Глава 3 четвертая власть и ее служители

Журналистика в качестве прикладной психологии

Задолго до принятия решения посвятить себя не очень перспективной в те годы науке — какой была тогда психология — я после лекции спросил у Григория Алексеевича Фортунатова: «Бесспорно, очень интересно узнать о закономерностях памяти и мышления, особенностях темперамента и предпосылок развития способности детей, но так ли много мы узнаем о психологии людей, тех самых, с которыми мы каждый день встречаемся не только здесь, в институте, но и на улице, в метро, в магазинах? Есть ли такая отрасль научной психологии, которая, по возможности, могла бы нам рассказать о них?» Мой учитель, помолчав некоторое время, сказал: «Если у нас ее нет, то она должна быть!»

Я обратил внимание на то, что слова «у нас» он произнес явно их выделяя. Это было логическим ударением. Затем Фортунатов продолжил: «Вы видели у нас на кафедре приборы для психологических исследований?» Я. конечно, их видел — эти медные цилиндры, циферблаты и другое оборудование, которое применялось в часы практических занятий по темам: «ощущение», «восприятие», «внимание», «память» и т.д. Не вспоминая более об этом реквизите, Григорий Алексеевич пояснил свою мысль: «Знаете, где я нахожу наилучшую лабораторию для психологического изучения? На рынке! Именно там обнажается психология человека частенько во всей ее неприглядности. Вам известно, как играет «джаз» на базаре?». Я растерялся. Трофейный аккордеон на базаре можно было услышать, а то и купить. Ну, а джаз? Это что-то другое... Последовали разъяснения: «Джаз» — это группа мошенников, действующая по отработанному сценарию. Участники «джаза» — опытные физиономисты, фактически психологи — высматривают в толпе подходящую особу. Один из них предлагает купить у него часики: мол да, виноват, женины это часы, но душа горит — продам дешево. «Особа» колеблется — не за тем пришла на рынок, но и соблазн велик — за такие гроши и такие часы! В это время к нему бросается другой «джазист»: «Ты что делаешь?» — кричит он на продавца. Да я тебе за эти часы в два раза больше дам! Гони ее прочь! Пользуется тем, что тебя приперло». Однако продавец демонстрирует честность и принципиальность: «Ей первой обещал — ей и продам! Чего ты своими деньгами размахиваешь?» «Особа» уходит с рынка со своим «выгодным» приобретением. Впрочем, в дальнейшем нередко оказывается, что часы без механизма...

- «Ну какое это имеет отношение к научной психологии? — Пока у нас — опять это странное логическое ударение — никакого. Однако когда-нибудь вы, быть может, будете участвовать в разработке того, что я назвал бы конкретной исторической психологией человека».

- Конкретная историческая психология? Как это понимать? Психология повседневной жизни людей?

- Да, скажем так: психология жизни, а не рассказ об отдельных психологических функциях. Уверен, вам это будет более интересно, чем то, что я читаю по утвержденной программе. Кстати, вы, я знаю, сотрудничаете в газетах. То, что вы пишите, или то, о чем по каким-то причинам не можете писать, — это, как правило, тоже элемент конкретной исторической психологии. Попробуйте рассматривать ваше литературное творчество с этой точки зрения. Одним словом, считайте, что вы занимаетесь прикладной психологией, которой пока еще нет...» И опять я обратил внимание на это эмоционально напряженное слово «пока». Я и в самом деле охотно, хотя и с минимальной прибылью, сотрудничал в различных печатных изданиях или, как сейчас бы сказали, в электронных средствах массовой информации.

Как же это все начиналось?..

Признаться в том, что ты принадлежишь к замечательной когорте театралов, не столь уж трудно. Гораздо тяжелее даются иные признания. Я, пожалуй, готов принять на себя град камней, сказав, что классическое балетное искусство не волнует меня и мне не очень понятно. Не все ладно у меня и с оперой. Так, я с трудом выдерживаю музыку Верди. Она почему-то вызывает у меня состояние нервного и весьма неприятного возбуждения. Хотя, к примеру, очень люблю Мусоргского и оперу «Борис Годунов». Всегда считал шедевром оперного искусства исполнение Козловским партии юродивого. Но, разумеется, мое мнение вряд ли можно принимать во внимание в силу моей музыкальной неграмотности и неготовности серьезно высказываться по вопросу, в котором я не чувствую себя сколько-нибудь компетентным.

Тем не менее мой дебют в журналистике был связан именно с оперным искусством, в котором, еще раз подчеркиваю, я ничего не смыслил. Это было в городе Чкалове. Тогда он еще не вернул себе имя Оренбург. Я пребывал в том золотом девятнадцатилетнем возрасте, когда можно попробовать себя в любой области деятельности, работать в любом жанре и не испытывать при этом никаких угрызений совести по поводу того, что ты что-то не умеешь делать.

Итак, я пришел в редакцию областной газеты и предложил свои услуги в качестве внештатного корреспондента. Мой вид и, прежде всего, мой возраст особого доверия у сотрудников явно не вызвали, но, тем не менее, заведующий отделом литературы и искусства не без ехидства предложил мне взять интервью у дирижера и музыкального руководителя Малого Ленинградского оперного театра, который был эвакуирован в Чкалов. Как раз в эти дни в театре шла премьера оперы Римского-Корсакова «Золотой петушок». Вот об этом я и должен был поговорить с Грикуровым. Признаюсь, что я смутно представлял, как берут интервью, какие вопросы надо ставить, а потому не без страха шел к такому недоступному для меня по своему величию человеку, как дирижер Грикуров. Тем не менее он меня принял и согласился со мной поговорить. Через некоторое время я принес уже начисто переписанное интервью, которое я превратил фактически в «авторскую» рецензию на постановку оперы. Заведующий отделом редакции взял рукопись с большим недоверием. Посмотрел на заголовок, потом прочитал, пожал плечами и показал другому сотруднику. Тот также с ней ознакомился и, обратившись ко мне, спросил: «Простите, у Вас музыкальное образование?» Я ответил: «Нет, я учусь на литературном факультете». — «Но рецензия написана профессиональным музыковедом!» Я скромно потупил глаза. Рецензия была напечатана.

Секрет моего успеха был очень простым. Никакого интервью не было. Грикуров рассказывал мне о постановке оперы, а я со скоростью, вероятно, доступной только опытной стенографистке (хотя никакими навыками в этой специальности не обладал), записывал все, что он говорил. Как я расшифровал те крючки и сокращения слов, которые были использованы в записи, сейчас объяснить не могу. Одним словом, я воспроизвел абсолютно точно рассказ дирижера, и у сотрудников редакции были все основания приписать мне высокую компетентность в сфере оперного искусства. Я не стал их выводить из этого приятного для меня заблуждения и получил новое задание как человек, который может с ним справиться вполне успешно.

Ничего не поделаешь, приходится признаваться, что свою журналистскую работу я начал с маленького надувательства. Как бы то ни было, начало было положено. Уже в Москве, после возвращения из Чкалова, я наряду с моей постоянной занятостью в общественной работе нашего педагогического института и значительно меньшим, чем следовало, усердием к освоению учебных предметов, стал вместе с моим другом обходить одну за другой редакции и искать возможность где-то напечататься. Это позволило бы мне прибавить к стипендии хотя бы скромные крохи, которые обеспечивали газетные и иные гонорары. Кстати, замечу, сегодня многие жалуются, что на студенческую стипендию прожить нельзя. У нынешнего поколения может сложиться впечатление, что в прежние годы ситуация была более благоприятной. Ничего подобного. И тогда стипендия могла обеспечить в лучшем случае обед в студенческой столовой, проезд в метро и, может быть, иногда возможность купить самые дешевые папиросы «гвоздики» На все остальное денег не хватало. Как правило, либо кто-то, где-то подрабатывал, либо пользовался родительской поддержкой. Рассчитывать на то, что можно учиться в институте, не имея помощи с чьей-либо стороны, было просто нереально. И, разумеется, я не мог позволить себе существовать исключительно на иждивении моих родных (людей отнюдь не богатых) и искал любые пути заработка.

Я не имел возможности, как мой хороший знакомый, учившийся на художественно-графическом факультете, Саша Говоров, ездить писать иконы по деревням. Я не мог или не хотел, наверное, ходить на вокзал разгружать вагоны и получать за это гроши. Я попытался зарабатывать при помощи пера. Вот с чем связана беготня по редакциям — это надежда получить заказ на статью, на очерк, на сценарий радиопостановки. Одним словом — добыть денег хоть немного, для того чтобы можно было пойти в кино или пригласить девушку в кафе-мороженое.

Следует с большим опозданием осмыслить всю опасность этих перемещений по редакционным коридорам. Так, например, мы с моим другом и соавтором Яшей Пруписом, в дальнейшем ставшим редактором английского издания журнала «Новое время», нередко бывали в особняке на Кропоткинской улице, где был расположен Комитет защиты мира, затем Комитет советской молодежи. Там мы могли предлагать свои материалы. Это давало определенные деньги, очень небольшие, но для нас необычайно важные.

Нам повезло. Оказавшись в вестибюле этого особняка, мы не один раз проходили мимо дверей «Антифашистского еврейского комитета». Конечно, ничто не мешало нам зайти туда и выяснить, нет ли возможности подработать. Но как-то так случалось, что мы проходили мимо, поднимались на второй этаж и там, в молодежном комитете, у нас наладились связи, появилась возможность приработка. Почему я говорю о серьезной опасности, которой мы подвергались и которой случайно избежали, не заворачивая в вестибюле в левую часть особняка? Дело в том, что очень скоро практически весь Антифашистский еврейский комитет был репрессирован. Это связано с известным «делом врачей», арестом академика-физиолога Лины Соломоновны Штерн, убийством великого артиста Михоэлса, арестом актеров Еврейского театра. Одним словом, попасть туда — означало бы оказаться на неофициальном пересыльном пункте в «места не столь отдаленные».

Журналистика тех времен, конечно, ничего общего с сегодняшней работой в средствах массовой информации не имеет. Вообще надо просто представить себе, что газет тогда в обороте было практически не более полдюжины. Можно было пересчитать по пальцам: «Правда», «Известия», «Комсомольская правда», «Труд», «Красная звезда», «Советский спорт», «Вечерняя Москва». Сама верстка этих газет была удивительно серой, скучной, однообразной. Столбец за столбцом, без рисунков, без свободного размещения текста, без выделения заголовков. Конечно, не могло идти речи о цветной печати. Иллюстрации помещались, в лучшем случае, одна на четыре полосы. Ну и, естественно, содержание тщательно выверялось, дабы не допустить какие-либо идеологические промашки.

Для нас, только пробующих себя в журналистике, центральные издания, разумеется, были закрыты. Мы не могли и мечтать что-либо в них напечатать, но оставались многотиражные газеты различных ведомств, вообще газеты, имевшие достаточно узкий круг читателей. Вот там мы и имели возможность подработать. Это была, к примеру, газета «На боевом посту» московской милиции, «Боевой сигнал» — московской пожарной охраны. Особенный интерес для нас представляла газета «Красный воин», где мы достигли определенных успехов. Вот в этих изданиях мы и старались прирабатывать. Кроме того, Совинформбюро готовило радиопередачи на «зарубеж», которые транслировались на русском языке. Это тоже было если не «золотое дно», то во всяком случае животворящий источник денежных знаков. Он тонкой струйкой, но пробивался.

Вспоминаю задание, которое мы с моим другом получили примерно за неделю или за 10 дней до выборов в Верховный Совет СССР.

Заведующий редакцией сказал, что необходим репортаж о выборах на одном из избирательных участков Сталинского района Москвы. Именно в этом районе баллотировался в Верховный Совет СССР товарищ Сталин. Мы выразили полную готовность дать в эфир такой репортаж и спросили, на какой участок нам надо прибыть в день выборов. Он посмотрел на нас удивленно и сказал: «Зачем вам прибывать на участок? Вы пишите репортаж сейчас». — «Как сейчас?» Мы были потрясены. «Но ведь выборы только через 10 дней?!» — «А какое это имеет значение? Вы напишите сценарий этого репортажа, и мы его используем в день выборов в передаче для наших зарубежных (как теперь бы сказали, «русскоязычных») слушателей». Преодолев естественное смущение и боясь показаться невеждами в журналистской работе, мы согласно кивнули головами и пошли писать «репортаж». Нам явно предстояло оседлать «машину времени».

К сожалению, в моем архиве не сохранилась копия этого репортажа, поэтому попытаюсь примерно воспроизвести по памяти, как он прозвучал в эфире. Начинался он так: «Раннее утро. Мы находимся у закрытых дверей избирательного участка на Первомайской улице города Москвы. До открытия участка осталось примерно 30 минут. Между тем около нас довольно большая толпа. (Шум, возгласы: «Я пришла первая. Почему же они оказались впереди меня?!») Я задаю вопрос женщине: «Скажите, пожалуйста, когда Вы сюда пришли?» — «Я пришла около пяти часов утра». — «Так рано? Ведь участок открывается только в шесть?» — «Я пришла голосовать за товарища Сталина! Я могла прийти и в четыре, и в три часа ночи, чтобы быть одной из первых». (Опять шум. Возглас: «Где здесь голосовать за товарища Сталина?» Ответ не ясен, но совершенно очевидно, что вновь прибывший ищет свое место в этой длинной очереди). Вот открылись двери избирательного участка. Председатель избирательной комиссии вежливо приглашает всех зайти. Его слова: «Заходите, товарищи! У нас тесно, но в тесноте — да не в обиде! Главное, что мы голосуем сегодня за кандидата в депутаты Верховного Совета СССР Иосифа Виссарионовича Сталина! Здесь все, кто пришли, кто за него проголосовал, будут считаться первыми! (Одобрительный гул толпы.) Ну и так далее...

Наверное, для современного читателя подобная фальсификация кажется дикостью.

Однако, если принять во внимание психологию людей тех времен, то все было совершенно нормально. Поэтому нас, молодых соавторов, это удивляло не более 2-3 минут, затем мы приняли все как должное. Задавать вопросы: почему ты поступаешь вопреки всякой логике — не полагалось.

Я вспоминаю, как во время одного из комсомольских собраний в ремесленном училище, где я тогда работал воспитателем, была принята очень длинная приветственная телеграмма Великому Вождю народов, Генеральному Секретарю ЦК ВКП(б) товарищу Сталину. Когда кончилось собрание, я подошел к секретарю парторганизации и спросил: «Ну, а кто пойдет на телеграф? Ведь уже поздно!» Она взглянула на меня удивленно и спросила: «Зачем идти на телеграф? — «Ну как же, мы приняли телеграмму товарищу Сталину, надо же ее передать». Она посмотрела на меня, как на откровенного идиота и сказала: «Неужели вы не понимаете?» Но подумав, что, может быть, мой вопрос является провокационным, сухо заметила: «Ну, мы пока подошьем текст телеграммы к протоколу нашего собрания». На этом все дело и закончилось. Я понял, что допустил глупость.

Наши хождения по редакциям могли нам принести не только малую толику денег, но и достаточно интересные впечатления. С особым удовольствием мы выполняли задания газеты «На боевом посту» — органа московской милиции. Вот мы на Петровке 38. Задание редакции — написать очерк о работе МУРа. Мы назвали его «Пули рассказывают». У меня сохранилась в архиве эта пожелтевшая страничка газеты. Прежде всего, поскольку у юношей, недавно вышедших из подросткового возраста, всегда сохраняется огромный интерес к оружию, мы, затаив дыхание, слушали рассказы о различных системах пистолетов. И уж вовсе были потрясены, когда нам показали коллекцию, где были и японские, и немецкие маузеры, браунинги, начиная с «нулевого» номера, так называемого дамского пистолета. Разглядывали и самодельные пистолеты, выполненные в виде авторучки и рассчитанные только на одну пулю — все это было крайне интересно.

Любопытно было также знать, каким образом можно раскрыть преступление, совершенное за много лет до того, как преступника задержали.

Потрясающее впечатление произвела на нас экскурсия в музей криминалистики в этом же здании на Петровке 38. Что только мы не увидели в этом музее.

Отдельный стенд был посвящен вокзальным кражам. Одна из них мне показалась очень остроумной и свидетельствовала о знании преступником психологии людей, оказавшихся в вокзальной сутолоке. Ну представьте, мы садимся в вагон. Около ступенек стоит проводница и проверяет билеты. Естественно, пассажир ставит свой (предположим, черный) чемодан на перрон и разбирается с проездными билетами. Сзади стоит другой человек. У него в руках желтый чемодан большего размера. Когда билеты просмотрены, и уже можно садиться, к ужасу и удивлению первого пассажира обнаруживается, что его чемодана нет. Он обращается к тому, кто стоит за ним и спрашивает: «Вы не видели, кто мог взять мой чемодан?» Тот отвечает: «Нет, не видел, правда, кто-то тут пробегал, но я тоже отвлекся». А дело было вот в чем. Тот, кто стоял сзади, имел в руках не чемодан, а футляр без дна. Пользуясь отсутствием внимания со стороны проводницы и первого пассажира, надевал этот футляр на чемодан, стоящий на перроне, и, захватив через прорезь ручку похищенного чемодана, спокойно стоял, прекрасно понимая, что никто не заподозрит о нахождении в желтом чемодане похищенного черного.

Один из стендов был посвящен краже, которая имела «патриотический» характер. А именно, было ограблено посольство некой западной державы. Похищенные документы воры передали в наши правоохранительные органы. Я не знаю, как там отнеслись к этому благородному поступку, в текстах того стенда об этом никакой информации не содержалось, но предполагаю, что ответ на сей вопрос могли дать слова популярной в те годы «блатной» песенки. В ней рассказывалось, как иностранный шпион пытался завербовать советского уголовника:

Он предлагал мне франки

И жемчуга стакан

За то, чтобы я выдал

Советского завода план.

Мы сдали того субчика

Властям НКВД,

С тех пор его по тюрьмам

Я не встречал нигде.

Меня благодарили,

Жал руку прокурор,

А после посадили

Под усиленный надзор.

Не исключено, что подобный финал ждал героев ограбления посольства.

Очень ответственный редактор

Мои вольные похождения в качестве внештатного корреспондента радио и газет завершились к концу сороковых годов. Вновь к журналистике я вернулся в середине пятидесятых, став ответственным редактором многотиражной газеты городского педагогического института «За педагогические кадры».

Ответственный редактор являлся лицом и в самом деле весьма ответственным. Не столь значительным, но тем не менее прекрасно понимавшим, какие последствия могут возникнуть, если в газете будут найдены те или иные ошибки или возникнут какие-либо накладки. Дело было не только в том, чтобы газета была идеологически выдержана, чтобы она содержала хвалу, а не хулу по поводу того, что происходит вокруг, поскольку в социалистическом отечестве, которое ежеминутно и ежесекундно занимается построением светлого коммунистического общества, ошибок и недостатков должно быть во много раз меньше, чем достоинств и успехов. Это и следовало отражать в газете. Если этого не происходило, то, естественно, ответственный редактор должен был отвечать перед парткомом со всеми вытекающими отсюда неприятностями. То, о чем я говорю, являлось самоочевидным применительно к тем далеким и в достаточной мере жестким временам. Но были особые требования, которым надо было подчиняться.

Когда я приходил в издательство «Московская правда», где осуществлялся набор и печатанье газеты в находящейся здесь же типографии, то читал газету от начала до конца, от первой буквы и до последней не менее двух раз. Прочитав весь текст, я начинал сверять строчки в соседних колонках таким образом, чтобы при случайном прочтении текста не только по вертикали, но и по горизонтали от одной колонки к другой, не возникала бы какая-либо «антисоветчина». Затем газета передавалась в открывающееся в соседнюю комнату окошко — там сидели цензоры. Они назывались по-разному. Иногда именовались политредакторами, иногда представителями Главлита, но суть не менялась. Их задачей было осуществление предварительной цензуры. В прошлом в России предварительная цензура то возникала, то исчезала, но за содержанием того, что предавалось тиснению в газетах и журналах, в общем-то всегда следили очень внимательно, в особенности в годы «сталинщины». А впрочем, и до Октября на этот счет высказывались вполне определенно. И хотя официально предварительная цензура отменялась, поэт-юморист писал: «хоть предварительной у нас и нет цензуры, но помним твердо мы, что «предварилка» есть». Здесь имелась в виду тюрьма, где осуществлялось предварительное заключение подследственных.

В период, о котором идет речь в моем рассказе, наличие цензуры скрывалось. «В Советском Союзе цензуры нет» — так утверждала наша законность. Однако политредактор в соседней комнате был печальной реальностью, и к нему вполне были применимы стихи поэта-юмориста дореволюционных лет: «Здесь над статьями совершают вдвойне убийственный обряд, как православных их крестят и как евреев обрезают».

И в самом деле, то, что происходило в соседней комнате, полностью отвечало этим поэтическим определениям. Иногда в тексте что-то крестообразно перечеркивалось, а то, что цензор считал неприемлемым, отбрасывалось безоговорочно.

Иной раз синим карандашом ставили соответствующие отметки, которые заставляли меня ломать голову, каким образом, не производя существенной переверстки текста, убрать то, что вызвало какие-то сомнения.

После того как цензор давал «благословение», газета могла идти в печать. Но волнение ответственного редактора не утихает. Идя домой, он перебирает в памяти наиболее уязвимые места газетной полосы, мучительно вспоминая, не допустил ли все-таки какую-то ошибку, которая потом отзовется весьма неприятными последствиями.

Напомню эпизод в фильме режиссера Тарковского «Зеркало»: задыхаясь, взволнованная бежит в редакцию сотрудница для того, чтобы еще раз проверить текст, который уже ушел в набор, и выяснить, не допущена ли там ошибка. По эпизоду фильма нельзя с уверенностью сказать, чего она опасалась и какая ошибка ей мерещилась, но есть основания полагать, что несчастной показалось, что в слове «Сталин» — вторая буква заменена другой, очень близко стоящей в русском алфавите. Пусть тревога оказалась ложной, но вполне можно понять, чем могла кончиться подобная накладка.

...Признаюсь, когда я читал студентам лекцию на тему: «Психология внимания», стремясь иллюстрировать ее содержание конкретными примерами, у меня не раз возникало желание упомянуть о моей работе над газетной полосой. То, что я мог рассказать, легко укладывалось в психологическую характеристику феномена «устойчивости внимания». Однако я был многоопытен и, конечно, понимал, что после обращения к подобным примерам, читать лекции мне уже больше не придется. Впрочем, скоро моя карьера ответственного редактора оборвалась по не зависящим от меня причинам. Я был командирован на работу в Китайскую Народную Республику, а когда через год вернулся, газетой командовал другой редактор, а я и не помышлял о том, чтобы вновь занять это, не отличавшееся мягкостью руководящее кресло.

Газетные ляпы как предмет психологического анализа

Разумеется, когда в годы господства «культа личности» в тексте допускалась невольная «политическая» ошибка (был ли виной тому редактор или корректор), то это кончалось ГУЛАГом. Однако, в последующие годы газетные ошибки, может быть, и не приводили к столь трагическим «оргвыводам», но сами по себе не предвещали ничего хорошего тем, кто был в них повинен. Думаю, что ошибки и опечатки — это неустранимая болезнь любого печатного издания. Недаром в записных книжках Ильфа можно прочитать такую шутливую, заметку (привожу ее по памяти): «Британскую энциклопедию редактировали сто редакторов и правку осуществляла тысяча корректоров, а когда первый том вышел в свет, на титульном листе было напечатано: «Британская энциклопудия». Однако ошибка ошибке — рознь.

Появление газетных ошибок и опечаток, — того, что в журналистском обиходе называют «ляпами», зачастую имеет серьезное психологическое объяснение. Казалось бы, чем внимательнее, напряженнее человек к чему-либо прислушивается или во что-то вглядывается, тем меньше опасений, что он пропустит нечто важное там, где ошибка недопустима. Это мнение не соответствует действительности. Приходится вспомнить известный психологический закон «Йеркса-Додсона». Суть его конкретно сводится к тому, что оптимальной является средняя по интенсивности мотивация деятельности. Слабая же или сверхсильная — ведет к ошибкам. Проще говоря, если человек не может сосредоточиться на деле, поскольку оно для него не интересно, то он допускает промахи. В то же время, перенапряженное внимание предельно усиливает эмоции, которые препятствуют точности восприятия и действия. Замечали ли вы, что иной раз на вокзале напряженно прислушиваясь к всевозможным сообщениям по радио и, наконец, услышав нужную информацию, вы не успеваете удержать в памяти самое главное — время прибытия ожидаемого поезда. Впрочем, многие ошибки объясняются рассеянностью человека. Рассеянность в одном случае имеет в качестве причины невозможность на чем-либо сосредоточиться, а в другом — одностороннюю сосредоточенность на чем-либо, и это стирает все другие впечатления, все, что рядом говорится и делается.

Между прочим, боязнь ошибиться неуклонно ведет человека к ошибкам. Обычно на лекции по психологии внимания — пусть меня простят физики-химики — в качестве иллюстрации я нередко использовал рассказы о рассеянности замечательного ученого, академика Ивана Алексеевича Каблукова. Возможно, многие из них были апокрифами. К примеру, легенда о том, что входя в трамвай, как в любое другое помещение, он снимал галоши. Лично мне довелось услышать только два образца рассеянности академика. Прочитав великолепную лекцию по химии на радио для школьников, Иван Алексеевич облегченно вздохнув сказал прямо в микрофон: «Ну, слава Богу! Ровно в полчаса уложился!»

Второй случай был пострашнее. Как и полагалось, свое выступление накануне выборов в Верховный Совет он закончил здравицей в адрес Великого Вождя и...забыл его имя и отчество. Справившись с волнением, он сказал: «Да здравствует Вождь народов... — последовала мучительная пауза — Виссарион Григорьевич Сталин!» (Еще одно проявление закона «Йеркса-Додсона».)

Как это ни удивительно, ему все сошло — великому ученому можно было простить рассеянность.

Мой друг писатель и переводчик Морис Николаевич Ваксмахер составлял весьма удивительную коллекцию. Он собирал газетные «ляпы». Мы, его друзья, обязаны были поставлять материалы для его собрания, и каждый старался найти что-нибудь особенно интересное в печатной продукции. Так, помню, я дал ему вырезку из газеты «Вечерняя Москва», где рекламировалось цирковое шоу под названием «Романтики» с участием дрессированных обезьян. Однако мой вклад выглядел вполне рядовым экспонатом его коллекции. Там были шедевры.

В день Советской Армии — 23 февраля, как известно, газетная полоса должна была включать военную тематику. Не оставалась в стороне от этой традиции и «Учительская газета». Это произошло лет 30 тому назад. На первой полосе «Учительской» была помещена фотография, относящаяся к военному быту, весьма примитивная по сюжету. Танк стоит на лесной полянке, двое танкистов сидят на броне. Один стоит рядом, положив руку на гусеницу. На переднем плане несколько деревьев, позади танка густая чащоба. Вполне невинная фотография но... Цензоры особенно внимательно приглядывались к фотографиям, где изображалась боевая техника, явно опасаясь, не выдаст ли фоторепортер какую-либо военную тайну (та самая односторонняя сосредоточенность, о которой шла речь выше). На этот раз цензор ничего предосудительного на фотографии не обнаружил, и «Учительская газета» пошла подписчикам и в розницу. А затем началось нечто страшное для редакции. Уже с утра читатели беспрестанно звонили по всем редакционным телефонам, и бедные сотрудники не знали, куда деться от этих звонков. Что оказалось? С точки зрения сохранности военной тайны фотография действительно была вполне невинной. Однако, обращая внимание исключительно на воинскую технику и солдат, цензор проглядел, что на переднем плане высится береза, на которой вырезаны три «классические» буквы. Не о том думал представитель Главлита. Не на то глядел. Конечно, эта «Учительская» стала украшением коллекции моего друга. Не помню, чем кончилось все это для тех, кто был повинен в оплошности при публикации фотографии, но большого скандала, кажется, все-таки не было. Гораздо хуже складывались обстоятельства для редакции другой газеты.

Там произошла вовсе ужасная история. Не могу припомнить: материалы какого из очередных съездов партии печатали тогда в газете — XXIV? XXV? Боюсь ошибиться. Однако все газеты обязаны были печатать материалы съезда полностью от слова до слова. И произошла следующая серьезная накладка. К заведующей корректорской подошла молодая сотрудница и сказала: «Мне кажется, что здесь смысловая ошибка». Начальница ее резко осадила: «Ваше дело отслеживать орфографические, а не смысловые ошибки». Девушка пожала плечами и отошла к своему рабочему месту. Газета вышла в свет, после чего, как я слышал, и главный редактор, и другие ответственные сотрудники лишились своего места. Что же произошло? Обычно при публикации отчетов с партийных съездов жирным шрифтом выделялись ремарки: «Шум в зале», «аплодисменты», «смех в зале» и т.д. Так же, традиционно, на самом съезде поименно перечисляются деятели коммунистической партии и рабочих движений, которые ушли из жизни после предшествующего партийного форума. Так было и на этот раз. Не помню, какие имена «великих» революционеров были перечислены председательствующим — Пальмиро Тольятти? Хошимин? Морис Торез? Не в этом дело. После перечисления имен председательствующий, как то и положено, предложил почтить их память вставанием. Далее следовало ожидать, что в публикуемом отчете будет в скобках написано: «Все встают. Минута молчания», и все это жирным шрифтом. Однако в скобках жирным шрифтом было набрано нечто другое: «Бурные аплодисменты, переходящие в овацию». Как это произошло? Из какого текста были выдернуты эти фразы’ Мне не известно. Но что было — то было.

Волшебная сила печатного слова

Считайте, что я решил провести психологический анализ, сравнить эффективность действия печатного слова в годы советской власти и в наше время.

Конечно, я мог бы обратиться к собственным статьям в газетах и журналах, которые систематически публиковал. Насчитывается не менее сотни рассказов, очерков, статей, нашедших свое место в таких печатных изданиях, как «Правда», «Известия», «Литературная газета», «Учительская газета», «Огонек». Только в одной «Литературной газете» я опубликовал 18 больших статей. Но меня интересует не столько то, как они воспринимались читателями, сколько выяснение того, как вообще могло воздействовать печатное слово в те времена на события реальной жизни, в чем и как проявлялась их сила. Для этого я хочу припомнить некоторые обстоятельства, связанные с творческой судьбой замечательного грузинского психолога и педагога, моего старого друга Шалвы Александровича Амонашвили.

Успехи его творческой деятельности казались несомненными и трудно было кому-либо в Москве предположить, что все им совершаемое происходило не благодаря вниманию и поддержке образовательного ведомства Грузии, а вопреки усилиям последнего.

Тогда, в середине 70-х годов, школу-лабораторию Амонашвили неоднократно пытались прикрыть. В чем только не обвиняли ее руководителя. Ну и, конечно, в «абстрактном гуманизме». Это был дежурный приговор радетелей коммунистического воспитания. Василию Александровичу Сухомлинскому предъявляли те же обвинения. Однако Шалва Александрович повинен был и в других педагогических «преступлениях».

Как это можно было допустить: Амонашвили позволил себе ввести в начальных классах «безотметочное» обучение!

Он считал, что нельзя обрушивать на голову малыша, только что переступившего школьный порог, ворох «двоек» и «троек». Нельзя с самого начала создавать нечто вроде конкуренции между учениками: одних возвышать, а других унижать, вызывая у последних психологический дискомфорт. Амонашвили добивался от детей понимания того, что им удается, а что пока не получается. Поэтому отсутствие отметки не означало отказа от оценки успехов или неудач школьника. Другими словами, Амонашвили давал качественную, а не количественную характеристику успешности их учебы. Как можно было вытерпеть чиновникам просвещения Грузии и его главе подобную «крамолу», отступление от инструкций и указаний?!

Когда я был в Тбилиси, сотрудники лаборатории Амонашвили, каждое утро приходя в школу, первым делом с волнением задавали вопрос: «Нас еще не закрыли?». И, услышав успокоительный ответ, радостно шли в классы. Дело в том, что министерство уже дало разрешение закрыть лабораторию Ш. Амонашвили, а Институт педагогики, которому принадлежало это научное подразделение, медлил по каким-то причинам с подписанием окончательного вердикта. Шалва нуждался в помощи.

Мне удалось опубликовать в «Правде» статью «Дневник без двоек», в которой я положительно оценивал его эксперименты. На какое-то время это задержало изничтожение «педагогического диссидента». Но ненадолго. Вскоре гонения возобновились. И тогда профессор Василий Васильевич Давыдов прибегнул к сильному средству, обратившись в отдел школ газеты «Правда» к моему тогда хорошему знакомому (подчеркну, тогда хорошему знакомому, никак не теперь — меняются не только времена, но и позиции людей). Впрочем, ни мне, ни Василию Васильевичу было не очень понятно, чем он может нам помочь, как сумеет выручить Амонашвили.

Оказалось, это было вполне в его силах. Он снял трубку и, позвонив грузинскому министру, спросил его, почему тот так ополчился на лабораторию Амонашвили, которая делает, с точки зрения его, «правдиста», полезное дело? Министр долго объяснял причины своего недовольства работами лаборатории. Его московский собеседник все терпеливо выслушал и потом сказал: «Ну, в конце концов, это Ваше дело, и Вам решать. Что касается меня, то мы собираемся ознакомиться с тем, как обстоят дела в общежитиях, Вам подведомственных. Есть у нас кое-какие сигналы...».

Последовало длительное молчание. По всей вероятности, перед глазами руководителя грузинского просвещения мелькали картины «слишком веселого общежитейского быта и сомнительного благоустройства» в подведомственных ему учреждениях. Потом высокий руководитель сказал: «Послушайте, вовсе не обязательно нам закрывать лабораторию Амонашвили, никто ему мешать не станет. Это я Вам твердо обещаю». Вопрос был исчерпан.

Как любит говорить один мой знакомый: «Из каждого свинства можно вырезать кусочек ветчины».

Надеюсь, трудно заподозрить, что моя книга содержит какие-либо восхваления советского образа жизни, преимуществ социалистического общества. Однако надо быть объективным. Подобно тому, как наши недостатки являются продолжением наших достоинств, сами эти недостатки иногда оказываются благоприятными для человека и оборачиваются достоинствами. Все это говорится в качестве некоего объяснения резкого изменения поведения министра, вчера еще готового не только закрыть, но и вообще «сжить со свету» всю научную лабораторию Шалвы Амонашвили. Министр прекрасно понимал, что в тбилисских общагах репортер может «накопать» такой компромат, после рассказа о котором в печати под ним закачается и затрещит министерское кресло.