кто пожимал, а кто — предполагаю, что это были галантные французы, — целовал ее руку. Прислушался. Некий господин — американец, если судить по произношению, — грубовато, но восторженно сопроводил рукопожатие возгласом: «Удивительно! Никогда не предполагал, что вы живы, и я буду иметь честь с вами познакомиться!».

Эту старушку я хорошо знал уже много лет. Блюма Вульфовна Зейгарник — профессор факультета психологии Московского университета. Ее лицо, как всегда, слегка подергивающееся — нервный тик, — выражало смущение. Она явно не ожидала оказываемых ей почестей. Однако ничего поразительного в этом не было. Не так уж много осталось известных психологов, которые приобрели имя в науке еще в 20-е годы. Она принадлежала к их числу. Во всех психологических словарях и энциклопедиях, в какой бы стране они ни издавались, есть статья «Феномен Зейгарник» или «Зейгарник-эффект». Для Лейпцига ее появление было тоже своего рода «эффектом». Ученица и сотрудница знаменитого немецкого ученого Курта Левина незаметно возникла в парадном зале ратуши. Сам бургомистр, узнав о присутствии столь замечательной особы, подошел, чтобы лично ее приветствовать.

Что же представляет собой «феномен Зейгарник» и в чем его феноменальность? Вот как это было в далекие 20-е годы, когда Блюма Вульфовна, командированная для стажировки в Германию, работала под руководством Курта Левина.

Все началось с обеда в берлинском ресторане. Блюма Вульфовна и ее «шеф» заказали обед, состоявший из немалого числа блюд. Расторопный официант точно выполнил все пожелания. Обедающих удивило, что он, не записывая, ничего не забыл, и все было поставлено на стол. Психологи поинтересовались, как это ему удается. Тот пожал плечами — уж так он привык и без записей всегда обходится. Тогда любознательные посетители спросили кельнера: «Перед тем как мы приступили к обеду, Вы рассчитывались с клиентами, сидевшими за соседним столиком. Скажите, что они заказывали?» Официант наморщил лоб, но тщетно. Он назвал немногие из тех блюд, коими час назад уставил стол их соседей. Этот забавный эпизод стал импульсом для исследователей. Курт Левин поручил своей сотруднице начать изучение памяти человека. Задача заключалась в том, чтобы выяснить, как влияет на запоминание завершенность или незавершенность действия. Эксперимент показал, что незаконченное действие лучше сохраняется памятью, чем то, что уже завершено. Выявленная закономерность получила название «феномен Зейгарник».

При каких только обстоятельствах ни свершаются научные открытия! Ванна Архимеда! Яблоко Ньютона! Рассказывают, что ученый Кекуле увидел сложную химическую формулу во сне, хотя долго бился над этой задачей, бодрствуя.

Не могу сказать, что натолкнуло поэта Андрея Белого на предсказание об ужасающих последствиях применения ядерного оружия. Но в одном из стихотворений, написанных в начале века, он предсказывает то, что произошло в 40-е годы. Он пишет о массовой гибели людей, о «гекатомбе», вызванной «атомной, лопнувшею бомбой». (Ударение в слове «атомной» для нашего слуха непривычное.) Наитие? Однако оказывается, что и в ресторане наитие может снизойти на человека. Уж очень редкий случай.

Когда в Германии воцарился нацизм, Курт Левин эмигрировал в Соединенные Штаты. Зейгарник вернулась на родину. Она скончалась в глубокой старости, не прерывая исследовательской работы в психологии до последних своих дней.

 

9. Ученым можешь ты не быть...

Почему-то в моей памяти застряли строчки одного шуточного стихотворения неизвестного автора. Речь там шла о теме диссертационного исследования некоего научного работника из Армении: «...Мацони в эпоху царя Трдата». По поводу этой эпохальной работы поэт иронизировал: «Говорят, чей-то дедушка, умирая, очень жалел, что не стал кандидатом...».

Стремление стать кандидатом наук, а то и доктором — не есть уникальная мечта оставшегося неизвестным дедушки из далекой Армении. Уж так случилось, что я подготовил множество кандидатов психологических наук. Как оппонент рецензировал десятки диссертаций. Прошел по всем ступеням квалификационной лестницы — от ученого секретаря Совета до председателя экспертной комиссии ВАК СССР и члена Президиума Высшего Аттестационного Комитета РФ. Сообщаю это не из тщеславия, а исключительно как свидетельство моей осведомленности в делах, связанных с присвоением ученых степеней и званий.

Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан. Эта грустная шутка, к сожалению, многими была принята всерьез. Я заметил, что по мере того как человек продвигается на очередную ступень научной карьеры, у него немедленно возникает желание как можно скорее переместиться на следующую ступеньку. Аспирант выращивает в себе жгучую потребность быть кандидатом. Многие, став кандидатами, уже в самих себе прозревают будущих докторов, независимо от того, каков их реальный научный потенциал. А далее манит звание профессора. Затем — члена-корреспондента, академика. Впрочем, сейчас уже можно обойтись и без первой (кандидатской) ступени, сразу за приличную сумму став «академиком», о чем я уже писал. Это нынче оказывается куда легче, чем защитить кандидатскую диссертацию. Заплати некую сумму — и, глядишь, ты действительный член («академик» одной из 100—120 «академий», которые, как грибы после дождя, выросли несколько в стороне от Российской Академии наук, и пяти государственных «отраслевых» академий: образования, медицинских наук, сельскохозяйственных наук, архитектуры и строительства, художеств).

Я как-то познакомился с мэром одного из подмосковных городов. Как выяснилось, он член-корреспондент «Академии жизни».

Вообще, все это очень похоже на стремление естественного продвижения по лестнице, которую соорудил еще Петр I. Титулярный советник знал, что придет время — и ему предстоит стать коллежским асессором. Последний считал годы до чина надворного советника. А там — коллежский, статский, действительный статский и т.д. Но наука никак не укладывается в табель о рангах, и не стаж работы «столоначальником» в научных департаментах должен определять право на переход в более высокую категорию. Ну, а если нет для этого оснований, определяемых научными достижениями... Тогда остается одна возможность, которая сформулирована в житейском и справедливом афоризме: «если нельзя, но очень хочется, то можно». К сожалению, я не раз за эти годы сталкивался с тем, что этот афоризм вполне соответствует фактам.

Когда мне довелось руководить экспертной комиссией по психологии в союзном ВАКе, через который проходили все «кандидатские» и «докторские», я неоднократно встречался с подтверждением этого. Очень не хочу, чтобы меня обвинили в шовинизме, который мне органически не свойствен, но диссертационные работы, которые попадали в те годы к нам на экспертизу, я подразделял на три группы: «хорошие», «плохие» и «азербайджанские». Еще раз повторяю, ничего обидного в этом для народа Азербайджана нет. Тогда, в начале 70-х годов, я подозревал (но доказать это было трудно), что где-то на берегу Каспийского моря активно и продуктивно работает некий «трест» по производству кандидатских диссертаций, создаваемых с помощью ножниц и клея из разнообразного сырья (авторефератов уже защищенных диссертаций, отрывков из монографий и статей, а иногда и целых глав, вручную переписанных в Ленинской библиотеке, придуманных «экспериментальных» данных). Тогда это была только гипотеза. Через много лет мне рассказали, что она была справедлива.

 

Проходила через экспертную комиссию диссертация некоего Мамедова: «Психологические взгляды В.М. Бехтерева». Я неплохо знал творчество В.М. Бехтерева и поэтому проявил интерес к этой работе, взяв ее на предмет рецензирования. Беглый просмотр «по диагонали» позволил мне судить о том, что диссертант серьезно обсуждает серьезные вопросы. Через некоторое время Мамедов появился в моем служебном кабинете с просьбой, чтобы я дал ему мой домашний адрес. «Зачем?» Он хочет послать мне поздравительную открытку. «Пошлите на адрес Академии». Это его явно не устроило. На том мы и расстались. Когда подошел срок осуществить экспертизу, я понял, почему мне исследование Мамедова показалось «серьезным» и, на первый взгляд, даже понравилось. По-видимому, у меня обнаружился комплекс своеобразного нарциссизма — я сам себе понравился, потому что при ближайшем рассмотрении оказалось, что диссертант переписал десятки страниц из моей книги по истории психологии.

Разумеется, он был вызван на очередное заседание экспертной комиссии, и ему доходчиво объяснили, что за плагиат ученая степень не полагается.

Обычно я задерживался, для того чтобы подписать протоколы заседания, и уходил из здания ВАКа последним. Уже стемнело. Вестибюль не был освещен и, когда от стены отделилась какая-то фигура, я сразу понял, что дискуссия о психологических взглядах В.М. Бехтерева еще не завершилась. Прикидывая, каким способом я могу предупредить нападение, и, соображая, предполагает ли он пустить в ход нечто острое, я занял более удобную позицию и спросил его: «В чем дело? Вроде бы разговор у нас окончен».

Однако никаких драматических событий не произошло. Воспроизвожу запомнившийся мне диалог:

- А что если она признается?

- Кто?

- Ну, эта, секретарь ученого совета в Ленинградском университете, где я защищался.

- В чем признается?

- Ну, что она послала не тот экземпляр диссертации. Ошиблась, бывает же...

Тут у меня исчез всякий интеллигентский лоск. Обращаясь к нему на «ты», что вообще-то мне не свойственно, я напрямую спросил:

- Хочешь ее купить?

- Нет, зачем купить? Просто так признается.

То, что я ему ответил, приводить по известным соображениям не буду. Уже не опасаясь удара сзади, я повернулся к нему спиной и вышел на улицу.

Уйти-то я ушел, но этим все не кончилось. Инспектор ВАКа рассказала мне, что Мамедов после этого появился у нее в кабинете с новой блестящей идеей. Между ними состоялся следующий разговор:

- Это не я у него списал о В.М. Бехтереве. Это он у меня списал.

- Каким образом?

- Я опубликовал статью о В.М. Бехтереве в журнале. Вот он ее и списал.

- В каком журнале?

- В бакинском.

- На каком языке?

- На азербайджанском.

Инспектор Кира Витальевна Бахтиарова придвинула ему листок бумаги и сказала: «Пишите заявление, но помните, если факты не подтвердятся, Вас будут судить здесь, в Москве, за клевету».

«Специалист» по Бехтереву произнес какие-то слова, которые инспектор не смогла мне перевести, повернулся на каблуках и ушел. Мой «плагиат» так и остался нераскрытым и неотомщенным.

Я уже стал забывать об этой истории, когда мне на глаза попался ваковский бюллетень, из него я узнал, что Мамедову (инициалы не помню) присуждена ученая степень кандидата философских наук. Он защитил диссертацию уже не по психологии, а по философии, несколько изменив название — «Философско-психологические воззрения В.М. Бехтерева». Эту диссертационную работу я так и не прочел. Поэтому не имел возможности порадоваться по поводу широкой популяризации моих идей в философской среде. Воистину, если «нельзя, но очень хочется, то можно».

Конечно, не надо думать, что так велик процент подобных кандидатов наук. Ученые советы и ВАК в общем-то всегда вели борьбу с просачивающимися в науку пронырами, останавливали их на уровне защиты, пытались «зарубить» на экспертных комиссиях и выше. Печально обстоят дела, если так шутят: «В доктора пошел середняк». Они-то и воспроизводят третьесортных кандидатов. Конечно, этот поток не смогли остановить всевозможные «строгости», которые изобретали «ваковские начальники»: ширина полей в диссертации — столько-то справа, столько-то слева, оформление библиографии без малейшего отступления от стандарта, максимально доступный допуск «неофициальных оппонентов», запрет на банкеты по случаю защиты и т.п.

Каждый диссертант должен был представить справку о внедрении его результатов исследования в практику. Скажу откровенно: это был чистейший абсурд. Представьте себе диссертацию по истории развития науки в Испании XVIII века. Какая организация в этом случае должна дать справку о внедрении результатов этих научных изысканий в практику социалистического строительства? Парламент в Мадриде? Как известно, крупнейшие научные учреждения нередко годами добивались внедрения итогов их работ в практику без каких-либо обнадеживающих результатов, а тут кандидат в кандидаты обязан был рапортовать ученому совету, что все его замечательные идеи приняты «на вооружение», а также представить соответствующую справку.

Бедные соискатели! Движимый чувством сострадания, я решил помочь им облегчить их тягостную участь. На 16-й полосе «Литературной газеты» я опубликовал полезные рекомендации под названием «Памятка диссертанту».

Желательно объяснить, почему мне понадобился псевдоним. Признаюсь: исключительно из-за трусости. Я не без оснований боялся, что ВАК после ознакомления с моими соображениями по поводу процедуры защиты проявит нездоровый интерес к диссертациям, защищенным под моим руководством.

ПАМЯТКА ДИССЕРТАНТУ

Соискателю ученой степени не позавидуешь. Хорошо, если ему удалось раскрутить какую-нибудь спиральку генетического кода, прочитать ронго-ронго с о. Пасхи, обучить пятилеток фонематическому анализу или докопаться до женского имени, которое Грибоедов или Лермонтов тщились оставить скрытым от потомков. Такому и горя мало. А вот если тема Вашей диссертации отнюдь не генетический код, а, к примеру, «Речевка «Баба сеяла горох» как средство трудового и физического воспитания»? А тогда так — берусь помочь, опираясь на богатый опыт.

А. Диссертация. Исходите из постулата, что диссертацию не читают, на нее ссылаются. А кому ее, собственно, читать? Оппонентам? Но если оппонент умный, он все поймет из автореферата, а в Вашем случае — из названия. А если он — не очень-то, чтение двухсот страниц Вашего кирпича ума ему не прибавит, и он все равно может вычитать там такое, что Вам и не снилось. Членам специализированного совета? Если Вам мнится: они штурмуют накануне Вашей защиты читальню, чтобы узнать, в подробностях, что Вы думаете о бабе, сеющей горох, — то преддиссертационный психоз, по-видимому, обострил у Вас и без того богатое воображение. Прочим смертным ваша машинопись с полями 2 см справа и 3 см слева попадается на глаза в публичной библиотеке, по счастью для Вас, к тому сладкому времени, когда Вы отметите Ваш пятидесятилетний юбилей. «Рукописи не горят, — вздохнул один молодой кандидат наук, — а жаль...».

Б. Автореферат. Это уже серьезнее, не забывайте, что он размножается в ста экземплярах. Напомню, схема автореферата незыблема: актуальность, новизна, достоверность, практическая значимость исследования. Итак, заполним ее.

Актуальность, «...сейчас, когда в разгаре (начинается, только что закончилась) посевная (прополочная, уборочная) гороха, мы должны воспитывать наших детей в духе уважения к труженицам полей, которые...». Новизна. Попытайтесь подчеркнуть отличие речевки как хорового выкрикивания стихов в ритме движения от сонетов Петрарки, экикиков по К. Чуковскому, сирвент Бертрана де Борна, частушек, записанных диссертантом в Раменском районе Московской области. Новизна подобных сопоставлений будет оценена оппонентом. Достоверность. Следует лично засвидетельствовать достоверность методов и результатов собственного исследования в выражениях возможно более энергичных. Практическая значимость. Обзаведитесь соответственно заверенной выпиской из протокола собрания детей и воспитателей ближайшего к дому детсада. Здесь должно быть отмечено, что: 1) сочетание трудовых операций (сеяние гороха) и физкультминутки («прыг-скок, прыг-скок») благотворно для развития детей; 2) безответственное поведение бабы, нашедшей на дороге, может быть, грязный пирожок («баба шла, шла, шла, пирожок нашла») и съевшей его («Села, поела, опять пошла»), позволило всем детсадовцам осознать и усвоить гигиенические навыки и, наконец, 3) пляска после полеводческого труда и бодрящей прогулки является апофеозом эстетического развития личности ребенка («баба стала на носок, а потом на пятку, стала русского плясать, а потом вприсядку»).

В. Оппоненты. Впрочем, пусть об оппонентах думает Ваш руководитель. Это пусть он выбирает их из числа своих приятелей, пишет для них «болванку» будущего отзыва, договаривается об ответных действиях, к примеру, выражает жертвенную готовность оппонировать работу аспиранта уважаемого оппонента на животрепещущую тему «Роль указки в учебном процессе» (Такая статья (правда, не диссертация) была действительно опубликована в «Ученых записках» одного пединститута). Это его забота, не Ваша.

Г. Защита. Сейчас как-то вышли из моды заблаговременные приглашения членов ученого совета на послезащитный банкет («Жду Вас с Вашей супругой в «Арагви» к 8 часам...»), заботы о транспортировке профессора на заседание («К какому часу подать Вам машину? Может быть, с утра?»). Не в чести и прочие грубые ласки. Рекомендуются более деликатные формы. Вот примерная модель. При выборах в некую академию баллотирующийся поочередно попросил каждого выборщика: «Я не надеюсь пройти, но не хочу позора. Пусть будет хоть один голос за меня — Ваш!». Говорят, прошел единогласно.

В Вашем случае уместен следующий прием. Заранее готовятся два неофициальных оппонента (на защите по инструкции могут выступать все желающие). Первая, не скрывая родственных связей с вами, говорит о ваших редкостных способностях к науке, о том, что защищаемую речевку про бабу она своими ушами слышала от вас, когда вам было шесть лет, и тогда же предсказала вашу блестящую будущность. Во время ее речи вы должны страдать, ломать руки и шепотом умолять тетю Лушу покинуть кафедру. Будьте уверены, председатель одернет вас, так как он больше всего боится каких-либо процедурных нарушений. При этом члены совета кивками и улыбками будут выражать сочувствие Вашему тягостному положению. К этому времени самая пора выпускать второго неофициального. Пусть, забравшись на кафедру, он первым делом чохом обвинит весь совет в некомпетентности, косности и кумовстве. Дальше он должен выразить уверенность, что Вы все списали из какого-то ему неведомого, но сомнительного зарубежного источника. Наконец, объяснив, что он сосед по подъезду, и проинформировав совет, что Вы побуждаете свою собаку гадить у него под дверью, призовет единодушно Вас провалить. Теперь не тревожьтесь — голосование будет наверняка в вашу пользу.

Д. Банкет. Компетентные лица уверяют, что еще не было случая, чтобы после успешной защиты диссертант и его знакомые не подняли стаканы и не сдвинули их разом. Другие, не менее компетентные, настаивают, что это предосудительно, с точки зрения ВАК. Неустранимый диссонанс между человеческой природой и регламентированием? Ничуть не бывало — есть, оказывается, выход. Просто надо заранее уговорить любящего дядюшку диссертанта перенести свои именины на день защиты. В святцы никто не заглянет, а для дяди защита племянника уже сама по себе именины сердца.

П. Торик

В конспиративных целях я использовал псевдоним, понятный только моим родным и близким (так меня называли в детстве).

Я, конечно, мог бы продолжить рекомендации, но некий известный мне случай пресек мою тягу к советам и назиданиям. Один мой знакомый, филолог по специальности, ужасно боялся защиты. Ему казалось, что он не сможет слова вымолвить, излагая содержание своей диссертации перед грозным ученым советом.

Компетентный приятель посоветовал ему перед началом защиты немного выпить. Соискатели в эти решающие дни находятся на грани патологии и предельно внушаемы. Поэтому он послушался совета и в самом деле блестяще выступил. Эмоционально, с подъемом. А когда под одобрительный шумок зала сошел с кафедры и сел, чтобы выслушать выступление первого оппонента, он... заснул. Три года после этого ему пришлось добиваться разрешения повторной защиты.

Кстати, все-таки рискну дать еще один совет, тем более что совершенно безобидный. Никогда не забывайте о ревнивом отношении Вашего оппонента к собственной персоне. Не преувеличивайте его скромность. Может случиться «прокол». Однажды после успешной защиты, где оба оппонента осчастливили диссертанта блестящими отзывами, на банкете произошел печальный казус.

Утративший, в силу понятных обстоятельств, должный контроль над собой диссертант не провозгласил тост в честь одного из оппонентов. Тот на банкете исправно пил и ел. Однако, вернувшись домой, тут же написал письмо в ВАК, где признал свою ошибку в оценке диссертации: теперь он видит, что работа соискателя ни в коей мере не соответствует высоким ваковским требованиям.

Диссертанты, будьте бдительны!

Смех — смехом, но мне известно, что вырезку с моими несолидными «рекомендациями» многие соискатели тех лет сохраняли, а кое-кто о них помнит и сейчас.

Надо отдать должное сотрудникам Отдела сатиры и юмора «ЛГ» («Клуб 12 стульев») — они ничего не изменили в тексте «Памятки». Впрочем, несколько слов было изъято и заменено отточием. Вот как было изначально в моей рукописи: «Актуальность. В свете решений (задач)... съезда КПСС (указать порядковый номер, желательно римскими цифрами), сейчас, когда в разгаре...» (и далее по тексту). Совет был дельный и основанный на многолетнем опыте. О чем бы ни шла речь в диссертации, она в девяти случаях из десяти начиналась словами: «В документах XXV съезда...», «XXVI съезд в своих решениях...» «На XXIII съезде КПСС подчеркивалось...», «В постановлениях ЦК КПСС указывается...» и т.д. Это был обязательный ассортимент, которым оснащался первый абзац автореферата, подготовленного диссертантом.

В этом ошибаться было нельзя — чревато неприятностями. Вместе с тем я мог бы дать и другие рекомендации, значение которых и сейчас не утрачено. К примеру, соискатель в автореферате не мог позволить себе пропустить упоминания о вкладе, который внесли в разработку проблемы, явившейся предметом исследования, оппоненты, рецензенты и, по возможности, члены диссертационного совета. Впереди у диссертанта Экспертный совет ВАКа — а там одни «генералы от науки». Попробуй их не помянуть хотя бы общим списком в качестве отцов соответствующей отрасли знания. Первые страницы автореферата превращались в своего рода «телефонную книгу». И об этом следовало бы мне напомнить диссертанту, который в предзащитный период похож на зайца, убежденного, что кавалерийская атака направлена лично на него.

Из-за ограниченности газетной площади я многие из этих «рекомендаций» и тогда обошел. Например, что составляя список «авторитетов», следовало тогда проявлять особую осмотрительность...

Шло заседание Специализированного совета в Академии МВД СССР. Вел заседание председатель, генерал-лейтенант Сергей Михайлович Крылов. Это был удивительно смелый, умный и инициативный человек. Судьба его сложилась трагически. После пристрастной проверки Академии комиссией генерал Крылов застрелился.

На этом совете диссертацию защищал мой аспирант. Являясь заместителем председателя, я сидел рядом с Крыловым. Процедура защиты уже близилась к концу, когда к нам подошел ученый секретарь Академии, чем-то явно взволнованный. Подсев к столику, он тихо сказал, так что слышали его только я и председательствующий: «Сейчас позвонил из ЦК Александр Александрович Абакумов и сказал, что диссертант в тексте работы упомянул Неймарк. Он просит обратить на это внимание!».

Для нас было понятно, что стоит за «просьбой обратить внимание». Требовалось любым способом дезавуировать диссертанта. Причина была очевидна: профессор Мария Соломоновна Неймарк незадолго перед этим эмигрировала.

Сергей Михайлович долго молчал. Потом сказал: «Телефонный звонок к протоколу совета не пришьешь. Будем продолжать работу...».

До сих пор теряюсь в догадках, как наш «куратор» так ловко подгадал сообщить о «криминале» именно во время защиты. Случайность? А может, и нет. Сорвать защиту означало крупные неприятности для нас с Крыловым. Игнорировать звонок «сверху» — тоже несладко.

 

Надо сказать, идеологический контроль над делами аттестационными был строжайшим. Впрочем, история России знает несколько периодов, когда цензурный гнет был не менее строг, чем в советские времена.

Пятьдесят лет назад в журнале «Вопросы философии» мною была опубликована статья, где рассказывалось об аутодафе, жертвой которого стала в екатерининские времена диссертация магистра Московского университета Дмитрия Аничкова.

Д.С. Аничков оставил после себя много книг и речей, произнесенных на собраниях Московского университета и напечатанных в университетской типографии. Особый интерес представляет для нас его сочинение «Рассуждение из натуральной богословии о начале и происшествии натурального богопочитания, которое по приказанию его превосходительства Василия Евдокимовича Адодурова Императорского Московского Университета господина куратора и по представлению его высокородия Михаила Матвеевича Хераскова оного же университета господина директора с согласием притом всех господ профессоров, производимый ординарным публичным профессором в публичном собрании на рассмотрение предлагает философии и свободных наук магистр Дмитрий Аничков».

Как можно видеть из весьма распространенного заглавия, работа эта являлась диссертацией, которую Аничков представил для получения звания ординарного профессора. Это было в августе 1769 года в Москве. В то время там подвизался член Российской академии, известный всей Москве кляузник, протоиерей Архангельского собора Петр Алексеев. Протоиерей, которому попала в руки эта книга, донес на Аничкова, обвинив его в атеизме. 24 августа 1769 года состоялась университетская конференция, на которой группа реакционных профессоров заявила протест против материализма Аничкова. Профессор Рейхель, по свидетельству историка Московского университета Шевырева, «в особенной латинской речи» упрекал Аничкова в том, что он слишком увлекся Лукрецием, которого Рейхель называл «между философами пролетарием». Так как в «до-ношении» протоиерея Алексеева в Синод говорилось, что Аничков явно «восстает противу всего христианства, опровергает Священное Писание, Богознамения и чудеса, рай, ад и дьяволов, сравнивая их с натуральными и небывалыми вещами, а Моисея, Самсона и Давида — с языческими богами, а в утверждение того приводит безбожного Эпикура, Лукреция да всескверного Петрония», то Синод определил отобрать все экземпляры книги Аничкова и сжечь ее в Москве на Лобном месте, что и было приведено в исполнение немедленно...

История, как известно, склонна повторяться.

 

10. Психология во время и после реанимации. Фрагмент лекции, прочитанной в Университете Российской Академии образования

Изменения в экономике и политике, которые произошли во время и сразу же после «горбачевской перестройки», не могли не сказаться на общей ситуации в российской науке вообще и на обществоведческих науках, в частности. Это обстоятельство в полной мере касается психологии. Тоталитарное общество было заинтересовано в существовании лишь такой науки, которая отказывалась от анализа психологии человека, чтобы тем самым не привлекать внимание к реальному состоянию дел в общественной жизни. В этой связи уже во второй половине 80-х годов в российской психологии начинают давать о себе знать новые подходы и тенденции, свидетельствующие о начале коренной ломки привычных стереотипов.

Официальной идеологической базой психологии советского периода был марксизм-ленинизм. Отход психологии от этих казавшихся незыблемыми и несокрушимыми позиций при всей его неизбежности и радикальности не имел революционного характера и был скорее эволюционным движением, которое за истекшее десятилетие привело к необратимым изменениям в содержании и структуре научного знания.

Сравнительно легко и безболезненно прошло освобождение от традиционной марксистской атрибутики, которая пронизывала все выходившие из печати психологические книги и статьи на протяжении пятидесяти-шестидесяти лет в СССР. Ни одна монография, ни один вузовский учебник не мог быть опубликован без обязательного набора цитат и ссылок на труды «классиков марксизма-ленинизма». По существу, это были инкрустации, не драгоценности научной мысли, а подделки, подобно тому как бриллиант заменяется даже не фионитом, а просто гранеными стекляшками. Конечно, случалось, что цитата была к месту, и устранять ее не было необходимости — далеко не все, что можно было извлечь из трудов «классиков марксизма-ленинизма» нельзя было рассматривать как популяризацию, а иногда и подкрепление в соответствующем месте текста. Попросту говоря, произошло уравнивание той или иной цитаты из трудов Маркса или Энгельса и соответствующих выдержек из работ Канта, Гегеля, Владимира Соловьева, Бердяева и других. Навязанные приоритеты утрачивали свою определяющую роль.

Преодолеть эти начетнические штампы не представляло труда в связи с тем, что при их исключении из текста той или иной публикации серьезных содержательных изменений в нем не происходило. Дело в том, что все эти дежурные клише имели для авторов значение сугубо ритуальной идеологической защиты от цензурного контроля. Когда необходимость в подобной страховке отпала, эти цитаты и ссылки оказались попросту излишними.

Времена изменились. Я помню, как в начале 50-х годов меня поучал сотрудник журнала «Вопросы философии» Александр Петрович Велик: «Вы должны писать так, чтобы каждый абзац вашей статьи либо включал цитату из трудов классиков марксизма, либо мог быть подтвержден их трудами». Самое забавное состоит, во-первых, в том, что все подобные поучения начинались предупреждениями о необходимости не допускать «начетничества и догматизма». Во-вторых, же, при том, что воспитывающий меня сотрудник редакции знал, как надо писать философские статьи, он все-таки стал жертвой борьбы с теми же самыми «начетничеством и догматизмом». Еще долго в критических статьях в 50-е годы использовали штамп: не допустить в философию «беликовщину».

Несопоставимо большие трудности были связаны с постепенным изменением менталитета психологического сообщества, которое десятилетиями формировалось с опорой на убежденность в том, что единственной верной, правильной и надежной основой плодотворного развития психологической науки является марксизм. Даже самое осторожное сомнение в истинности этого тезиса решительно и жестоко подавлялось. Однако было бы ошибкой считать, что только лишь страх был причиной безоговорочного принятия этого мировоззренческого принципа. Нет оснований предполагать, что самые известные психологи, в том числе Л.С. Выготский, С.Л. Рубинштейн, А.Р. Лурия, А.Н. Леонтьев, не говоря уж о других ученых (среди которых и автор этой книги), были неискренни в своей постоянной ориентации на идеи марксизма. Рассказывают, что в начале 30-х годов замечательный психолог Л.С. Выготский сокрушенно говорил: «Они не считают меня марксистом!» Его огорчение явно не было показным, а вполне отвечало собственному самовосприятию. Разумеется, это было во многом, если не главным образом, результатом мощной, многолетней идеологической обработки, следствием «промывания мозгов», жертвой которого оказалась российская интеллигенция. Вместе с тем нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что многие диалектические идеи, идущие от Гегеля и Маркса, были конструктивным началом разработок, к примеру, психологии развития, основ детской и педагогической психологии и других разделов и отраслей науки, о чем уже было сказано.

Ошибка психологов в годы советской власти была не в том, что они обращались к трудам Маркса и Энгельса, а в том, что они стремились видеть в этих трудах единственный источник философской мысли, все определяющий в психологической методологии и теории. Этот подход предельно сужал философские основы психологии, вынуждал игнорировать и даже огульно отрицать все, что не получало подтверждения в трудах «классиков марксизма», которые в итоге закрывали собой весь огромный спектр философских учений, которые могли способствовать развитию психологической мысли.

Впрочем, где и как можно было разглядеть этот спектр? В библиотеках, в том числе и научных? Там труды классиков мировой философии XX столетия ни в каталогах, ни на полках найти нельзя было. Они были заключены в «спецхран». Для того, чтобы получить туда доступ, надо было иметь соответствующую бумагу с места работы. А там возникал вопрос: «Почему Вас интересуют труды этого «заведомо реакционного» ученого?» Но вот Вы, наконец, объяснили, зачем это нужно, и необходимая справка получена. В спецхране «Ленинской библиотеки» Вас предупреждают: «Вы не имеете права использовать книги, находящиеся в нашем отделе, для цитирования в открытой печати». «А если я буду цитировать с целью критики этих философов и психологов?» «Это тоже недопустимо, — был ответ. — Любая цитата из трудов этих реакционеров и мракобесов является скрытой пропагандой их взглядов. Этот хитрый прием нам хорошо известен, и мы не допустим, чтобы он получил распространение». Кстати, таким образом, я прочитал труды по истории русской философии эмигрантов Лосского и Зеньковского «без права их цитирования». Но замечу, что в каждом спецхране был еще один спецхран. Попытка добраться до книг, к примеру, Троцкого или Бухарина, могла окончиться тем, что любознательный читатель мог сам оказаться в «особого рода спецхране», причем на длительный срок.

Следует иметь в виду, что при всей оправданности и необходимости развернувшейся в настоящее время деидеологизации психологии, были бы ошибочными попытки сбросить Маркса «с парохода современности», отказаться от обращения к его трудам только на том основании, что коммунистическое руководство сделало все возможное, чтобы превратить его в икону, а его работы в некий «Новый завет». Маркс — один из выдающихся мыслителей XIX века и не его вина, что в XX столетии он был канонизирован догматиками, оказавшимися у власти.

В настоящее время деидеологизация науки сняла ограничения с творческой мысли психологов. Однако нельзя рассчитывать на то, что это обстоятельство само по себе обеспечит формирование теоретической базы для развития психологической науки. Деидеологизация психологии для этого необходимое, но еще недостаточное условие. Это только начало перестройки психологии, но никак не ее завершение.

Едва ли не до середины XX века умы русских мыслителей волновала проблема «кому и как разрабатывать психологию». В общем-то, странная постановка вопроса. Казалось бы, ответ простой: психологам! А кому же еще? Однако на роль учителей и разработчиков психологической науки в разные времена претендовали теологи, философы, естествоиспытатели, и прежде всего, физиологи, а в советские времена — партийные деятели. Может быть, в этом одна из причин, почему так нескоро сложились условия для построения основ теоретической психологии, создания ее категориальной системы. Только в самом конце 90-х годов нами сделаны первые шаги в этом направлении. Пусть это звучит несколько неблагозвучно, но воспользуемся стародавней мудростью и скажем философам — философово, физиологам — физиологово, а психологам — психологово. Так теперь и будет.

Прямым следствием деидеологизации психологии стала реконструкция ее историографии, т.е. переоценка тех характеристик психологических теорий и взглядов психологов, которые нашли в недавнем прошлом отражение в трудах историков науки.