Состав, основание и число славного запорожского низового товарищества

 

Запорожские казаки, живя в Сечи без жен и без поколения, а между тем ежегодно, даже иногда ежедневно уменьшаясь в своем числе от войны, болезней и старости, всякими мерами старались пополнить свою убыль и увеличить состав своего войска. Отсюда понятно, почему казаки принимали в свое общество всякого приходившего к ним и бравшего на себя некоторые обязательства, необходимые для поступления в Сечь. Лица, близко стоявшие к запорожским казакам и оставившие о них разные воспоминания, одинаково свидетельствуют, что в Сечи можно было встретить всякие народности, чуть ли не со всего света выходцев – украинцев, поляков, литовцев, белорусов, великороссов, донцов, болгар, волохов, черногорцев, татар, турок, жидов, калмыков, немцев, французов, итальянцев, испанцев и англичан[361]. Но главный процент приходивших в Сечь давала, разумеется, Украина. «Все они, – говорит очевидец XVII века, Яков Собеский, – произошли из России (то есть Великороссии и Малороссии), хотя есть много между ними обесславленных дворян из Малой и Великой Польши, также несколько германцев, французов, итальянцев, испанцев, изгнанных за проступки»[362]. «Запорожские казаки, – замечает академик XVIII века Иоганн Георги, – были беспотомственные потомки черкасских (то есть украинских) казаков, на Днепре поселившихся»[363]. То же подтверждает и англичанин Клавдиус Рондо в 1736 году[364]: «В Запорогах живут их же братья казаки, переходя из городов для промыслов, а иные – которой пропьетца или проиграетца»[365].

Мотивы, которые заставляли многих искать себе приют в диком Запорожье, были весьма различны: в Сечь шли люди и по доброй воле, и по неволе. Тут были те, которые бежали от жен, покидали отца и мать, «с-под пана втикали»[366]; тут были и кровно обиженные, не нашедшие себе на родине никакого удовлетворения, не имевшие никакого насущного куска для пропитания; тут были все натерпевшиеся от тяглых повинностей, все оскорбленные и униженные за свою веру и народность, все перенесшие варварские пытки, жестокие истязания за человеческие права, за свое существование; тут были и те, которые чувствовали в себе «волю огненную, силу богатырскую», которые носили в груди своей «тоску лютую», «горе-злосчастие»; тут были и «самосбройцы польские», и «ускоки задунайские», и «западные люди, чуждые русским, маловедомые». Все такие находили радушный прием в Запорожье; находили здесь широкий приют и те, которых привлекла воля, добыча, молодечество, слава. Как говорится в «Актах Южной и Западной России»: «Волю имеем за дражайшую вещь, потому что видим, рыбам, птицам, также и зверем, и всякому созданию есть оная мила»[367]; «Сичь – мате, а Велыкий Луг – батько, оттам треба и проживати, там же треба и вмирати». Кроме всего этого, приходили, разумеется, в Сечь и разные преступники, осужденные на казнь злодеи, дезертиры, всякие проходимцы, но они в общем не давали дурной окраски запорожскому товариществу и, по справедливому замечанию В.П. Коховского, не могли иметь разлагающего влияния на казаков, вследствие строгости запорожских законов, смертельно каравших преступников, провинившихся в Сечи[368]. От польского правительства не раз предъявлялись требования в Кош, как это было, например, после сейма в 1590 году, не принимать в войско запорожское осужденных и приговоренных к смерти[369]. Самим полякам, после сейма в 1635 году, запрещено было ходить с запорожцами в море и делать заодно с ними морские походы[370]. Но все это было напрасно, и многие из подданных Речи Посполитой часто наполняли собой запорожское войско.

Каким образом, в частности, составлялось войско запорожских низовых казаков, на то у нас имеется несколько подлинных указаний. Их приводит господин Скальковский в «Истории Новой Сечи»: «Родился я в Литве, в воеводстве Новгородском, от дому шляхетского. Отец мой в молодых летах отдал меня в службу к полковнику Галисевичу, у которого служил я целый год и отошел надлежаще. А потом был в службе у его милости господина Соллогуба, через три недели, а после пристал до его милости господина Мокроновского, с которым приехавши до Киева, ушел от него. Когда же по Киеву шатался, подмовили меня казаки сечевые, с которыми, севши в дуб, поехал до Сечи, и приехавши, пристал в курень каневский, где и названо меня Иваном Ляхом». «Родился я на Украине, в самый день Ивана Купала, какого года не знаю; мой отец Сидор Пересунька воспитывал меня до 9 лет, то есть учил работать да Богу молиться. После взяли меня в Сечь, где я при пане кошевом был молодиком, а в 20 лет меня взяли и записали в войско. В войске назвали меня Журбою, ибо я все молча работал, а после за то, что на чате проглядел, как поляки нашу добычу отняли, назвали меня Иваном Прислипою»[371]. «Родился он, казак Василий Перехрист, в польской области, губернии Чигринской, в местечке Чигрине, от евреина Айзика, и в 1748 году, будучи там по купечеству войска запорожского низового казаком куреня Пластунивского. Его, Перехриста, оттоль с Чигрина, с добровольного его в Сечь запорожскую желание привезено, где в Сечи будучим в то время начальником Киево-Межигорского монастыря иеромонахом Пафнутием Ямпольским; при чем были восприемники войска запорожского низового товарищество куреней Кущевского Лаврин Горб, Дядьковского Гаврило Шарый и Пластунивского Иван Макаров, в церкви сечевой Покрова Пресвятой Богоматери окрещен, и выконавши в той церкви на верность ее императорского величества присягу, в войску запорожском в Кущевском курене служил». Никита Корж в своем устном повествовании рассказывает так: «Я уроженец Новых Кодак, куда зашли мои предки из Гетьманщины. В Кодаках занимались хлебопашеством, скотоводством, пчеловодством и рыбной ловлей, а иногда и звериной охотой: ибо во время Запорожья везде над Днепром, с обеих сторон, были сильные и густые леса, и разного рода диких зверей множество. Проживши при родителях до 7 лет, взят был на воспитание крестным отцом в Сечь, где он был старшиной, а зимовник свой со скотоводством имел при реке Сухой Суре, где ныне я проживаю и в той самой хате, которую крестный отец мой выстроил и которая хата до сего времени существует… Крестный отец мой был от юности неженат; с молодых моих лет до женитьбы был я в послушании у крестного моего отца, как в Сечи при курени, так и в зимовнике по его хозяйству… Я был очень резв и проворен: однажды, едучи из Новых Кодак в Сечь и проезжая мимо высокой могилы, мы взбежали на ее вершину и, побегав несколько минут, стали спускаться. Товарищи пошли по утоптанной тропинке, а я вздумал идти прямо, но курган очень был крут, а трава сухая, я оступился, упал и покатился вниз как кубарь или корж. «Коржом, коржом свалывся!» – закричали казаки, и с того дня все меня звали Никитой, но по прозвищу Коржом. Мой крестный отец, узнав об этом, сказал мне: «нехай буде и Корж»[372].

Кроме взрослых, беспрерывно приходивших в Сечь, немало попадало туда и детей мужского пола. Как пишет о том Мышецкий: одних из них сами отцы приводили в Сечь, чтобы научить их там военному искусству; других казаки хватали на войне и потом усыновляли в Сечи; третьих, особенно круглых сирот, они брали вместо детей; четвертых, чаще всего «небожей», или «сыновцов», то есть племянников, выпрашивали у родителей; пятых просто приманивали к себе гостинцами и ласками и потом тайно увозили в Сечь[373].

Но всякому, кто бы он ни был, откуда бы и когда бы ни пришел на Запорожье, доступ был свободен в Сечь при следующих пяти условиях: быть вольным и неженатым человеком, говорить малорусской речью, присягнуть на верность русскому царю, исповедовать православную веру и пройти известного рода учение. По первому обязательству требовалось, чтобы поступавший в Сечь был дворянином, поповичем, казаком, татарином, турком, вообще всем, чем угодно, но не крестьянином, и кроме того, неженатым человеком[374]; впрочем, это условие часто обходилось, так как всякий мог назвать себя и вольным, и бессемейным; зато раз принятый в Сечь, казак должен был вести строго целомудренную жизнь и карался смертной казнью, если вводил в Сечь женщину, не исключая матери и сестры. По второму обязательству требовалось, чтобы поступивший в Сечь, если он не был русским, забыл свою природную речь и говорил казацкой, то есть малороссийской, речью[375]; это условие никогда и никем не нарушалось. По третьему обязательству поступивший в Сечь должен был присягнуть верно, неизменно и до конца своей жизни служить русскому престолу и принести о том присягу в церкви перед престолом Божиим[376]. По четвертому обязательству поступавший в Сечь должен был непременно исповедовать православную веру, признавать ее догматы, соблюдать посты, знать Символ веры и молитву Господню; если он был католик или лютеранин, должен принять православие, если же он был жид или магометанин, должен был креститься торжественно в «греко-российскую» веру[377]. По пятому обязательству поступавший в Сечь должен был сперва присмотреться к порядкам войсковым, изучить приемы сечевого рыцарства и потом уже записываться в число испытанных товарищей[378], что могло быть не раньше, как по истечении семи лет[379].

Принявший все пять условий свободен был от всяких других, каких бы то ни было, требований: у него не спрашивали ни вида, ни билета, ни ручательства. Как говорит о том Никита Корж: «того ни батьки, ни отцы не знали, тай прадиды не чували»[380]. Впрочем, предания и некоторые исторические свидетельства утверждают, будто бы поступавших в Сечь подвергали еще особого рода искусу, именно – испытывали степень находчивости и смелости. Кулиш в «Записках о Южной Руси» описывает это так: «Как сманят, бывало, запорожцы к себе в Сечь какого-нибудь парня из Гетманщины, то сперва пробуют, годится ли он в запорожцы. Прикажут ему, например, варить кашу: «Смотри же ты, вари так, чтоб не была и сыра, чтоб и не перекипела. А мы пойдем косить. Когда будет готова, так ты выходи на такой-то курган и зови нас; мы услышим и придем». Возьмут косы и пойдут как будто бы косить. А кой черт хочется им косить! Залезут в камыш и лежат. Вот парень сварит кашу, выходит на курган и начинает звать. Они и слышат, но не откликаются. Зовет он их, зовет, а потом в слезы: «Вот занесла меня нечистая сила к этим запорожцам! Лучше было бы сидеть дома при отце, при матери! О, бедная моя головушка! Кой черт занес меня к этим запорожцам!» А они лежат в траве, выслушают все это и говорят: «Нет, это не наш!» Потом воротятся в курень, дадут тому парню коня и денег на дорогу и скажут: «Ступай себе к нечистому! Нам таких не надо!» А который молодец удастся расторопный и сметливый, тот, взошедши на курган, крикнет два раза: «Эй, панове молодцы, идите каши есть!», и как не откликнутся, то он: «Ну, так черт с вами, когда молчите! Буду я и один есть кашу!» Да еще перед отходом приударит на кургане гопака: «Ой, тут мне погулять на просторе!» И, затянувши на всю степь казацкую песню, идет к куреню и давай уплетать кашу. Тогда запорожцы, лежа в траве, и говорят: «Это наш!» и, взявши косы, идут себе к куреню. А он: «Где вас черт носил, панове! Звал я вас, звал и охрип, да потом, чтобы не простыла каша, начал сам есть». Переглянутся между собою запорожцы и скажут ему: «Ну, чура, вставай! Полно тебе быть хлопцем: теперь ты равный нам казак». И принимают его в товарищество»[381]. Из исторических свидетелей Боплан и Шевалье утверждают, будто у казаков существовал обычай принимать в свои круги только того, кто проплывал[382] все пороги против течения Днепра[383]. Но это свидетельство кажется малоправдоподобным, с одной стороны, потому, что едва ли запорожцы, всегда нуждавшиеся в пришлых людях для увеличения своих сил, могли предъявлять им подобные требования; а с другой стороны, и потому, что проплыть все пороги, хотя бы даже в лодке, против течения реки, на расстоянии 65 верст, в большую полую воду, нет никакой возможности ни теперь, ни тем более в то время; плыть же в порогах против течения реки в малую воду, лавируя у самых берегов – нет никакого геройства, а только вопрос в нескольких неделях времени.

Были ли случаи непринятия казаками кого-либо в Сечь, за неимением точных данных, сказать нельзя; некоторое основание полагать это дает лишь одна из казацких дум, дошедших до нашего времени, где жена, проклиная своего мужа, ушедшего в Сечь, говорит:

 

Ой щоб тебе покарали та три недоли:

Перша недоля – щоб пид тобою добрый кінь прыстав,

Друга недоля – щоб ты казаків не догнав,

Третя недодя – щоб тебе казаки не влюбыли,

И в куринь не пустыли.

 

Принятый в число запорожских казаков прежде всего записывался в один из 38 сечевых куреней, в тот или другой из них, смотря по собственному его выбору, и тут же при записи в курень переменял свою родовую фамилию на какое-нибудь новое прозвище, часто весьма метко характеризующее его с внешней или внутренней стороны; эта перемена фамилии делалась ввиду того, чтобы скрыть прошлое новопоступившего в Сечь. Часто на запрос русского и польского правительства, нет ли в Сечи какого-нибудь Иванова или Войновича, Запорожский Кош отвечал, что таких в Сечи нет, а есть Задерыхвист или Загубыколесо, поступившие в число казаков приблизительно в то время, о котором спрашивали московские или польские люди. Переменив имя и приписавшись к куреню, новичок затем приходил в самый курень, и тут куренной атаман, при собрании бывших на тот случай казаков, отводил ему место в три аршина длины и в два ширины и при этом говорил, шутливо играя словом: «Вот тоби и домовына![384] А як умрешь, то зробым ще короче»[385].

Поступив в Сечь, новичок, однако, делался настоящим казаком лишь тогда, когда выучивался казацкой регуле и уменью повиноваться кошевому атаману, старшине и всему товариществу. Для отношения казаков между собой брался в расчет не возраст, а время поступления их в Сечь: кто поступал раньше, тот имел преимущество перед вступившим позже, оттого последний называл первого «батьком», а первый последнего – «сынком», хотя бы батьку было 20, а сынку 40 лет[386].

Так составлялось войско запорожских низовых казаков. Взятое в целом составе, оно делилось на сечевых и зимовных казаков; первые собственно и составляли настоящий цвет казачества: это были люди безбрачные или, по крайней мере, порвавшие свои брачные узы; из них отличившиеся на войне или долго служившие в войске, очень сильные и хорошо сложенные люди, и притом главным образом природные украинцы, назывались «лицарством», или «товариществом»[387]; только товарищество имело право выбирать из своей среды старшину, получать денежное и хлебное жалованье, участвовать в дележе добычи, вершить все дела войска; оно жило в Сечи, по куреням, разделялось на «старшее и меньшее» товарищество[388] и составляло в собственном смысле войско, или рыцарство. От этого рыцарства, или товарищества, резко отличалось сословие семейных казаков; семейные казаки также допускались в Запорожье, но они не смели жить в Сечи, а лишь вдали от нее, в запорожских степях по слободам, зимовникам и бурдюгам, где занимались хлебопашеством, скотоводством, торговлей, ремеслами и промыслами и назывались не «лыцарями» и «товарищами», а подданными, или посполитыми сечевых казаков, «зимовчаками», «сиднями», «гниздюками». Но все вместе взятые, сечевики и зимовчаки составляли одно войско, именовавшее себя официально «славным низовым запорожским войском и товариществом», или пространнее, как говорится в «Актах Южной и Западной России»: «Войско днепровое, кошевое, верховое, низовое и все будучее на полях, на лугах, на полянках и на всех урочищах морских, днепровых и полевых»[389].

Составившись в целое войско «сами собой», запорожские казаки сами же собой, «по своему умоположению, и завели у себя собственные порядки»[390], как написано в «Чтениях Московского общества истории и древностей». «Архив исторических сведений до России» Калачева говорит следующее: «Они считают, что всякие государственные учреждения им не принадлежат, а исполняют что-либо только тогда, когда ласковостью к тому бывают увлечены, хотя бы и от высоких чинов»; впрочем, нужно сказать, что они никогда «не забывают смотреть и на обстоятельства политические и по оным себя измерять, когда им прибавить смелости говорить о своем обществе и утверждать оное от самодержавной власти, и знают время, когда им что-нибудь предпринять»; вообще «род сей, в правительстве их секты, весьма хитер, проницателен и осторожен в рассуждении своих интересов, сопряженных с таковой вольностью, через которую не дают они никому в оных отчета; прилежно пекутся всячески, дабы оная не подвергалась законам своего отечества и власть их в оных беспредельная и неограниченная была порядком»[391]. В основе порядков запорожского «умоположения» лежала община, громада, мир, товарищество. Это товарищество представляло собой такое же «народоправство» на юге России, но только в более широкой степени развития, какое представляло собой «народоправство» во Пскове и в Новгороде, на севере Руси; что делал вечевой колокол на севере, то делали литавры на юге: и вечевой колокол, и литавры своими звуками созывали народ, без различия звания и состояния, на площадь для решения самоважнейших вопросов страны, подобно тому, как решают в настоящее время свои дела свободные граждане швейцарских кантонов или американских штатов. Внешним выражением этой общины была рада (от слова «радиться» – совещаться), войсковой совет, народное вече. На этой раде могли присутствовать все без исключения сечевые казаки, начиная от войсковой старшины и кончая простой «сиромашней», или «простолюдьем, чернью»[392]. Здесь господствовало полнейшее равенство между всеми членами общины: каждый пользовался одинаковым правом голоса, каждый мог отвергать мероприятия другого и взамен того предлагать собственные планы и соображения, но зато что решено было большинством голосов на раде, то было необходимо и обязательно для всех. Запорожская община доходила до полного идеала, неведомого ни в древнем, ни в среднем, ни в новом веках; господствовавшее здесь начало равенства проходило везде: во время общих собраний, при выборах войсковой старшины, управлении сечевом, управлении паланочном, во всех запорожских школах, при общей трапезе[393], при разделе имущества и в частной жизни по куреням. Ни знатность рода, ни сословное происхождение, ни старшинство лет не имели в Сечи никакого значения; одни личные достоинства, то есть храбрость, опыт, ум, находчивость брались в расчет. Таким образом, в запорожской общине терялась всякая единичная личность, как бы она ни была даровита и показна; тут все дела решались сообща. Самуил Величко приводит такое свидетельство: «У нас не едного пана кошового порада до листов бывает, леч всего войска запорожского единогласная: шо кгди скажем в листу доложити, того а не пан кошовий, а не писарь без езволения нашего переставити сами собой неповинни»[394]. Общиной, товариществом решались вопросы о мире и розмире; товариществом разделялись по лясам все земли, леса, угодья, все рыбные ловли, все соляные места; товариществом выбирались и низлагались все должностные лица в Сечи и в целом Запорожье; товариществом наказывались виновные в проступках и карались уличенные в преступлениях; товариществом писались всякие ответы на указы, грамоты, ордера, послания и письма, присылавшиеся в Сечь от разных державных особ и властных лиц, вступавших в сношения с запорожскими казаками.

В силу этого общинного принципа самая высшая власть в Запорожье, власть кошевого атамана, без всего товарищества, без целой громады, не могла ни на что решиться и не могла ничего сделать. Так, когда в 1757 году малороссийский гетман граф Кирилл Разумовский сделал запрос у кошевого атамана Григория Федорова, почему он отпустил явившихся к нему гайдамаков, то кошевой письменно отвечал, что «он, кошевой, явившихся гайдамак забрать сам собою и отослать по команде своей не мог, ибо они, гайдамаки, за присягою приняты, по согласию всего общества, а без согласия общего по тамошнему (то есть запорожскому) обычаю ничего чинить самому ему, кошевому, невозможно». В таком же духе отвечал в 1746 году кошевой атаман Василий Григорьевич Сыч корсунскому губернатору в Польше, жаловавшемуся в Сечь на воров, ограбивших его: «Куренные атаманы, со всех куреней собравшись, кошевого не послушались и грабителей не отыскали». Такой же ответ дал кошевой Петр Иванович Калнишевский одному русскому офицеру, желавшему считаться в числе запорожских товарищей: так как всего запорожского войска не было в данное время налицо, то сам кошевой, своей волей, не мог исполнить просьбы офицера[395]. Значение общины, товарищества, громады у запорожских казаков выражалось даже внешним образом, на ордерах, письмах и респонсах, отправляемых в разные места из Сечи; на них всегда в самом конце делалась подпись: «Атаман кошевый войска запорожскаго низового з товариством»; в таком же тоне и начиналась всякая бумага: «До нас дошел лист», «Мы войско», «По обычаю нашему в общей раде нашей всем вслух читали».

Достигшая своего полного развития в течение XVI и XVII века, запорожская община с половины XVIII столетия постепенно стала ограничиваться со стороны русского правительства, особенно в правах выбора запорожскими казаками войсковой старшины. По этому поводу издан был ряд царских указов, по которым постановлялось, чтобы «запорожцы, не описався и неистребовав на то дозволения, запорожскую старшину от их чинов отставлять и других на их места определять собою самовольно отнюдь не дерзали, опасаясь высочайшаго его императорского величества гнева и тяжкого истязания и наказания»[396]. Однако запорожские казаки мало повиновались требованиям русского правительства на этот счет и почти до самого конца политической жизни своей «самовольно» выбирали и «самовольно» низвергали всю свою войсковую старшину. Оттого весь обширный запорожский край, с половины XVII столетия ставший под верховное владычество России, в действительности всегда управлялся собственным товариществом, как вся Украина управлялась собственным казачеством, хотя и под верховенством русского правительства.

Весь состав войска запорожского низового разделялся на старшину в ее низших и высших стадиях, юных молодиков, только что готовившихся сделаться настоящими казаками, сечевую массу, так называемую «сиромашню, простонародье, чернь», и запорожское поспольство, жившее вне Сечи, по зимовникам. В состав войска не входили «наймиты», или «аргаты»; наймитами, или аргатами (от греческого слова έργάτης, переделанного по-турецки в «эргат»), назывались поденщики или работники, нанимавшиеся временно к казакам на какую-либо работу, за известную плату[397].

Кроме настоящих казаков в состав «славного низового товарищества» входили иногда такие лица, которые ни по званию, ни по общественному положению никогда к нему не принадлежали и числились только номинально в числе запорожцев. Делалось это частью из честолюбия называться низовым рыцарем, частью из искренней любви к «славному» войску, частью из-за того, чтобы застраховаться от грабежей запорожцев или заручиться послушанием и верностью их; частью же и вследствие предложения самих казаков, которые приписывали к себе сановных людей в знак особого отличия их перед другими, подобно тому, как многие западноевропейские города давали права гражданства знатным путешественникам[398]. Лица эти – сановные, облеченные высокой властью особы, большей частью русского, иногда польского звания. Архивные сечевые документы сохранили нам имена некоторых из этих особ; таковы: артиллерии поручик Иван Глебов, статский советник Петр Веселицкий, малороссийский генеральный подкоморий и бунчуковый товарищ Павел Кочубей, астрономической экспедиции начальник Христофор Эйлер, генерал-аншеф граф Петр Панин, генерал-аншеф Иван Глебов, генерал-аншеф Петр Девьер, генерал-поручик граф Андрей Остерман, генерал-майор князь Александр Прозоровский, польский коронный гетман граф Ксаверий Браницкий, генерал-майор князь Григорий Потемкин[399]. Последний, говорят, прозывался у запорожских казаков Грыцьком Нечесою: он носил на голове, по тогдашней моде, большой парик, напудренный и высоко взбитый, а запорожцы воображали себе, что он никогда не чешется, оттого и прозвали его Нечесою.

Как вход в Сечу, так и выход из нее вовсе не был затруднителен; определенного срока для пребывания в Сечи поступившему в нее не полагалось: всяк мог выходить из нее, когда ему угодно и когда было нужно. Уходил казак из Сечи, если у него являлось желание служить в каком-либо из украинских городов; уходил казак, когда задумал жениться и обзавестись собственным хозяйством; уходил и тогда, когда ему просто надоедала жизнь в Сечи, или, как говорили сечевики, когда он «зажирив од казацького хлиба». Впрочем, ушедший из Сечи вновь мог быть принят в нее, если изъявлял на то свое желание, вернувшись назад и хвативши где-нибудь «шилом патоки» или «узнавши почем кивш лыха». Несмотря, однако, на такую свободу прихода в Сечь и ухода из нее, порядок действий в ней никогда оттого не нарушался, и в этом полнейшем своеволии заключалось все основание далекой славы Запорожской Сечи. При уходе из Сечи также не давалось никаких пропускных билетов, кроме двух случаев: во-первых, когда казаки желали ехать в Польшу или в Малороссию «для торговых или других каких нужд», – такие брали паспорта за подписью кошевого атамана и с приложением войсковой печати для свободного проезда по чужим городам и селам[400]; во-вторых, когда происходили войны между русскими и народами, граничившими своими владениями с Запорожьем, например турками, татарами, поляками; в таком случае, «ввиду немаловажных заграничных обстоятельств», чтобы избежать всякого рода шпионства со стороны врагов и вместе с тем «быть безотлучной во всякой готовности», выезд из Сечи холостым казакам без письменного вида от войсковой канцелярии, а женатым без видов от паланочных полковников строго воспрещался[401]. Иногда уходившим из Сечи давались аттестаты ввиду поступления их на службу в украинские полки; образцы таких аттестатов, в достаточном количестве, дошли до нас: в них прописывается имя, отчество, фамилия и название куреня казака, его служба в разъездах, партиях, посылках, секретных разведованиях, походах и сражениях, отмечаются находчивость, усердие к службе, честное исполнение возлагавшихся на него поручений и готовность «не щадить своего живота»[402].

Как велик был состав всего войска запорожских низовых казаков, определенно сказать нельзя; нельзя именно, с одной стороны, потому, что запорожцы весьма неохотно делились с посторонними людьми сведениями о всяких порядках в Сечи, – вся их жизнь для чужестранцев составляла так называемые «войсковые секреты»; с другой стороны, потому, что в самой Сечи не было, или, по крайней мере, сами запорожцы говорили, что не было никаких журналов, никаких списков, куда бы вписывались имена приходивших в Сечь новичков и отходивших из нее старых казаков[403]. Кроме того, трудно определить число всего запорожского войска еще и потому, что многие из казаков-зимовчан вовсе не являлись в Сечь по нескольку лет и совсем не были известны войсковой старшине, а насчет некоторых сечевых казаков и сама старшина находилась в полном неведении и не могла сказать в известное время, живы ли они или безвестно пропали во время отдельных походов на врагов, часто предпринимавшихся без ведома Коша. Оттого все показания о численности запорожского войска, даже на пространстве одного какого-нибудь века, слишком разноречивы. Сами запорожцы, как это и естественно, слишком преувеличенно говорили насчет численности всего своего войска: «У нас що лоза, то казак, а где байрак, то там по сто, по двести казак»; малороссийские летописцы высказывались на этот счет в том же тоне: «Рече старейший слово, и абие сколько треба воинства, аки трава соберутся»[404]. Более или менее определенные данные насчет численности запорожских казаков дают нам следующие указания. В 1534 году всех запорожских казаков считалось не более 2000 человек; в 1535 году около 3000 человек[405]; в 1594 году иностранцы насчитывали у них 3000, а они сами показывали 6000 человек[406]; в 1675 году кошевой атаман Иван Сирко, задумав большой поход на Крым, собрал 20 000 человек запорожцев и с ними «несчадно струснул» Крым и счастливо возвратился в Сечь[407]; в 1727 году Христофор Манштейн определял всю численность войска запорожского от 12 000 до 15 000 человек[408]; в 1732 году сами запорожцы показывали, что у них «добрых и вооруженных воинов» наберется до 10 000 человек, а в 1735 году сообщали, что о «числе всего войска подлинно никак показать нельзя, потому что оно ежедневно прибывает и убывает», но надеются собрать хорошо вооруженных 7000 человек[409]; в 1755 году кошевой атаман Филипп Федоров рапортом показывал, что во всем «компуте», или составе, со стариками и женщинами по зимовникам, войска запорожского наберется 27 000 человек[410]; в 1762 году, по случаю вступления на престол императрицы Екатерины II, присягал на верность ей 20 281 человек запорожских казаков[411]; в 1766 году секретарь Василий Чернявский определял число всех запорожцев, «кои во всей земле к Сечи принадлежащей живут и к отправлению воинской службы способны и надежны, выключая старых, дряхлых и малолетних», около 10 000 человек[412]; в 1769 году готового к походу против турок войска запорожского казаков было 12 249 человек; кроме того, 2000 человек казаков оставалось в Сечи, и по паланкам до 3000 человек «в водяном карауле на лодках», а всего 17 249 человек[413]; около 1774 года число запорожцев «военных и пеших людей» считалось 40 000, но в поход шло 14 000 человек, прочие же оставались около имуществ и собственных домов, всех же было до 100 000 человек[414]; в 1775 году в ведомости генерал-майора Петра Текели показано всех жителей в запорожской земле, то есть казаков и посполитых, мужчин и женщин, 59 637[415]; в том же году в манифесте императрицы Екатерины II говорилось, что запорожцы обогатились 50 000 пришлых к ним семей и что по падении Сечи ушло 6000 человек запорожцев за Дунай, живших перед тем в отдаленных запорожских зимовниках[416]; запорожец Никита Корж и бывший священник низовых казаков Григорий Кремянский, во время уничтожения Сечи, определяют число всего войска в 40 000 человек[417]; в настоящее время глубокие старики, вспоминая о запорожцах, говорят: «его сыла, того запорожця, була тяженна»[418]. Разумеется, если взять во внимание то, что, кроме постоянных жителей в Сечи и по паланкам, к запорожцам приходили еще на время разные «своевольные» люди, особенно ввиду какого-нибудь предприятия или похода на врагов, то его сила была действительно «тяженна». Но в обыкновенное время силы этой не было видно: приходившие в Запорожье казаки только приписывались в курени, но очень немногие жили при них, – они расходились больше по зимовникам, плавням, рыбным заводам, звериным ловам[419], в самой же Сечи оставались преимущественно старые и дряхлые старики. В общем, сравнивая приведенные цифровые данные, можно сделать касательно численности войска запорожского низового такое заключение: в пору наибольшего расцвета одного строевого войска запорожских казаков могло быть от 10 000 до 12 000, а вместе с обывателями зимовников и слобод – до 100 000 человек.

Сравнивая отдельные окраины запорожских вольностей между собой, находим, что гуще всего населены были Самарская и Протовчанская паланки: в первой число зимовников, или семейств, по отрывочным данным XVIII века, доходило до 1158, а во второй в то же время до 1100 зимовников[420]; затем следовали места между правым берегом Днепра и верховьями рек Ингульца, Ингула, по течению двух Омельников, Домоткани и Мокрой Суре, в Кодацкой паланке, – по Мокрой Суре, например, число зимовников, в 1755 году доходило до 52, а в 1760 году – до 841; далее шли места по среднему и нижнему течению Ингульца, Ингула и Буга в паланках Ингульской и Бугогардовской: здесь в 1772 году показано зимовников по Ингулу – 17, Ингульцу —11, Громоклее —11, Днепру – 14, Бугу – 7, Мертвоводу – 4, Еланпу – 5, Сухому Еланцу – 1, Куцому Еланцу – 1, а всего 71 зимовник[421]. Кроме того, по тем же рекам и балкам имелось загонов для рогатого скота и овец – 5 да несколько рыбных заводов, при которых в зимнее время устраивались землянки, а в летнее – шалаши; число этих землянок и шалашей распределялось так: в гирлах и у лимана землянок – 17, шалашей – 15, по Бугу землянок —11, шалашей – 39, по Ингулу землянок – 2, шалашей – 4, по Ингульцу землянок – 4, шалашей – 1, а всего землянок – 34, шалашей – 59[422]. Менее всего населены были восточные окраины Запорожья, Кальмиусская и Прогноинская паланки.

Количество населенности известной паланки объясняется частью удобствами или неудобствами самых мест, частью большей или меньшей близостью к татарским кочевьям и открытым границам: восточная окраина запорожских вольностей граничила с ауламиногайскими татарами и защищена была незначительной речкой Конкой, оттого и менее была населена в оправдание пословицы: «не строй светлицы на границе»; северная и западная окраины были удалены от татар на громадное пространство степей, а южная была ограждена широкой рекой Бугом и пешей командой казаков; так, в 1774 году на южной границе запорожских вольностей стояло 700 человек казаков; кроме того, в летнее время для промысла здесь содержалась команда в 500 человек, да в Александровском шанце[423] 200 конных человек[424]. Северная окраина запорожских вольностей, богатая лесом, орошенная двумя хорошими речками – Орелью, Самарой, и множеством озер, которых по одному левому берегу Орели было до 300, защищенная плавнями и порогами Днепра, удаленная на огромное пространство от татарских аулов, по справедливости, считалась самой богатой и самой безопасной окраиной запорожских вольностей и потому больше всех была населена.

Число всех селений и зимовников, находившихся по балкам, байракам и оврагам вольностей запорожских казаков, определяется у разных писателей и свидетелей различно: в истории князя Мышецкого всех зимовников насчитывается до 4000[425]; в записках академика Гюльденштедта по одним берегам Днепра показано 30 селений[426], в ведомости генерал-майора Петра Текели в 1775 году – 45 деревень и 1601 зимовник[427], а в истории Аполлона Александровича Скальковского, по документам сечевого архива, показано 64 селения, 3415 хат[428].

 

Глава 6