Гранды российской психологии

Надеюсь, что, прочитав это название, никто не будет от меня ожидать описания научного вклада или творческой биографии наших видных ученых. Подобной задаче посвящено не такое уж малое число моих книг. Нет, здесь речь пойдет о некоторых штрихах к их портретам. Не более чем беглые заметки, на которые мне дало право личное общение.

- Вы знаете, многие уверены, что вы племянник Брежнева? — ошеломил меня знакомый психолог (происходил этот разговор где-то в начале 70-х годов).

- С какой стати?

- Уж слишком быстро Вы — два года назад доцент пединститута — возглавили Отделение психологии в АПН СССР. Шутка ли — академик-секретарь в сорок четыре года от роду. Вот все теперь к Вашим бровям приглядываются, ищут сходство.

Нет, столь влиятельным родственником я похвастаться не мог. Однако в какой-то степени понимал сплетников. Уж очень быстро все произошло: в 1965 — защитил докторскую, в 1966 — профессор и завкафедрой, в феврале 1968 — избран членкором, в октябре того же года — академик-секретарь.

Ну, как это понимать? Конечно, племянник Брежнева либо Суслова. 54

Между тем я и сам не могу понять причину моего избрания на высокий академический пост. Во всяком случае, не отношу это к моим особым заслугам — их я тогда за собой не числил. Высоких покровителей, как было упомянуто, у меня не было и в помине ни в науке, ни тем более в партийных инстанциях. Гадал и гадаю до сих пор, чем было вызвано то, что из пятидесяти претендентов на звание члена-корреспондента АПН СССР избрали двоих — Владимира Дмитриевича Небылицына (ученика Б.М. Теплова) и меня.

Кажется, президенту Академии Владимиру Михайловичу Хвостову пришлось по душе одно мое публичное выступление. Еще одна столь же слабая догадка: на столе у президента я видел мою книгу «История советской психологии» с множеством закладок. Вот и все. Так что, скорее всего это было случайное стечение обстоятельств.

Как бы то ни было, я оказался официальным руководителем Отделения, которое состояло сплошь из грандов психологии того времени. Хотя я и был избран тайным голосованием, но чувствовал — смотрят на меня с удивлением и изрядной долей скепсиса. Всем моим старшим коллегам было «за шестьдесят», а тут этот неведомо откуда на них свалившийся молодой человек. «Приняли» меня как своего не сразу и в том, что я для них оказался приемлем, смог убедиться окончательно, лишь когда меня выбрали в 1972 году на второй срок.

В последующие годы мне, к счастью, не пришлось уже доказывать, что я не брат, не сват, не племянник Леонида Ильича.

Гранды российской психологии...

Константин Николаевич Корнилов — помню его широкоплечего, с пшеничными усами, которые он по-буденовски всегда разглаживал... Я с благодарностью вспоминаю Николая Федоровича Добрынина, заведующего кафедрой, куда я пришел студентом и где в дальнейшем много лет трудился. В последующие годы я работал и часто встречался с А.Н. Леонтьевым, А.Р. Лурией, А.В. Запорожцем...

Обычно мой день начинался с телефонного звонка Александра Романовича Лурии. Он был предельно лаконичен, высказывался четко и ясно, примерно так: «Я считаю, что нужно сделать так-то и так-то... А как вы смотрите на то-то и то-то?». Я ему отвечал, он говорил: «Хорошо, мы примем меры в этом направлении». И вешал трубку. У него была американская манера общения. Буквально каждый день он начинал с короткого делового разговора с несколькими людьми.

Алексей Николаевич Леонтьев звонил вечером и разговаривал подолгу. Мой телефонный аппарат имел длинный шнур, и это позволяло мне, когда я уставал сидеть, встать и расхаживать, не отрывая трубку от уха, потом ложиться на диван и продолжать разговаривать лежа. Разговор был всегда очень интересный, отвечающий особенностям богатого духовного мира моего собеседника. Он был дипломат и делал иногда шаги отчасти компромиссные. Но важно то, что Алексей Николаевич в своей дипломатической игре неоднократно выигрывал. Например, включение в перечень дисциплин ВАКа девяти индексов по психологии — результат его дипломатических контактов с руководством, которое он сумел убедить в этом. В результате психология заняла достойное место в ряду других научных специальностей, имевших право присваивать ученую степень кандидата или доктора.

...Кстати, как уже было сказано, и А.Н. Леонтьев, и М.Г. Ярошевский, и А.В. Запорожец, и вообще все психологи старшего и среднего поколений являлись кандидатами или докторами не психологических, а педагогических наук, поскольку когда-то защищали диссертации на соискание ученой степени кандидата или доктора педагогических наук, хотя и по разделу психологии. В дипломе у всех нас значилось «доктор педагогических наук». Но в 1970 году, по представлению Алексея Николаевича, было принято решение — считать докторов и кандидатов педагогических наук, защищавших диссертации по психологии, докторами или кандидатами психологических наук. Поэтому и Запорожец, и Леонтьев, и Ярошевский, и Ананьев, и я получили возможность обрести ученую степень, отвечающую нашей специальности. Безусловно, было очень важно ввести в число «ваковских» дисциплин «психологию», а не прятать ее под общей шапкой «педагогические науки».

Надо сказать, что Алексей Николаевич в 60—70-е годы был, вне всяких сомнений, самой яркой фигурой в нашей психологической науке. Блестящий экспериментатор, к сожалению, оставивший экспериментирование в далеком довоенном прошлом, Он полностью переключился на разработку психологической теории. Здесь не место для оценки его научных достижений. Достаточно сказать, что он единственный представитель психологического клана, удостоенный высшей награды тех лет — Ленинской премии.

Однако не скрою, он поражал меня своим подчеркнутым пиететом по отношению к высокопоставленным лицам, которые были зачастую рядом с ним не более чем пигмеями. Имя Сергея Павловича Трапезникова, ведавшего тогда в ЦК партии наукой, он произносил с нескрываемым почтением. Вот такой характерный эпизод. Идут выборы в Академию Наук СССР. Для всех очевидно, что бесспорный претендент — А.Н. Леонтьев. Звонит он мне как-то по телефону. У аппарата оказалась моя жена:

- Алексей Николаевич, почему у Вас такой минор в голосе?

- Видите ли, в чем дело. Я сейчас пришел из ЦК. Там мне сказали, что на выборы они рекомендуют профессора Ломова и мне не следует подавать документы.

- И Вы согласились?

- А что я мог сделать? Это мнение Сергея Павловича!

Как правило, моя супруга не позволяла себе в телефонных разговорах напрямую вмешиваться в обсуждение моих служебных и профессиональных проблем. Но на этот раз я не без удовольствия выслушал все то, что она крайне эмоционально высказала моему высокочтимому коллеге. Конечно, Леонтьев слишком легко пошел на поводу у партбюрократов. Эту непростительную ошибку нельзя было допустить.

Алексей Николаевич слабо оправдывался — видимо, он сам понимал, что его бесстыдно подставляют. Не в той весовой категории был другой претендент на это академическое звание. Правоту страстной женской филиппики, которая на него обрушилась, он не мог опровергнуть, но и преодолеть стереотип подчинения партийной дисциплине был не в силах...

Прошло двадцать лет с того дня, когда я стоял в почетном карауле у гроба Леонтьева. Запомнилось вот что. Когда «почетный караул» был уже отозван, и к телу покойного собирались подойти его близкие для последнего прощания, их опередили слепоглухонемые, которых пестовал и опекал Алексей Николаевич. Зрелище было шокирующее, но вполне объяснимое. Они ощупывали лицо покойного, катали его голову из стороны в сторону. У них впервые возникла возможность «увидеть» его внешность, и в самом деле примечательную. Предполагалось, что он мог бы без грима играть Воланда в фильме «Мастер и Маргарита». Когда он был в Канаде, газеты описывали его внешность, используя метафору «дьяволоподобный русский».

На юбилее директора Института психологии академика Анатолия Александровича Смирнова было много шуток и веселья. Профессор Горбов подарил юбиляру черепаху, дальнейшую судьбу этого презента я не знаю. Профессор Лидия Ильинична Божович преподнесла каждому видному психологу ехидную эпиграмму. На нее не обижались, но смех адресатов ее поэтических упражнений иной раз был несколько принужденным.

Алексею Николаевичу, ее старинному другу, тоже досталось. Он получил «свое»:

Был когда-то Мефистофель,

Женщин этим покорял.

Старый Черт теперь он в профиль

Для любви совсем увял.

Академик несколько растерялся, но вытерпел.

И все-таки, я думаю, безответственная пародистка была не совсем справедлива — на Алексея Николаевича женщины смотрели с умилением, а иной раз — с обожанием едва ли не до последних лет его жизни.

Добрые отношения складывались у меня с замечательным человеком и ученым Александром Владимировичем Запорожцем. Я сменил его на посту академика-секретаря Отделения психологии и возрастной физиологии. Встречались мы не раз и в неофициальной обстановке — у него дома, на отдыхе в Эстонии. Он был страстным рыболовом и наибольшее удовлетворение испытывал, как мне кажется, от удачного улова...

Как сейчас, вижу Александра Владимировича, сидящего в глубоком кожаном кресле, пускающего колечки дыма в потолок — мне кажется, он никогда не выпускал сигарету изо рта, — щурящего на меня свои умные, с хитринкой глаза и рассказывающего истории, которые я мог бы сейчас воспроизвести дословно.

Героем одной из них был наш общий друг, видный психолог Вольф Соломонович Мерлин. Если бы можно было присваивать звания за благородство и научную честность, его следовало бы причислить к ордену Рыцарей науки и даже присвоить ему титул командора этого ордена. Его доброта удивительнейшим образом сочеталась с бескомпромиссной требовательностью.

Александр Владимирович рассказывал, что в годы войны он руководил психологическим отделом в эвакогоспитале, задачей которого была реабилитация солдат и офицеров с травмированной психикой. Одной из лабораторий этого отдела заведовал Вольф Соломонович и, на несчастье Запорожца, сотрудником этого подразделения была Тамара Иосифовна — супруга Александра Владимировича. Дама обаятельная, умнейшая, но, увы, не очень приспособленная к выполнению малоинтересных технических обязанностей лаборанта. «Едва ли не каждый день, — вспоминал Запорожец, — в мой кабинет врывался Мерлин с требованием, чтобы я немедленно уволил эту женщину, которая вновь что-то напутала, заполняя историю болезни».

Представляю себе Александра Владимировича, философически воспринимавшего вспышки праведного гнева своего коллеги, Вечером того же дня на пороге квартиры Запорожцев появлялся Вольф Соломонович, Галантно целовал руку нерадивой лаборантке и, выложив на стол завернутые в газетную бумагу два кусочка сахара (предназначенные для его собственного стакана) — его вклад в семейное чаепитие, любезнейшим образом обсуждал с супругами злободневные проблемы военного лихолетья. На другой день сцена в кабинете шефа отдела воспроизводилась во всех деталях и практически ничем не отличалась от предыдущего разноса незадачливой сотрудницы.

Еще одно воспоминание о Вольфе Соломоновиче... «Был у него ученик Женя Климов. Жить парню было практически не на что, а учиться хотелось — он мечтал стать психологом. Вольф Соломонович взял его на кафедру лаборантом, тот исправно расписывался в ведомости, получал зарплату, которая давала ему возможность жить. И только много времени спустя узнал, что ведомость была фиктивной, а зарплату ему платил профессор Мерлин, выделяя ее из своих, весьма скудных средств. Сейчас этот «лаборант» — декан факультета психологии Московского университета, академик Евгений Александрович Климов.

Все, что было мною здесь сказано, — это всего лишь беглые заметки. Люди, о которых шла речь, как и те, кто не были упомянуты, заслуживают большего. Боюсь, что рассказы о них могли бы заполнить весь объем этой книги. Однако здесь действует общая закономерность: по мере увеличения числа персонажей повествования, его содержательность неизбежно пострадает. Впрочем, о некоторых моих коллегах я дальше расскажу более подробно.

 

По скелету в каждом шкафу

Англичане в известных обстоятельствах говорят: «У него скелет в шкафу и он никогда об этом не забывает». Означает это, что с этим человеком связана какая-то мрачная тайна, что он боится возможного разоблачения, что «скелет», спрятанный им в доме, когда-нибудь найдут и хозяин будет наказан.

Думаю о моих коллегах. Боюсь, что, оглядываясь на прошлое, многие из них не могли не опасаться, что некто откроет створки шкафа и грозно скажет: «Ваши преступления срока давности не имеют!». За примерами недалеко ходить.

Профессор Борис Михайлович Теплов. Один из самых видных психологов был уважаемый, заслуженный и, казалось бы, вполне благополучный человек. Мало кто мог предполагать, что имелся и у него «скелет в шкафу» и что «кое-кто» об этом помнил. Всему виной явилась его любовь к музыке — он был крупнейшим специалистом по психологии музыкальной одаренности. Однако не его вина, а беда заключалась в том, что любил музыку и другой незаурядный человек — маршал Михаил Николаевич Тухачевский. Это стало причиной их добрых отношений. Когда маршал был расстрелян, Теплов не раз, как можно предположить, не без тревоги, поглядывал в сторону символического шкафа, — по тем временам и сосед по лестничной площадке «врага народа» мог стать «сообщником», «подельщиком».

К тому же, Теплое в 30-е годы служил «по военному ведомству», имел ромб в петлице (по нынешним временам генерал-майор, а тогда — «комбриг»), а все начальники и сослуживцы к моменту его ухода из армии уже были на Колыме или на «том свете».

Другому выдающемуся психологу — Александру Романовичу Лурии долго припоминали знаменитое путешествие в Узбекистан, предпринятое им в 30-е годы. Целью исследований было изучение интеллекта узбеков из дальних горных кишлаков. Ученый хотел выявить там рудименты примитивного мышления. Не более и не менее! «Блестящая идея»! Особенно, если принять во внимание обстановку всеобщей «бдительности», а также то, что замышлялось осуществить этот проект совместно с «буржуазным», а следовательно, заведомо «реакционным» немецким психологом К. Коффкой. На счастье Александра Романовича, его германский коллега по каким-то причинам не отправился с ним в солнечный Узбекистан для исследования «примитивного мышления» его обитателей. Это избавило профессора Лурию от неизбежных обвинений в шпионаже в пользу иностранной державы.

Не думаю, что это анекдот, — скорее всего так и было. Рассказывают, Лурия был потрясен тем, что его испытуемые при предъявлении им геометрических фигур демонстрировали нарушение классических закономерностей зрительного восприятия. К примеру, не переоценивали длину вертикальных линий по сравнению с горизонтальными. Восторженный молодой психолог послал телеграмму своему другу Льву Выготскому следующего содержания: «Выяснил ЗПТ у узбеков иллюзий нет». Легко представить себе, как в те времена могла быть «там, где надо» интерпретирована такая информация. Выготский якобы ему ответил: «Выяснил ЗПТ ума у тебя нет». Таковы ли были телеграфные тексты, сейчас уже спросить не у кого.

Я не знаю, чем кончилась узбекская эпопея для дотошного исследователя иллюзий у братских народов, и были ли сделаны обычные в таких случаях «оргвыводы». Как-то не надумал спросить об этом Александра Романовича, хотя и мог это сделать. Известно мне только, что пострадала в связи с его изысканиями секретарь партбюро Института психологии Раиса Лазаревна Гинзбург (я с ней впоследствии работал в Вологде). Она получила выговор «за плохую постановку политико-воспитательной работы».

«Скелеты» могли годами стоять в шкафу едва ли не у каждого моего коллеги и в любое время с грохотом из него вывалиться. У нашего заведующего кафедрой профессора Добрынина отец был протоиереем в Бобруйске. Честный, любимый прихожанами, прятавший у себя евреев во время погрома, но... поп, а, следовательно, «социально далекий».

Беда могла прийти к тем, кто и не подозревал о фатальном содержимом своего «шкафа». Так случилось с талантливым психологом, философом и педагогом Моисеем Матвеевичем Рубинштейном. В период идеологической борьбы с «безродным космополитизмом» кафедре психологии пединститута имени Ленина было необходимо выбрать «жертву на закланье». Чем-то надо же было отчитываться перед руководством. «Жребий пал» на Рубинштейна. Только вот незадача — не было на него «компромата». Тогда доценты Игнатьев и Громов выкопали изданную за двадцать пять лет до начала «избиения» профессора его книгу, где был параграф о половом воспитании школьников. Книга, изданная в 1927 году, была отрецензирована с позиций 1951 года. Далее все было просто — раз писал о половом вопросе, значит проповедовал «фрейдизм». То, что Зигмунда Фрейда профессор не упоминал, значения не имело. Не станет же Рубинштейн отрицать, что Фрейд, как и он, занимался проблемой пола, и в самом деле, отрицать это было невозможно — разоблаченному «фрейдисту» не должно было быть места в головном педвузе страны...

Страшновато было читать в архиве института протоколы заседания кафедры, на котором изобличали Рубинштейна во «фрейдистских извращениях». Старый психолог был изгнан из института, ослеп и вскоре умер.

Очень не хочется об этом писать, но руководитель кафедры К.Н. Корнилов и профессор Н.Д. Левитов, если судить по протоколам, «умыли руки» и не защитили своего коллегу.

Не могу обойти печальное продолжение последней истории. Моя дочь была у своей хорошей знакомой на похоронах ее отца. После погребения та сказала: «Я знаю, что Артур Владимирович психолог. Папа очень хотел узнать у него, помнит ли кто-нибудь в психологии Моисея Матвеевича Рубинштейна, его отца и моего деда. Но спросить не решились ни он, ни я».

Очень тяжело, что опоздал с вопросом осознать. Не придешь на могилу и не скажешь тому, кто уже ничего не услышит: «Помнят твоего отца и статьи о нем в энциклопедии пишут и книгу его хотят переиздать...» Невозвратно случившееся!

В отличие от тех, кто не догадывался о существовании жутковатого предмета в шкафу, бывали случаи, когда скелет стоял, на виду. Это относится, например, к моему хорошему знакомому, профессору Соломону Григорьевичу Геллерштейну. Скелета в наглухо закрытом шкафу он, пожалуй, не имел. Все было слишком явным и ни для кого не являлось тайной.

Упомянутый выше закон диады (Ленин — Сталин, Суворов — Кутузов и т.д.), имел и свою оборотную сторону. К примеру, Каменев и Зиновьев, Троцкий и Бухарин. Так, в нерасторжимой связи были два руководителя «репрессированной науки» — психотехники: Шпильрейн и Геллерштейн.

Исаак Нафтулович Шпильрейн был в 30-е годы расстрелян. Что же касается С.Г. Геллерштейна, то в последующие времена относительно спокойное продолжение его жизни было само по себе фактом удивительным.

Что он ощущал и что чувствовал все эти годы, можно было только догадываться...

...Хочу покаяться, поскольку приложил руку к тревогам одного профессора. Правда, психологом он не был, но все советские ученые тех лет, в общем-то, находились в равном положении...

Сегодня из пяти человек, с которыми я повседневно встречаюсь, по меньшей мере трое — профессора или академики. Не то было в юные годы. До Отечественной войны я вообще не видел ни одного профессора. Нет, конечно, видел их в кино. Там все профессора были как по одной мерке скроенные: седые бородки, длинные волосы из-под черной академической ермолки и милая чудаковатость — обратная сторона печати мудрости...

Первая встреча с живым профессором состоялась в конце войны в Оренбурге (тогда Чкалове) после моего возвращения с фронта. Произошла она не в студенческой аудитории — в вуз я еще не успел поступить, — а в многочасовой очереди за хлебом в большом нетопленом магазине, где были «прикреплены» наши продовольственные карточки.

Но все по порядку. В очереди я стоял за плотным, средних лет гражданином в потертом драповом пальто, читавшим какую-то, как мне показалось, медицинскую книгу. Он несколько раз выходил из очереди, вежливо напоминая мне: «Молодой человек, я стою перед вами». Стояли в очереди мы бесконечно долго, и я сумел пару раз сбегать домой попить чаю с сахарином. Я слышал, как кто-то сказал: «Я вот здесь стою — перед профессором Алешиным». «Интересно, — подумал я, пытаясь лучше разглядеть профессора. — Этот совсем не похож на ученых из кинофильмов: ни бородки, ни очков, ни седой шевелюры».

В очередной раз, заскочив домой, я успокоил маму, что очередь я не потеряю, так как стою за профессором Алешиным и хорошо его запомнил.

- Алешин? — задумчиво сказала она. — В восемнадцатом году в Севастополе папа работал на биостанции, и мы хорошо знали Борьку Алешина. Уж не он ли?

Я усомнился, мало ли Алешиных в СССР.

- У Бориса была одна примечательная привычка, продолжала мать. — Когда он здоровался с кем-либо, он наклонялся к руке, которую пожимал, и забавно лязгал при этом зубами. Ты все-таки обрати внимание.

Мы еще долго стояли рядом, когда к нему подошла какая-то женщина и сказала: «Здравствуйте, Борис Владимирович». Он наклонился к ее руке, как будто собирался то ли ее поцеловать, то ли укусить, и... лязгнул зубами.

Он! — сомнений у меня не было, но спросить, помнит ли он моих родителей, я долго не смел. Все-таки я никогда до этого не разговаривал ни с одним профессором. Однако я наконец решился. Притронулся к его плечу и тихо спросил:

- Простите за беспокойство, вы профессор Алешин? Он благожелательно на меня взглянул:

- Да, молодой человек. Я профессор Алешин.

- Борис Владимирович?

- Да.

Он окинул меня взглядом. Кирзовые сапоги, поизносившаяся солдатская шинель, командирский кожаный пояс.

- Чем могу быть полезен?

Я ответил не сразу. Не знал, с чего начать.

- Борис Владимирович! Вы в восемнадцатом году находились в Севастополе?

Долгое молчание. Еще более внимательный взгляд. Надо здесь заметить, что в 1918 году меня не могло быть даже в проекте, я родился на шесть лет позже. Наконец профессор ответил:

- Нет, в 1918 году я в Севастополе не был.

- Странно. Вы разве не работали на биостанции?

- Нет, не работал.

- Вот как? А вы, случайно, не помните некоего Владимира Васильевича Петровского?

- Нет, не помню.

- Ну, тогда прошу меня простить за беспокойство.

Я надолго замолчал, глядя ему в спину, которая вела себя неспокойно. То ли она у него чесалась, то ли холод проходил между лопатками. Мы уже были недалеко от заветного прилавка, когда профессор резко повернулся ко мне и тихо сказал:

- Молодой человек, я действительно был в 1918 году в Севастополе, работал на биостанции, помню Володю Петровского и его жену Сашу. А почему вы о Петровском спрашиваете?

Я смущенно пробормотал о причинах моей любознательности. Он сказал о том, что был бы рад повидать моих родителей, но особой радости в его голосе не было, как и объяснений по поводу того, что он отрекся от знакомства с ними. Но самое для меня удивительное было то, что он ушел, не дождавшись получения хлебного пайка. Признаться, тогда в магазине я не мог понять, почему профессору надо было сначала солгать, а потом сознаться.

Теперь же нетрудно восстановить ход мыслей профессора и возможный внутренний монолог:

- Что это значит? Кто этот парень в полувоенной одежде? Он меня допрашивает? Почему в очереди за хлебом? В НКВД новые способы работы? 1937 и 1938 годы прошли для меня без неприятностей, неужели сейчас все-таки пришел мой черед? Владимир Петровский! Что с ним произошло за эти двадцать пять лет? Может, он троцкист? Враг народа? Что, если на допросе с применением специальных методов, а проще сказать — пыток, он приплел мое имя и причислил к составу какого-нибудь антисоветского заговора? Вот сейчас этот молодой человек еще раз притронется к моему плечу и скажет: «Пройдемте тут неподалеку, и мы там освежим память о 1918 годе и городе Севастополе». Признаться сейчас? Или там из меня выбьют и не такие показания?

Больше я профессора Харьковского медицинского института Бориса Владимировича Алешина не встречал. Только знаю, что он давно умер.

Профессор и студент... Идет экзамен. Классическое противостояние! Один, как это часто бывает, выкручивается: мол, знал, да забыл; другой — припирает его к стенке. Но на этот раз врал и мучился профессор. Однако двойку все-таки заслужил «студент». Сегодня он может об этом откровенно рассказать, но не имеет права оправдать то зло, которое он когда-то мимолетно и бездумно причинил другому человеку.

..Еще один «скелет в шкафу»! На время я поместил его в «шкаф» профессора Алешина. К счастью, ненадолго. У других они пылились там многие годы.

Кончилась эпоха политического сыска. В прах рассыпались «скелеты в шкафах» ученых, писателей, артистов. Хочется надеяться, что и в будущем, оставшиеся пустыми, эти «емкости» станут заполняться иным, отнюдь не зловещим содержанием.

 

Психолог-космополит» № 1

Я не принадлежу к числу людей, близко знавших Сергея Леонидовича Рубинштейна, друживших и работавших рядом с ним. И сейчас, признаюсь, плохо представляю, с кем он был в дружеских отношениях. Издалека, а я чаще всего видел его только издалека, в президиумах совещаний, на трибуне, в комнате сектора психологии в здании Института философии Сергей Леонидович казался мне отстраненным, холодно корректным, не способным на какие-либо проявления ярких эмоций. Вероятнее всего, я ошибался, но это впечатление усугублялось ощущением огромной дистанции, отделявшей его от всех остальных, очевидным превосходством его интеллекта и эрудиции, значительностью его имени и трудов

Впервые я увидел его только в 1947 или в 1948 году во время печально известного обсуждения второго издания его книги «Основы общей психологии» Эта монография для моего поколения психологов тогда, да и многие годы после этого, была своего рода «библией» советской психологической науки, книгой «номер один».

Обсуждение книги происходило в конференц-зале Института философии, на втором этаже Я сидел где-то на заднем ряду, Сергея Леонидовича в лицо не знал, и кто-то помог мне найти его взглядом среди большого числа сидевших в президиуме. Впрочем, лица его так и не разглядел, пока он не вышел на трибуну. До этого же видел только огромный лоб да изредка посверкивающие очки, когда он слегка приподнимал голову, отрывая глаза от своих записок.

То, что говорили выступавшие, меня, аспиранта 1-го курса, приводило в смущение и удручало книгу безжалостно, одни грубо, другие академически пристойно, разносили и уничтожали.

Надо понять состояние молодого неофита, едва начавшего разбираться в психологии (мне было 24 года), при котором ниспровергают кумира. Однако было бы неправдой, если бы я сейчас стал доказывать, что тогда я это понимал как происходящую на моих глазах несправедливую расправу над ученым.

Во-первых, это было время, когда с наукой и учеными обходились круто — слова «псевдоученый», «лженаучные теории», «безродный космополит в науке» — были обычными в обиходе тех лет. Чуть позднее ярлык «космополитизм» успели навесить в нескольких «теоретических» статьях в «Учительской газете» не только на С.Л. Рубинштейна, но и на Б.М. Теплова, А.Н. Леонтьева, А.Р. Лурию.

Во-вторых, откровенно говоря, я не мог тогда отличить, где кончался объективный анализ недостатков книги, а где начинались напраслина и демагогия. Мне недоставало опыта и знаний, к тому же, как и другие молодые психологи, я находился тогда под гипнозом многих догматических схем, порожденных влиянием стереотипов марксизма-ленинизма. Теперь, через 50 лет, легко понять, где были «злаки», а где «плевелы», тогда же отделить одно от другого было очень трудно. Да и вся история науки в те времена виделась либо в белом, либо в черном цвете, без полутонов Я помню, как один выдающийся психолог в 1953 году писал, например, о теории фрустрации Диссеренса как о не только «реакционной», но даже «людоедской». Такая уж зубодробительная фразеология была тогда в ходу, и к ней нередко прибегали. Поэтому общей резкости оценок на этом совещании удивляться не приходилось, хотя и радоваться не было причины, тем более нам, молодым.

Одна из гневных филиппик мне особенно запомнилась. Некий оратор, оказывается, подсчитал, сколько раз С.Л. Рубинштейном упоминаются фамилии иностранных психологов и сколько — отечественных, и, найдя пропорцию неудовлетворительной, обвинил автора в низкопоклонстве перед Западом. Вывод этот по тем временам был убийственным и, что называется, чреватым...

Когда шел после этого совещания домой, а жил я неподалеку, то позволил себе рассуждения для тех времен крамольные: все-таки наша психология — это часть мировой науки, а никак не наоборот. Удивительно ли, что во всех других странах во все времена психологов было больше, чем у нас? Тем более я знал, что имена Л.С. Выготского, П.П. Блонского и многих других советских психологов как бывших представителей «лженауки педологии» старались, по возможности, упоминать реже (но С.Л. Рубинштейн все-таки не обошел их в своей книге). Только через много-много лет после этого памятного совещания я обратил внимание, что С.Л. Рубинштейн дал в монографии 14 ссылок на Ленина и всего шесть — на Сталина, а в первом ее издании, 1940 года, соответственно — 25 и три. Не провел ли кто-то тогда, в 1947 году, аналогичные подсчеты?..

Разумеется, все сказанное никак не может быть отнесено к разряду воспоминаний о встречах с С.Л. Рубинштейном; мне так и не случилось с ним познакомиться до конца 1953 года, когда он позвонил мне и предложил приехать к нему домой. Я только что вернулся из Вологды, был всего лишь ассистентом на кафедре психологии в Московском городском пединституте и потому недоумевал, зачем я ему понадобился и откуда он вообще узнал о моем существовании. Трудно было представить, что его внимание привлекли какие-то мои статьи в журнале «Вопросы философии» — дискуссионного и обзорного характера, значения которых я и тогда не преувеличивал. Однако в назначенный час мне открыла дверь его квартиры на Большой Калужской солидная немолодая женщина, как я понял, его домоправительница, и, предупредив, что Сергей Леонидович нездоров и лежит, проводила меня через столовую в его кабинет. Комната была освещена только настольной лампой, и мне опять, как и за шесть лет до этого, бросился в глаза купол его огромного лба и поблескивающие толстые стекла очков. Предложив мне сесть, он объяснил причину своего намерения встретиться со мною.

Оказывается, он получил задание (затрудняюсь сейчас сказать от кого, вероятно, от Президиума Академии педагогических наук РСФСР, действительным членом которой он состоял, а может быть, из более высоких инстанций) подготовить проспект психологического журнала и ему был нужен в этом деле помощник, которым мне и предстояло стать.

Он коротко ввел меня в суть вопроса. Речь не идет о создании журнала — для этого понадобились бы организационный комитет, специальный аппарат. Пока нам предстояло поговорить лишь о выяснении возможности существования такого журнала, определении ресурсов для его создания, структуры, авторского состава, предполагаемого тиража и т.д. Современному читателю, вероятно, покажется странной такая постановка проблемы: есть ли в психологии материалы, которые могли бы обеспечить периодичность издания журнала? Однако именно такая задача была поставлена перед С.Л. Рубинштейном. Ему было сказано: «Если Вы сумеете нам доказать, что располагаете материалами, которые для начала обеспечат хотя бы два-три номера журнала, мы перейдем к обсуждению вопроса об его учреждении».

Таким образом, был определен круг вопросов, которым предстояло стать содержанием нашего общения с Сергеем Леонидовичем в ближайшие две-три недели. Опыта в создании журналов не было не только у меня, но даже у моего руководителя. Дело в том, что последний номер журнала «Психология» вышел в 1932 году. Двадцать два года не могло быть и мысли о периодическом издании. Тогда как за рубежом в те времена существовали сотни журналов по психологии.

Прежде всего обсудили возможное название. В беседе фигурировали «Проблемы психологии», «Вопросы психологии», «Психологический вестник», «Вестник психологии», «Советская психология» и т д. Не остановились ни на одном; было решено предложить на выбор все сразу. Волновал вопрос о подписчиках (собственно говоря, волновал только меня, Сергей Леонидович эмоций не обнаруживал). Сошлись на том, что их, вероятно, будет не более 4 тысяч. Как потом выяснилось, мы немного ошиблись: их оказалось 3 тысячи (сравним сегодняшний тираж «Вопросов психологии» — более 10 тыс., а в 1985 г. — 18 тыс.).

Затем обсудили состав возможных авторов. Я «выстрелил» привычную «обойму»: Рубинштейн, Леонтьев, Лурия, Смирнов, Теплов, Ананьев и кто-то еще. Сергей Леонидович возражать не стал, добавив Асратяна и неизвестного мне тогда Мещерякова, слегка ухмыльнулся: «Парад звезд». На первый номер имен хватало; и то, что они могут писать, и то, что им есть о чем писать, было ясно.

Прикинув несложную структуру журнала, которая в общем сохраняется без особых изменений уже более сорока лет, и, получив задание продумать возможности привлечения авторов для двух последующих номеров, в особенности из среды способной молодежи, и назвать тематику их статей, я простился с Сергеем Леонидовичем. Я ушел и гордый и немного подавленный его доверием, потому что очень смутно представлял себе круг этих «возможных авторов», тем более молодых, так как в те времена психологи печатались крайне редко, в особенности молодые: просто негде было печататься. Каналами научной информации в то время были один психологический раздел в журнале «Советская педагогика», примерно одна-две статьи на три номера в году «Вопросов философии», редкие выпуски «Известий Академии педагогических наук РСФСР» — вот, пожалуй, и все, если не считать случайно попадавших в руки читателя-психолога Ученых записок различных институтов и университетов. Психологические монографии были редкостью и претендовать на их издание практически могли только «звезды».

Сколько раз я был у Сергея Леонидовича после первого визита — не припомню, — может быть, три, но скорее раза два, не более. Обсуждали тематику статей, пути привлечения периферийных авторов, готовили какие-то документы. Все детали этих бесед начисто ушли из памяти. Как это часто бывает, запомнилось лишь то, что касалось меня лично (все-таки прошло более сорока лет): например, выбрав подходящий момент, я попросил у Рубинштейна совет.

Дело в том, что я к этому времени уже довольно много занимался историей отечественной психологии. В журнале «Вопросы философии», начиная с 1949 года, печатались мои статьи о мыслителях XVIII—начала XIX веков. А.Н. Радищеве, Д.С. Аничкове, П.М. Любовском. Как я об этом написал несколько лет назад, в настоящее время эти статьи особого научного интереса не представляют, но тогда они мне казались неким основанием для продолжения работы в этом направлении.

- Сергей Леонидович, — волнуясь, спросил я, — как бы Вы мне посоветовали, стоит ли мне обратиться к истории советской психологии и написать об этом книгу?

Он некоторое время рассматривал меня через выпуклые линзы своих очков и потом очень спокойно, чуть суховато спросил:

- А кто вам мешает?

Я объяснил, что никто не мешает, но тема-то очень остроугольная, и вот один специалист по истории психологии (я назвал фамилию этого «консультанта») выразил серьезные сомнения по поводу «проходимости» и «диссертабельности» подобной темы. Сергей Леонидович помолчал, потом обронил.

- Ну, его очень напугали лет двадцать назад. Пишите, если решили. — И потом, после паузы, впервые за все это время сказал о том, что относилось лично к нему:

- Может быть, Вам удастся достать журнал «Советская психотехника» за 1934 год, номер первый, я там напечатал одну, как мне кажется, интересную статью. Возможно, она вас заинтересует — сейчас ее немногие знают. Впрочем, Вы вряд ли найдете журнал, в библиотеках его, наверное, нет.