Церковное устройство у запорожских казаков

 

Отличительной чертой характера запорожских казаков была их глубокая религиозность; черта эта объясняется самым складом жизни их: ничто так, говорят, не развивает в человеке религиозного чувства, как постоянная война. «Кто в Севастополе не бывал, тот Богу не молился… Вера в Промысел Божий есть единственный якорь спасения во всех случаях, как ни казалась бы неизбежной опасность, как бы ни близко была смерть. Сколько раз приходилось слагать в памяти молитвы, которым в самом раннем возрасте обучала мать. Так на поле брани они припоминались и перечитывались со всей точностью», – так сказано в сборнике рукописей о Севастопольской обороне. Так говорили непосредственные участники знаменательной Севастопольской войны 1854, 1855, 1856 годов; так могли с полным правом говорить о себе и запорожские казаки XV, XVI, XVII, XVIII веков. Оттого при всей патриархальной простоте и при всей видимой разгульной жизни запорожские казаки всегда отличались глубокой религиозностью и искренней, чуждой всякого ханжества набожностью. Защита веры предков и православной церкви составляла основу всей их жизни: на этой почве, даже забыв свою национальную вражду, они никогда не могли забыть оскорбления своей святыни. Так, живя «на степях татарских, кочевьях агарянских» и пользуясь протекцией крымского хана, они открыто поносили, даже проклинали татар за сожжение ими казацкой святыни, Самарско-Николаевского монастыря; в это же время, в 1710 году, находясь в турецком городе Бендерах, запорожские казаки, заключая договор с украинскими казаками, в первом пункте поставили вопрос о православной вере: так как между тремя богословскими добродетелями вера первенствует, то с веры святой православной и надо начинать всякое дело соглашения; народ казацкий с давних пор, во все время пребывая «ненарушимо» в православной вере, никогда не колебался иноверием; он начал войну вместе с Богданом Хмельницким «опричь прав и вольностей войсковых, за веру святую православную», а по окончании той войны не за иным чем и в «протекцию государства московского удался», как только для самого «единоверия православного»; посему и новый гетман украинский, Филипп Орлик, обязан стараться и твердо стоять на том, чтобы «никакое иноверие в Малую Россию ни от кого не было впроважено», чтобы иноверцам жить на Украине, а более всего «зловерию жидовскому», никогда не было дозволено и чтобы «вера единая, восточного исповедания, за помножением хвалы Божией, церквей святых и цветения в науках вызволённых, яко крин в тернии, меж окрестными иноверными панствами, процветала» – так пишет о том Маркевич в «Истории Новороссии». Также, живя под верховенством польского правительства и пользуясь разными благами Речи Посполитой, запорожцы всей своей казацкой душой ненавидели ляхов за то, что они были католиками, гонителями православной веры и распространителями унии; слово «католык» даже сделалось бранным словом на языке казаков. Под влиянием истинно религиозного чувства многие из запорожских казаков, чуждаясь веселой, шумной и вольной жизни в Сечи, уходили в дремучие леса, береговые пещеры, речные плавни и там, живя между небом и землей, «спасались о Христе»; на этом поприще являлись истинные подвижники, высокие молитвенники и ревностные исполнители заповедей евангельских и преданий апостольских, каковы, например, войсковой есаул Дорош, простой казак Семен Коваль и др.[664] Многие созидали в своих зимовниках часовни, устраивали скиты, воздвигали молитвенные иконы, отделяли в собственных жилищах особые «божницы», помещали в них иконы в дорогих шатах и богатых киотах, ставили перед ними неугасимые лампады, зажигали от собственных трудов восковые свечи, курили дорогим фимиамом и, нередко будучи грамотными, пели акафисты, произносили молитвы, читали жития святых и тем привлекали к себе неграмотных, но набожных и усердных к христианской вере других своих сотоварищей. Многие, особенно из войсковой старшины, как например, Милашевич, Калнишевский, Колпак, Третьяк, Руд, Шульга и др., держали при себе греческих и славянских монахов, пользовались их добрыми советами и старались жить согласно указаниям этих носителей слова Божия. Многие, как, например, иеромонах Паисий, монах Поликарп, казаки Андрей Хандалей, Филипп Раздора и другие, посвящали всю свою жизнь единственно выкупу из далекой неволи несчастных христиан, с опасностью для жизни проникали в страшный город Кафу, теперешнюю Феодосию, торговавший «человеческою неволею», пробирались в самую столицу крымских ханов, Бахчисарай, и даже в резиденцию турецких султанов, Константинополь; тут, скитаясь под видом мусульманских нищих, слепцов, калек и убогих, собирали сведения о несчастных невольниках христианских и то выкупали их на свободу за деньги, то тайком уводили из неволи «на ясни зори, на тыхи воды, у край веселый, миж мыр крещеный». Многие жили лишь для того, чтобы отбивать христианский «ясырь» у хищных татар, ежегодно уводимый тысячами, даже десятками тысяч из Украины в далекие области Малой Азии, Индии, Египта и других отдаленных стран; они залегали по глубоким балкам, прятались по сторонам проезжих дорог, скрывались по чащам густых лесов и, зорко подстерегая татарские отряды, внезапно нападали на них, отнимали из рук диких врагов несчастных невольников, которых потом на собственный счет лечили, давали одежду, снабжали продовольствием и возвращали на родину; этими подвигами заслужили историческую известность в особенности казаки Хижняк, Шульта и Рудь, из коих последний за свои высокие христианские подвиги получил награду в несколько тысяч десятин земли и основал слободу Николаевку-Рудеву на речке Нижней Терсе, в бывшей паланке Самарской.

Побуждаемые тем же религиозным чувством, запорожские казаки два раза в каждом году мирного времени отправлялись пешком «на прощу», то есть на поклонение святым местам в монастыри: Самарский[665], Мотронинский, Киево-Печерский, Межигорский, Лебединский и Мошенский: в первый раз осенью, в сентябре и октябре, после обычных летних занятий – рыболовства, коневодства, скотоводства, овцеводства и звероловства, в другой раз перед постом на Масленицу; в последнем случае благочестивые паломники оставались в святых обителях весь пост до Пасхи и в течение этого времени говели, исповедовались и приобщались. Святость монашеской жизни и сознание всей суеты собственной жизни в Сечи заставляли многих казаков навсегда оставаться в этих монастырях[666] и даже уходить в именитые монастыри дальних стран, каковы – греческий Афон и молдавская Драгомирна, «где, – как пишет Скальковский в «Истории Новой Сечи», – большая часть монашествующих была от российского роду, наипаче же от православно именитой страны запорожской»[667]. Иногда же в монастыри притекали казаки по особо важным случаям, когда давали, например, обет послужить Богу и инокам за спасение своей жизни от явной смерти: так, в «Тератургиме» киево-печерского монаха Афанасия Кальнофойского, жившего в начале XVII века, рассказывается случай, как запорожцы, застигнутые однажды страшной бурей на Черном море, обратились с горячей молитвой к Богу об отвращении от них грозившей беды, за что обещали послужить несколько дней инокам святой Киево-Печерской обители и, когда опасность миновала, действительно сдержали свой обет, исполняя черные работы в монастыре в течение двух недель[668]. В силу того же религиозного чувства запорожские казаки старались держать себя как можно дальше от раскольников и жидов; оттого за все время своего более чем двухсотлетнего исторического существования они не знали в своей среде ни раскола, ни лжеучения и всячески старались об искоренении жидовского «зловерия».

Другие черты общей и частной жизни запорожских казаков дают много примеров истинно религиозной жизни их. Так, например, нигде с таким уважением не относились к духовенству, как в Запорожье: умный, образованный и благочестивый архимандрит Владимир Сокальский в самый решительный момент исторической жизни запорожских казаков, во время атакования Сечи русскими войсками в 1775 году, своим влиянием и авторитетом подействовал на них не поднимать оружия даже и против москаля: «Он хотя и недруг, но все же православной веры человек»; «Знав, пан отче, идо сказать!». В обыкновенное время усердие запорожских казаков к духовным лицам простиралось до того, что Кош не только содержал их на войсковой счет и не только щедро оделял, но даже особым ордером на имя Громадских атаманов приказывал раздавать овечью волну между семействами зимовчаков для пряжи ее на десятки и потом пряжу отсылать на сукно, как пишет Феодосий, «к одеянию в Самарском монастыре послушников и служителей, в нем находящихся»[669]. Постоянные посещения божественных служб и всяких славословий запорожскими казаками, особенно людьми преклонного возраста, богатые подачи инокам, частые отписывания казаками, ввиду близкой кончины, имуществ в пользу церкви и духовенства[670], в особенности же бесчисленные пожертвования и различного рода вклады, которые делали запорожские казаки в монастыри, сечевые и приходские церкви, русские и греческие обители деньгами, книгами, церковными облачениями, сосудами, иконами, крестами, хоругвями, плащаницами, привесками, золотыми и серебряными слитками, жемчугом, драгоценными камнями, дорогими тканями, богатыми кораллами – все это свидетельствует о большом усердии запорожцев к храму Божию и чтимым православной церковью праздникам. Так, в 1755 году Запорожский Кош, отправляя своего полковника в Москву за получкой царского жалованья, сделал ему поручение заказать московским мастерам серебряное паникадило 5 пудов весом, 2 аршина вышиной; за спешным отъездом полковника паникадило было сделано в Глухове за 3000 рублей, сумму громадную по тогдашнему времени, особенно если вспомним, что все жалованье войска определялось тогда 4660 рублями; об этом паникадиле запорожцы писали гетману Кириллу Разумовскому, что оно обошлось им «в немалой сумме» и просили его дать для перевозки его из Глухова в Сечь «для бережения на случай нападательства в пути» десять «оружейных» казаков[671]. В 1774 году Запорожский Кош для начальника сечевых церквей, Владимира Сокальского, возведенного по воле императрицы Екатерины II в сан архимандрита, сделал дорогую митру, наперсный крест и определил выдавать ему 300 рублей ежегодного жалованья, что составляло на наши деньги до 3000 рублей; а через год после этого запорожские казаки хлопотали о том, чтобы «устроить в своей Покровской сечевой церкви золотые сосуды, искуснейшей и великолепнейшей работы», подобно сосудам в Киево-Печерской обители. Не совмещая представления о величии божественного храма с простой деревянной церковью в Сечи, запорожские казаки решили было построить в своей столице каменную церковь из мрамора и тесового камня, взятых ими на развалинах старых мечетей татарских городов, но не суждено было тому исполниться вследствие падения самого Запорожья. Усердие запорожских казаков к храмам Божиим и благотворительности простиралось далеко и за пределы их вольностей. Так, в киевском Межигорском монастыре запорожские казаки содержали за свой счет больницу и шпиталь[672]. Последний кошевой атаман Петр Иванович Калнишевский на собственный кошт построил каменную церковь, во имя Петра и Павла, в Межигорском монастыре в Киеве и деревянную церковь в украинском городе Ромнах. Тот же кошевой, по обету, посылал вклады в церковь Гроба Господня в Иерусалиме – чаши, дискосы, лжицы, звездицы, все сделанные из серебра, снаружи позлащенные. Войсковой судья Василий Тимофеевич соорудил на собственный кошт церковь во имя святого великомученика Пантелеймона в Киеве, на Подоле Межигорского дворца, и на собственный же кошт содержал ее. Другие казаки делали вклады церковными вещами в тот же Межигорский монастырь; так, кошевой Иван Белицкий и какой-то запорожец Василий пожертвовали два серебряных напрестольных креста, а Федор Лантух принес в дар, в 1763 году, книгу Минеи[673]; казаки Софрон и Тимофей Острый пожертвовали, в 1769 году, два серебряных креста с соответственными на них надписями[674]. Киевский митрополит Арсений Могилянский, в 1762 году, особой грамотой благодарил запорожских казаков за усердие к храмам Божиим в Киеве и просил позволения собирать милостыни между запорожцами на благолепие храма Св. Софии Киевской. Иеромонах Григорий Св. Афонского монастыря приносил благодарность Кошу за «многие милости» и извещал о благополучном возвращении своем из поездки по запорожским местам на святую гору. Архимандрит Константин «царской и патриаршей» греческой обители выражал глубокую признательность запорожским казакам за присылку ими церковной утвари, облачений и 2500 рублей денег на монастырские нужды[675]. В 1774 году, накануне падения Сечи, запорожцы послали архимандриту Межигорского монастыря, Иллариону, богато убранную, по малиновому бархату, митру[676]. Кроме перечисленных примеров, почти каждый из простых казаков, или избавившись от смерти на войне, или излечившись от болезни дома, делал посильный вклад в храм Божий серебряными крестиками, кружками, кубками, чарками, а более всего – металлическими подобиями сердец, рук, ног, глаз, одним словом, всем тем, чем страдал больной человек; эти изображения навешивались, при помощи цепочек или ленточек, на различные образа в церквах и монастырях и в бесчисленном множестве сохранились до нашего времени. Кроме того, всякий умиравший казак, если он имел икону, медаль, слиток золота, серебра и т. п., все это отписывал на церковь и завещал вешать на иконостасе в избранном им самим месте.

Помимо отмеченных фактов религиозности запорожских казаков, на это же указывают и другие черты их характера – обычай не казнить преступников под Великий пост, начинать всякое важное дело после молитвы, носить при себе «тельный» крест с изображением Покрова Пресвятой Богородицы, архистратига Михаила, Николая Чудотворца, вера в спасительную силу этого креста во время «походов и баталий»; обычай записывать имена убитых на брани в синодики, или помянники[677], наконец, особое уважение к людям, «письмо священное читающим и других ему научающим». Так, в известной казацкой думе «О буре на Черном море» рассказывается, что запорожские казаки никак не соглашались бросить в море, как жертву для успокоения разъяренной стихии, Олексия Поповича, несмотря на искреннее желание последнего:

 

«Ой, казаки, паны-молодци, добре вы чините, —

Самого мене, Олексия Поповыча визьмите,

До моей шыи каминь биленький прывьяжите,

Очи мои казацьки молодецьки червоною кытайкою запните,

У Чорне море самого мене спустите».

«Ей, Олексию Поповычу, славный лыцарю и пысарю!

Ты ж святе письмо читаеш

И нас, простых казакив, на все добро навчаеш,

Про шо ж ты од нас грихив билыпе маеш?»

 

Вспомним, наконец, и тот военный клик, с которым запорожские казаки обращались к своим собратьям по вере и по происхождению, жителям украинских городов, перед началом всяких походов, чтобы яснее видеть, какое значение имела религия во всей жизни этих высоких поборников веры предков и истинных рыцарей Русской православной церкви. «Кто хочет за веру христианскую быть посаженным на кол, кто хочет быть четвертован, колесован, кто готов претерпеть всякие муки за святой крест, кто не боится смерти – приставай к нам. Не надо бояться смерти: от нее не убережешься. Такова казацкая жизнь», – пишет об этом Кулиш.

Однако, служа и душой и рукой православной вере, запорожские казаки вовсе не углублялись ни в какие тонкости богословского и катехизического учения, – они больше придавали значения непосредственной вере, основанной скорее на чувстве, нежели на разуме, и, живя в постоянной военной тревоге, нередко, в силу необходимости, удовлетворяли свои религиозные потребности не так, как было должно, а как было возможно. Так, застигаемые много раз неминуемой смертью во время походов по Черному морю и не имея при себе священника, перед которым могли бы покаяться в своих грехах, они, по выражению казацкой думы, «исповедовались Богу, Черному морю и своему атаману кошовому». Эти обстоятельства нередко навлекали на запорожцев несправедливые упреки в безверии и равнодушии их к религии. Так, известный киевский митрополит XVII века Петр Могила называл печатно запорожских казаков «ребеллизантами», то есть отступниками; православный пан Адам Кисель того же века отзывался о них как о людях «никакой веры – religionis nullius», униатский митрополит Рутский именовал их людьми «без религии – sine religione», а думные дьяки московские 1594 года называли их перед послом германского императора Рудольфа II, Эрихом Ласотой, «людьми, не имеющими страха Божия»[678]. В наше время некоторые из исследователей южнорусской истории, тенденциозно умаляя заслуги запорожских казаков перед родной верой и православной церковью, низводят их в этом отношении чуть ли не на степень диких варваров: они указывают примеры хищничества со стороны казаков православных церквей и высших духовных лиц, находят примеры недоверия их к монахам ввиду военных походов[679], выставляют на вид существовавшее между ними суеверие считать вредоносным для военного успеха присутствие священника в их войске[680], а также приводят как доказательство полного равнодушия запорожцев к церкви известную, обыкновенно поющуюся на малорусских свадьбах, песню, в которой шутливо говорится, что запорожцы так одичали, будто не в состоянии различить «попа от козла, и церкви от скирды».

 

Славни хлопци запорожця

Вик звикували – попа не выдали,

Як забачили тай у поли папа,

Отаман каже: «Оце, братци, пип, пип!»

Осавул каже: «Що я ій причащався!»

Славни хлопци запорожця

Вик звикували, церквы не выдали;

Як забачили тай у поли скырту,

Отаман каже: «Ото, братци, церква!»

Осавул каже: «Я в ій сповидався».

 

Но в этих отзывах слышатся частью непонимание истинной сущности жизни запорожских казаков; частью так называемые общие места; частью представления о верующем человеке как о таком, который должен жить по колокольному звону, согласно идеальной монашеской жизни, и все свои отношения к Богу выражать постом и внешними знаками без участия сердца; частью же неправильные заключения от единичных и случайных фактов к общим явлениям. Так, если в 1637 и 1638 годах запорожские казаки скрывали от духовенства цель своих походов, то это делалось по свежему примеру доноса одного православного монаха польскому правительству о замыслах казаков против поляков; но этот случай приводить как пример безбожности запорожских казаков так же странно, как упрекать всякий военный совет в наше время о намеренном сокрытии всех планов войны ввиду предстоящей кампании.

Много раз нам случалось проезжать по бывшим владениям запорожских казаков, много раз нам приходилось видеть места столицы этих «низовых рыцарей», а также места бывших слобод и зимовников их, и много раз нам приходилось убеждаться, что сечевые казаки в выборе мест для построения своего «кишла» руководились не только стратегическими соображениями, но и художественным, в особенности же религиозным чувством. Стоит только бегло взглянуть на места бывших Запорожских Сечей и на различные вещи церковного обихода, уцелевшие до нас от времени запорожских казаков, чтобы убедиться в этом. Выискав какой-нибудь величественный остров среди Днепра или высмотрев какой-нибудь возвышенный «рог», то есть мыс на берегу реки, устроив в нем внешний, а из внешнего отделив внутренний Кош, запорожские казаки выбирали в последнем самое красивое и самое открытое место и на нем прежде всего возводили церковь, непременно во имя Покрова Пресвятой Богородицы, а потом уже сооружали другие, необходимые для жилья постройки. «Пусть красуется храм Божий в небесной высоте, и пусть святые молитвы несутся об нас прямо от земли до престола Господа Бога». В самых тяжких положениях и печальных событиях времени церковь всегда составляла главнейшую заботу сечевых казаков: когда в 1709 году запорожские казаки бежали от «москаля», то прежде всего захватили с собой церковное добро.

Первая церковь, насколько можно догадываться, не имея, однако, на то прямых указаний, была у запорожских казаков около 1576 года, именно около того времени, когда польский король Стефан Баторий даровал им «город Терехтемиров с монастырем и перевозом да старинный же городок Самарь с перевозом и землями в гору Днепра по речку Орель»[681]. Правда, академик Григорий Миллер считает, что на самом деле город Самарь запорожцы получили позже, уже при Богдане Хмельницком. Старинный город Самарь, или Старая Самарь, находился на правом берегу реки Самары, в шести верстах выше впадения ее в реку Днепр, как раз против теперешнего села Одинковки, или Куликова, Екатеринославской губернии, Новомосковского уезда. Хотя из королевского универсала не видно, чтобы в Старой Самари в 1576 году была церковь, но предположить «старинный» город без церкви так же трудно, как старое имение без какого бы то ни было жилья для владельца.

Так или иначе, но запорожские казаки, имея главным центром своих поселений город Старую Самарь, уже около 1576 года обратили свое внимание на вековой дремучий лес, «дубовую товщу», находившуюся в 26 верстах выше города, и здесь, на обширном острове, между рекой Самарой и ее рукавом Самарчиком, устроили первую в своих вольностях, а по-теперешнему во всей Екатеринославской губернии, небольшую деревянную церковку «с шпиталем, звоницею и школою при ней», во имя святителя и великого чудотворца Николая, снабдили ее церковной утварью, богослужебными книгами, ризницей и выписали для юной церкви иеромонахов из Киевского монастыря, а в 1602 году устроенную церковь обратили в Самарско-Николаевский монастырь и ввели в нем богослужение по чину греческого Афонского монастыря[682].

С этого времени и начинается история церкви в пределах вольностей войска запорожского низового. С тех пор запорожские казаки, заботясь о святости православной веры, разновременно в течение всей своей исторической жизни устроили у себя около 60 церквей, не считая нескольких часовен, скитов и молитвенных икон, и открыто выступили на борьбу с врагами за веру предков. В конце XVI века такими врагами русской веры и народности объявило себя польское правительство и католическое духовенство. В 1596 году между Польшей и Украиной, по проискам римской курии, состоялась так называемая церковная уния; по этой унии православные люди Украины присоединялись к католической церкви, ни в чем не нарушая своей веры и обычаев, но признавая лишь верховным главой, в духовном отношении, римского папу. Так условлено было на бумаге, на деле же вышло совсем иначе: Польша, бывшая в то время главным рассадником иезуитов, оттого сама заразившаяся иезуитским верогонением и бесконечной ненавистью ко всему православному, вскоре после введения унии стала насильственно обращать православных людей в католиков, стала запрещать богослужения в украинских городах по восточному обряду, стала глумиться над русским православным духовенством, и тогда всем сделалось ясно, что введенная на Украине уния была лишь мостом, через который иезуиты стремились провести в православную Украину католическую веру. Тогда против насилий со стороны католического духовенства и гонений польского правительства подняли свой голос именно запорожские казаки: в 1632 году на общей войсковой раде, публично и торжественно, они решили удалить из своей среды всех католиков, живших среди низового православного товарищества; они не сделали католикам никакого насилия, напротив того, выделили из войскового скарба часть принадлежавшего им добра, но велели им немедленно оставить пределы запорожских вольностей. Однако католики, может быть, не желая расстаться с вольной жизнью; может быть, не желая возвращаться к ненавистным порядкам своей отчизны, решились принять православную веру и навсегда остаться в Запорожье[683].

Между тем гонения со стороны католиков на православных на Украине не прекращались, и тогда на защиту веры предков и народных прав в самой Украине выступил знаменитый гетман Богдан Хмельницкий. Он нашел приют у запорожских казаков в их Сечи на Микитином Роге, получил от них военную и денежную помощь и в 1648 году, 8 мая, впервые нанес врагам православной веры страшное и роковое поражение в пределах вольностей запорожских казаков, на речке Желтые Воды, впадающей в реку Ингулец[684], теперешнего Верхнеднепровского уезда Екатеринославской губернии. В этом же году, после победы над поляками при Желтых Водах и Корсуне, Хмельницкий прислал на сечевую церковь в Микитином Роге и ее священнослужителей 300 талеров в подарок[685]. Так Микитинская церковь была второй после Самарско-Николаевской в Запорожском крае; нужно думать, однако, что эта вторая церковь была не постоянная, а временная, подвижная.

После целого ряда битв, последовавших за первыми поражениями поляков, запорожские казаки, в 1654 году, вместе с малороссийскими казаками и народом, поступили в подданство русского царя, и тогда их православная церковь нашла защитников в лице высших иерархов русской церкви. В это время, именно в 1656 году, в пределах вольностей запорожских казаков, в селении Старом Кодаке, устроена была третья церковь, во имя архистратига Михаила. Церковь эта была походная, привезенная из Запорожской Сечи и устроенная, по распоряжению Коша, для учрежденной впервые в Старом Кодаке береговой стражи из охочих казаков-лоцманов; при ней был иеромонах Самарско-Николаевского монастыря[686].

В наставшей после присоединения Украины и Запорожья к России войне русских с поляками и их союзниками, турками и татарами, запорожские казаки принимали самое деятельное участие, воюя против недругов православной Христовой веры. За это им жестоко отомстили полудикие крымцы: в отсутствие запорожцев они прошли с огнем и мечом из края в край все Запорожье, испепелили казацкие жилища, разорили главные их займища, захватили с собой массу всякого добра и, что всего больнее было для запорожских казаков, истребили огнем главную святыню их – только что возникший Самарско-Николаевский монастырь. С невыразимой грустью возвращались запорожцы после трудных походов в свои родные места; вид страшных разрушений, оставленных повсюду татарами, в особенности же в Самарском монастыре, наполнил негодованием их сердца; они не могли забыть разрушения святыни татарами даже спустя 55 лет после того, когда сами жили под протекцией крымского хана.

Заняв родные пепелища, запорожские казаки в марте 1659 года, после общей войсковой рады на Романковом кургане, выше Днепровских порогов, где теперь село Романково Екатеринославского уезда, решили построить четвертую по счету церковь на новой своей Сечи, Чертомлыцкой, во имя Покрова Пресвятой Богородицы. Церковь эта была окончена в сентябре, а богослужение в ней начато первого числа в октябре храмового праздника в Сечи. Вслед за построением церкви в Сечи запорожские казаки взялись за возобновление разрушенной татарами церкви в Самарском монастыре: скоро на месте сгоревшей маленькой церкви явилась большая и лучшая, по-прежнему со шпиталем, звонницей и школой; в 1672 году она была торжественно освящена и вслед за тем открыта богослужениям. Спустя 5–6 лет после этого, в период времени от 1677 по 1678 год, к реке Самаре хлынула с одной стороны масса православных поселенцев Заднепровья, не стерпевших страшных насилий со стороны польских властей, с другой – масса казаков, бежавших из-под Черкас, Канева и Чигирина после разорения их во время Русско-турецкой и русско-казацкой войн; и те и другие, между прочим, были поселены близ Самарско-Николаевского монастыря[687].

Конец XVI и начало XVII столетия во всех отношениях неблагоприятны были для православной церкви Запорожского края. Это время в истории низовых казаков ознаменовано было большими смутами и тревогами: в 1679 году турецкие войска приходили на Запорожье и ниже Сечи «смуровали» для себя две крепости; тогда запорожцы принуждены были уйти из Сечи в луга; с 1687 года открылись крымские походы князя Василия Голицына, продолжавшиеся по 1689 год; тогда русские войска шли через вольности запорожских казаков и устроили здесь, в Старой Самаре, базис для отражения татар, так называемую Новобогородицкую крепость, послужившую поводом к недовольству и открытому бунту со стороны запорожцев на русское правительство, видевших в построении крепости посягательство на их собственную свободу; в 1692 и 1693 году на Украине действовал бывший канцелярист Петрик, поднявший все Запорожье и Крым против украинских старшин и гетмана Ивана Мазепы; в 1694 году запорожские казаки ходили под крымский город Перекоп; в следующем году принимали участие в азовских походах Петра против турок, а в 1701 году ходили походом к городам Минску и Пскову против шведов[688]. Наконец, ко всему этому запорожские казаки в это же время испытали ужасные бедствия от засухи, неурожая, саранчи и мора[689]. Все это вместе взятое не могло, конечно, благоприятно отозваться на положении возникшей церкви в Запорожском крае. Отсюда неудивительно, почему за весь этот период исторического существования казаков к четырем возникшим церквам – Самарской, Никитинской, Старокодацкой и Чертомлыцкой – прибавилась лишь одна, в запорожском селении Лычковом, на левом берегу Орели, в 55 верстах от Самарско-Николаевского монастыря, существовавшая уже в 1706 году[690].

Но еще более неблагоприятным временем для запорожской церкви был период времени от 1709 по 1734 год. В 1709 году запорожские казаки, с кошевым атаманом Константином Гордиенко во главе, увлеченные примером малороссийского гетмана Ивана Мазепы, оставили подданство русскому царю и перешли на сторону шведского короля Карла XII. Фортуна военного счастья оказалась на стороне русского царя, и запорожцы жестоко поплатились за свои расчеты: Сечь их была «зруінована», а вместе с ней и сечевая Покровская церковь разрушена; другие церкви хотя и остались нетронутыми, но духовенство ушло от них то в Белград, то в Киев, и только некоторая часть его осталась на своих местах и оплакивала печальную участь своего войска. Между тем запорожские казаки, уходя «на поля татарские, кочевья агарянские», успели захватить с собой лишь походные церкви, «холщовые и клеенчатые», напоминавшие собой палатки из складных ширм[691], а духовенства своего на первых порах совсем лишились: к ним приходили духовные лица из Польши, Афона, Иерусалима и Константинополя, над которыми настоятелем был архимандрит Гавриил, родом грек, поставленный греческим архиереем; только с 1728 года греческого архимандрита сменил русский священник Дидушинский. Вообще в течение времени от 1709 по 1734 год запорожские казаки особенно часто входили в сношение с греческим духовенством: они несколько раз посылали от себя денежные подарки цареградскому патриарху и, в свою очередь, не раз от него получали дорогие подарки. Таковы, например, те великолепные, златотканые ризы и превосходной работы, арабского дерева, с инкрустацией аналой, по преданию принадлежавший знаменитому проповеднику Иоанну Златоусту, которые и в настоящее время хранятся в соборной церкви Никополя, места бывшей некогда Микитинской Сечи.

В это самое время покинутая запорожцами главная святыня их края, Самарско-Николаевский монастырь, в течение восьми лет оставалась в запустении. К счастью, однако, для него, в то время всем краем, от реки Самары вверх, заведовал миргородский полковник, энергичный и находчивый, Даниил Павлович Апостол с сыном Павлом Даниловичем. В 1717 году Апостол воспользовался приходом из Заднепровья в оставленные запорожцами места ста человек казаков, гонимых поляками за православную веру, поселил их близ Самарского монастыря и обязал всячески заботиться о восстановлении запорожской святыни. В следующем году к первым выходцам из-за Днепра пришли вторые; полковник Апостол воспользовался и новыми пришельцами: он поселил их в урочище Могилеве на правом берегу реки Орели, впадающей в Днепр на 90 верст выше реки Самары. В 1721 году в Самарский монастырь прибыло пять монахов из Трехтемировского Киевской епархии монастыря; вслед за монахами явился в Самарскую обитель, по распоряжению Киево-Межигорского Спасо-Преображенского монастыря, в качестве настоятеля, иеромонах Иоанникий, с несколькими монахами, с целью восстановления покинутого запорожцами монастыря. По зову Иоанникия к стенам обители стали собираться православные христиане, жившие по Самари, и всеми средствами содействовать благим начинаниям настоятеля. Но к несчастью для обители, в это время, в 1730 году, сюда бежал проходимец Епифаний Яковлев, бывший монах Козелецкого монастыря, потом обманом получивший сан епископа в турецком городе Яссах, по прибытии в Россию заключенный в Переяславский Михайловский монастырь, а потом из Переяславского Михайловского монастыря, по истечении некоторого времени, бежавший, с несколькими приверженцами-раскольниками, в Самарско-Николаевский монастырь. Правда, здесь он был скоро пойман и вслед за тем немедленно отправлен в киевскую крепость, где впоследствии и умер, раскаявшись в своих грехах; но тем не менее открытие в Самарском монастыре такого человека, каким был Епифаний, смутило истинно верующих христиан и на некоторое время задержало работы по возведению и устройству обители. Зато в это же время, около 1730 года, явился в Самарский монастырь из слободы Малой Терновки бывший войсковой есаул Дорош; это был человек благочестивый, даже аскет, подвижник, весьма сведущий в Священном Писании и в то же время поистине смиренный христианин. Полюбив всем сердцем обитель и пустынную местность ее, он поселился здесь навсегда, завел большую пасеку и устроил на берегу Самары, против злосчастного места Чернечьего Пекла, похоронившего однажды в своей бездонной яме переплывавших в бурную погоду реку нескольких человек монахов, каменную каплицу с иконой святителя и великого чудотворца Николая, к каплице пригласил иеромонаха Самарского монастыря и тут предался молитвенным подвигам и добрым делам: деньгами, добываемыми от продажи меда, помогал бедным людям и братии монастыря, а молитвами и еженедельными субботними панихидами испрашивал у Бога спасения душам утонувших в Чернечьем Пекле монахов. В своем уединении Дорош дожил до глубокой старости и после кончины, в 1756 году, погребен в Самарском монастыре; в каплицу его, еще долго после смерти устроителя ее, стекались благочестивые люди и возносили здесь молитвы к Богу; в 1769 году она была разрушена татарами, и главнейшая ее святыня, икона святителя Николая, спустя некоторое время найдена была на дубовом пне в лесу и поставлена сперва в церкви монастыря, потом в ризнице, наконец, снова в церкви, где и теперь находится, привлекая к себе массу благочестивых богомольцев, больных и немощных людей, чающих получить спасение от своих недугов у святого образа[692].