Суды, наказания и казни у запорожских казаков

 

Как в выборе войсковой старшины и разделе земель, так и в судах, наказаниях и казнях запорожские казаки руководились не писаными законами, а «стародавним обычаем, словесным правом и здравым смыслом». Писаных законов от них нельзя было ожидать прежде всего потому, что община казаков слишком мало имела за собой прошлого, чтобы выработать такие или иные законы, привести их в систему и выразить на бумаге; а затем и потому, что вся историческая жизнь запорожских казаков была наполнена почти беспрерывными войнами, не позволявшими им много останавливаться на устройстве внутренних порядков своей жизни; наконец, письменных законов запорожские казаки совсем избегали, опасаясь, чтобы они не изменили их вольностей[499]. Оттого наказания и казни у запорожских казаков больше всего касались уголовных и имущественных преступлений; это – общее правило у всех народов, стоявших и стоящих на первых ступенях общественного развития: прежде всего человеку нужно оградить свою личность и свое имущество, а потом уже думать о других, более сложных сочетаниях общественной жизни. Оттого же у запорожских казаков за такое преступление, как воровство, влекущее за собой в благоустроенном государстве штраф или лишение свободы преступника, определялась смертная казнь: «У них за едино путо или плеть вешают на дереве»[500], как пишет Григорий Грабянка. Обычай, взамен писаных законов, признавался как гарантия прочных порядков в Запорожье и русским правительством; так, императрица Екатерина II, вооружаясь против восстания гайдамаков, в своем указе 1768 года, 12 июля, повелевала «поступать с ними по всей строгости запорожских обрядов»[501].

Нельзя сказать при этом, однако, чтобы запорожские судьи, руководствовавшиеся в своей практике исключительно обычаем, дозволяли себе произвол и допускали волокиту дел: и незначительное число запорожского товарищества, и чисто народное устройство его, и полнейшая доступность всякого члена казацкой общины к высшим начальникам делали суд в Запорожье простым, скорым и правым в полном и точном смысле этих слов; обиженный и обидчик словесно излагали перед судьями сущность своего дела, словесно выслушивали решение их и тут же прекращали свои распри и недоразумения, причем перед судьями были одинаково равны – и простой казак, и значимый товарищ.

Дошедшие до нас акты, касающиеся судебных казацких дел, показывают, что у запорожцев признавались – право первого займа (jus primae occupations), право договора между товарищами, право давности владений, – последнее, впрочем, допускалось только в ничтожных размерах, и то в городах; оно касалось не пахотных земель и угодий, бывших всеобщим достоянием казаков, а небольших при домах огородов и усадебных мест; признавался обычай увещания преступников отстать от худых дел и жить в добром поведении, допускались следствия «по самой справедливости, зрелым оком» во всякое время, кроме постных дней первой седмицы; практиковались предварительные заключения преступников в войсковую тюрьму или пушкарню и пристрастный суд или пытки; наконец, дозволялась порука всего войска и духовных лиц за преступников, особенно если эти преступники выказывали себя раньше с выгодной для всего войска стороны или почему-либо нужны были ему.

Те же акты и свидетельства современников дают несколько примеров гражданского и уголовного судопроизводства у запорожских казаков. Из преступлений гражданского судопроизводства важнейшими считались дела по неправильной денежной претензии, неуплатному долгу, обоюдным ссорам, разного рода шкодам или потравам, дела по превышению определенной в Сечи нормы на продажу товаров.

Из уголовных преступлений самыми большими считались: убийство казаком товарища; побои, причиненные казаком казаку в трезвом или пьяном виде; воровство чего-либо казаком у товарища и укрывательство им краденой вещи[502]: «особливо строги были за большое воровство, за которое, ежели только двумя достоверными свидетелями в том докажутся, казнят смертию», пишет о том Корнелий Крюйс в журнале «Отечественные записки»; связь с женщиной и содомский грех ввиду обычая, запрещавшего брак сечевым казакам; обида женщине, когда казак «опорочит женщину не по пристойности», потому что подобное преступление «к обесславлению всего войска запорожского простирается»[503]; дерзость против начальства, особенно в отношении чиновных людей русского правительства[504]; насилие в самом Запорожье или в христианских селеньях, когда казак отнимал у товарища лошадь, скот и имущество; дезертирство, то есть самовольная отлучка казака под разными предлогами в степь во время похода против неприятеля; гайдамачество, то есть воровство лошадей, скота и имущества у мирных поселенцев украинских, польских и татарских областей и проезжавших по запорожским степям купцов и путешественников; привод в Сечь женщины, не исключая матери, сестры или дочери; пьянство во время походов на неприятеля, всегда считавшееся у казаков уголовным преступлением и ведшее за собой строжайшее наказание[505].

Строгие законы, по замечанию Всеволода Коховского, объясняются в Запорожье тремя причинами: во-первых, тем, что туда приходили люди сомнительной нравственности; во-вторых, тем, что войско жило без женщин и не пользовалось смягчающим влиянием их на нравы; в-третьих, тем, что казаки вели постоянную войну и потому нуждались для поддержания порядка в войске в особо строгих законах[506].

Судьями у запорожских казаков была вся войсковая старшина[507], то есть кошевой атаман, собственно судья, писарь, войсковой есаул, довбыш, паланочный полковник и иногда весь Кош. Кошевой атаман считался высшим судьей, потому что он имел верховную власть над всем запорожским войском[508]; решение суда Кошем иногда сообщалось особой бумагой, на которой писалось: «От повеления господина кошевого атамана такого-то, войсковой писарь такой-то»; войсковой судья только разбирал дела, давал советы ссорившимся сторонам, но не утверждал своих определений; войсковой писарь иногда излагал приговор старшины на раде; иногда извещал осужденных, особенно когда дело касалось лиц, живших не в самой Сечи, а в паланках, отдаленных от Сечи округах или станах; войсковой есаул выполнял роль следователя, исполнителя приговоров, полицейского чиновника: он рассматривал на месте жалобы, следил за исполнением приговоров атамана и всего Коша, преследовал вооруженной рукой разбойников, воров и грабителей; войсковой довбыш был помощником есаула и приставом при экзекуциях, тем, что называлось в Западной Европе prevot; он читал определения старшины и всего войска публично на месте казни или на войсковой раде; куренные атаманы, весьма часто выполнявшие роль судей в среде казаков собственных куреней, при куренях имели такую силу, что могли разбирать тяжбу между спорившими сторонами и телесно наказывать виновного в каком-либо проступке[509]; наконец, паланочный полковник, с его помощниками – писарем и есаулом, живший вдали от Сечи, заведовавший пограничными разъездами и управлявший сидевшими в степи в особых хуторах и слободах казаками[510], во многих случаях, за отсутствием сечевой старшины, в своем ведомстве также выполнял роль судьи.

Наказания и казни определялись у запорожских казаков разные, смотря по характеру преступлений. Из наказаний практиковались: привязывание к пушке на площади за оскорбление начальства[511] и особенно за денежный долг: если казак будет должен казаку и не захочет или не будет в состоянии уплатить ему долг, то виновного приковывают на цепь к пушке и оставляют до тех пор, пока или он сам не заплатит своего долга, или кто другой не поручится за него[512]; подобный способ наказания, но лишь за воровство, существовал у татар, отсюда можно думать о заимствовании его казаками у мусульманских соседей[513]; битье кнутом под виселицей за воровство и гайдамачество: как пишет Скальковский в «Истории Новой Сечи», «будучи сами великие воры в рассуждении сторонних, они жестоко наказывают тех, кто и малейшую вещь украдет у своего товарища»[514]; повреждение членов «изломлением одной ноги на сходке» за нанесение ран в пьяном виде ножом[515] – как говорится у Манштейна в его «Записках исторических о России», «за большие вины переламливали руку и ногу»; разграбление имущества за самовольное превышение таксы против установленной в Сечи нормы на продажу товаров, съестных и питейных продуктов[516]; ссылка в Сибирь, вошедшая, впрочем, в употребление только в последние времена исторического существования запорожских казаков в пределах России, при императрице Екатерине II; кроме того, предания столетних стариков указывают еще на один вид судебных наказаний у запорожских казаков, – сечение розгами[517], но акты о том не говорят, и потому можно думать, что подобного рода наказание допускалось только как единичное явление, к тому же мало гармонирующее с честью запорожского «лыцаря»; наконец, в случаях обоюдной ссоры допускалась, по преданию, и дуэль[518].

Казни, как и наказания, также определялись у запорожских казаков разные, смотря по роду преступлений, совершенных тем или другим лицом. Самой страшной казнью было закапывание преступника живым в землю; это делали с тем, кто убивал своего товарища: убийцу клали живого в гроб вместе с убитым, и обоих закапывали; впрочем, если убийца был храбрый воин и добрый казак, то его освобождали от этой страшной казни и взамен того определяли штраф[519].

Но наиболее популярной казнью у запорожских казаков было забивание у позорного столба киями; к позорному столбу и киям приговаривались лица, совершившие воровство или скрывшие уворованные вещи, позволившие себе прелюбодеяние, содомский грех, побои, насилия, дезертирства. Позорный столб стоял на сечевой площади близ сечевой колокольни; около него всегда лежала связка сухих дубовых бичей с головками на концах, называвшихся киями и похожих на бичи, привязываемые к цепам; кии заменяли у запорожцев великорусские кнуты. Если один казак украдет что-либо маловажное у другого, в самой ли Сечи или вне нее, и потом будет уличен в воровстве, то его приводят на площадь, приковывают к позорному столбу и по обыкновению держат в течение трех дней, а иногда и больше того, пока он не уплатит деньги за украденную вещь. Во все время стояния преступника у столба мимо него проходят товарищи, причем одни из них молча смотрят на привязанного; другие, напившись пьяными, ругают и бьют его; третьи предлагают ему деньги; четвертые, захвативши с собою горилку и калачи, поят и кормят его всем этим, и хотя бы преступнику не в охоту было ни пить, ни есть, тем не менее он должен был это делать. «Ций, скурвый сыну, злодию! Як не будешь пить, то будем тебе, скурвого сына, бить!» – кричали проходившие. Но когда преступник выпьет, то пристававшие к нему казаки говорят: «Теперь же, брате, дай мы тебе трохи побьем!» Напрасно тогда преступник будет молить о пощаде; на все просьбы его о помиловании казаки упорно отвечают: «За то мы тебе, скурвый сыну, и горилкою поили, что нам тебе треба побить!» После этого они наносили несколько ударов привязанному к столбу и уходили; за ними являлись другие. В таком положении преступник оставался сутки, а иногда и пять суток подряд, по усмотрению судей. Но обыкновенно бывало так, что уже через одни сутки преступника убивали до смерти, после чего имущество его отбирали на войско; случалось, впрочем, что некоторые из преступников не только оставались в живых, но даже получали от пьяных своих товарищей деньги[520]. Иногда наказанием киями заменялась смертная казнь: в таком случае у наказанного отбирали скот и движимое имущество, причем одну часть скота отдавали на войско, другую – паланочному старшине, третью часть и все движимое имущество виновного – жене и детям его, если он был женатым человеком.

Рядом с позорным столбом практиковались у запорожцев шибеница и железный гак; к ним присуждались за «великое» или несколько раз повторяемое воровство[521].

Шибеницы, или виселицы, ставились в разных местах запорожских вольностей над большими дорогами или шляхами и представляли собой два столба с поперечной перекладиной наверху и с веревочным сильцом, то есть петлей, на перекладине; для того чтобы совершить казнь, преступника сажали верхом на лошадь, подводили под виселицу, набрасывали на шею его петлю, лошадь быстро прогоняли вон, и преступник оставался висеть в петле.

Передают, что от шибеницы, по запорожскому обычаю, можно было избавиться, если какая-нибудь девушка изъявляла желание выйти за преступника замуж; если это предание справедливо, то, очевидно, подобный обычай допускался ввиду постоянного стремления запорожцев всячески увеличить свою численность при существовавшей безженности сечевых, но при обычае семейной жизни у паланочных казаков. На этот счет очевидцы приводят такой случай. Однажды вели какого-то преступника на казнь; навстречу ему вышла, под белым покрывалом, девушка, изъявившая желание выйти за него замуж. Преступник, приблизившись к девушке, стал просить ее снять с лица покрывало. Девушка сняла. Тогда осужденный, видя перед собой урода, обезображенного оспой, всенародно заявил: «Як маты (иметь) таку дзюбу (рябого урода) вести до шлюбу (венца), лепше на шыбеныци дать дубу»[522].

Железный гак, или железный крюк (с немецкого haken – крюк), – та же виселица, но с заменой петли веревкой с острым стальным крюком на конце; преступника, осужденного на гак, приводили к виселице, продевали под ребра острый крюк и оставляли его в таком положении висеть до тех пор, пока на нем не разлагалось тело и не рассыпались кости, на страх ворам и злодеям; снять труп с виселицы отнюдь никому не дозволялось под угрозой смертной казни[523]; железный гак практиковался у поляков и, без сомнения, от них и заимствован запорожскими казаками[524].

Острая паля, или острый кол, – это высокий деревянный столб с железным шпицем наверху; для того чтобы посадить на острую палю преступника, его поднимали несколько человек по круглой лестнице и сажали на кол; острый конец кола пронзал всю внутренность человека и выходил между позвонков на спину. Запорожцы редко, впрочем, прибегали к такой казни, и о существовании ее у них говорят только предания глубоких стариков; зато поляки очень часто практиковали эту казнь для устрашения казаков: запорожцы называли смерть на острой пале «столбовой» смертью: «так умер покийнык мий батько, так и я умру потомственною столбовою смертью». Народные предания говорят, что когда поляки возводили на кол запорожцев, то они, сидя на них, издевались над ляхами, прося у них потянуть люльки, и потом, покуривши, обводили своих жестоких врагов мутными глазами, плевали им «межи очи», проклинали католическую веру и спокойно умирали «столбовою смертью». Острая паля практиковалась у поляков и татар, от которых, вероятно, и была заимствована запорожцами[525].

Для всех описанных казней у запорожских казаков не полагалось вовсе палачей; когда же нужно было казнить какого-либо преступника, то в этом случае приказывали казнить злодея злодею же; если же в известное время в наличности оказывался только один злодей, то его оставляли в тюрьме до тех пор, пока не отыскивался другой; тогда новый преступник казнил старшего[526].

Очевидец судебных порядков у запорожских казаков, сточетырехлетний старик, запорожец Никита Леонтьевич Корж, рассказывает об этом следующее: «Права запорожские, по которым они судили и решали тяжебные дела, суть следующие. Когда случалось, примерно сказать, что два казака промеж собой поспорят или подерутся, или один другому по соседству шкоду сделает, то есть своим скотом потравят хлеб или сено, или другую какую-нибудь обиду друг другу причинят, и между собой не могут помириться, то оба, купивши на базаре по калачу, идут позываться в паланку, к которой принадлежат, и, положивши калач на сырно (стол), становятся возле порога, кланяются низехонько судьям[527] и говорят: «Кланяемось, панове, хлибом и силью». Судьи начинают спрашивать: «Яке ваше дило, панове молодци?» Тогда обиженный говорит первый, указывая на своего товарища: «От, панове, яке наше дило: оцей мене обидыв, от стилько-то шкоды мини своим скотом зробыв и не хоче мини уплатыть и поповныть, що слидуе за спаш сина и за выбой хлиба». Судьи обращаются к обидчику: «Ну, братику, говори, чи правда то, що товарищ на тебе каже?» На что обидчик отвечает: «Та що ж, панове? Те все правда, що я шкоду зробыв моему сусиду и не отрикаюсь, но не можу его удовольствовать за тым, що вин лышне од мене требуе и шкоды не мае стилько». Выслушав их, паланка посылает от себя казаков для освидетельствования шкоды. По возвращении их, ежели жалоба оказывалась справедлива, судьи говорили обидчику: «Ну, що ж ты, братику, согласен ли заплатить шкоду своему соседу или нет?» Обидчик тогда опять кланяется судьям и возражает: «Та що ж, панство, лышне вин з мене требуе, я несогласен уплатыть, в воли вашей». Судьи долго обе стороны уговаривают примириться, и если тяжущиеся согласны, то паланка сама дело их решает и отпускает по домам. Если же обидчик упрямится и не примирится в паланке, то их отсылают в Сечь. Когда тяжущиеся приедут в Кош, то друг у друга спрашивают: «А в чий же куринь попереду пойдем?» Обиженный обыкновенно отвечает: «Ходим, брате, до нашего куриня». – «Ну, добре, ходим и до вашего куриня», – отвечает обидчик. Вошедши в курень, являются оба к атаману (куренному) и говорят ему: «Здоров, батьку!» – «Здоровы булы, паны молодцы! – отвечает атаман. – Сидайте». – «Та ни, батьку, николи сидити, мы дило до тебе маем». – «Ну, говорите, яке ваше дило?» – спрашивает атаман, и тогда обиженный рассказывает все происшествие – и свою обиду, и то, как они судились в паланке. Атаман, выслушавши его, спрашивает обидчика, какого он куреня, и, узнав, закричит на хлопцев: «Пидите лишь такого-то куреня атамана попросите до меня». Когда этот атаман явится и усядется, то первый атаман его спрашивает: «Чи це вашого куреня казак?» Второй атаман, справившись о том у казака, получает в ответ: «Так, батьку, нашего куреня». После чего дело опять рассказывается, и атаманы говорят друг другу: «Ну що, брате, будем робыть с сими казаками?», а второй атаман обращается к ним: «Так вас уже, братчики, и паланка судила?» – «Судыла, батьку», – отвечают они и кланяются. Атаманы уговаривают тяжущихся: «Помиритесь, удовольствуйте тут же один другого, да не мордуйте начальство». Когда же обидчик отвечает: «Та що ж, батьки, коли вин лишне требуе», то атаманы, видя его упрямство, говорят своим казакам: «Ну, теперь же, братчики, сходим все четыре до судьи, що ще скаже судья». – «Добре, – отвечают казаки, – обождите ж, батьки, мы пидем на базар да купим калачив». Таким образом, все четверо отправляются к судье. Сперва входят атаманы и, поклонившись, говорят: «Здорови були, пане добродию!» Судья отвечает: «Здорови и вы, панове атаманы! Прошу сидать». Потом являются тяжущиеся казаки, кланяются судье, кладут калачи на сырно и говорят: «Кланяемся вам, добродию, хлибом и силью». – «Спасибо, паны-молодцы, за хлиб и за силь, – отвечает судья и, обращаясь к атаманам, спрашивает: – Що се у вас за казаки? Яке дило мают?» Один из атаманов рассказывает подробно все дело, решение паланки и их собственное. Тогда судья обращается к обидчику: «Так як же ты, братчику, ришився с сим казаком, коли уже вас судили и паланка и атаманы и я присуждаю обиженного подовольствовать, а ты не хочешь того зробыть з упрямства, даром що зо всих сторон виноват». Но случается, что обидчик несогласен, стоит на одном упрямстве и повторяет то же, что и прежде: «Та що ж, добродию, коли вин лишне требуе». – «Так ты несогласен, братчику?» – «Ни, добродию!» – «Ну, теперь же вы, панове атаманы, идите с ними до кошевого, там уже будет им конечный суд, решение; ступайте с Богом, панове атаманы, а вы, братцы, забирайте с собою и свій хлиб с сырна». – «Да ни, добродию, мы соби купим на базари». – «Забирайте, забирайте, – с гневом повторяет судья, – и не держите атаманов, бо им не одно дило ваше». Наконец, взяв свои калачи, казаки с атаманами идут в курень кошевого; все кланяются, приговаривая: «Здорови булы, вельможный пане!» Казаки, положив калачи, присовокупляют: «Кланяемся, вельможный пане, хлибом и силью» – и, остановись у дверей, еще раз низехонько кланяются, на что кошевой отвечает: «Здоровы, паны атаманы! Спасибо, молодци, за хлиб, за силь, а що се, панове атаманы, у вас за казаки?» Атаманы опять разсказывают подробно все дело. Кошевой, помолчав немного, обращается к обидчику и говорит ему: «Ну як же ты, братчику, думает решиться с сим казаком? Вас ришила паланка, вас ришили атаманы, вас ришив и судья войсковый, и теперь дило дошло и до мене. И я, розслухавшись, признаю, що паланка ришила ваше дило добре, которое и я утверждаю и нахожу тебе во всем виновным. Так що ж ты мини скажет? Согласен ты обиженнаго подовольствовать?» – «Ни, вельможный пане, требуе лишне». Кошевой повторяет громко и с гневом: «Так ты, братчику, несогласен?» – «Так, вельможный пане, несогласен, у воли вашей». – «Ну, добре», – встав и выходя из куреня, говорит кошевой; атаманы и казаки делают то же и, кланяясь, говорят ему: «Прощай, вельможный пане!» – «Прощайте, паны-молодцы, прощайте да и нас не забывайте», – говорит кошевой и, вышед из куреня, сзывает свою дворню: «Сторожа, киив!» Слуги бегут и несут кии оберемками (то есть связками). Тогда вельможный скажет: «Ну, лягай, братчику! Ось мы тебе проучим, як правду робыты и панив шанувати!» – «Помилуй вельможный пане!» – возопиет тогда казак не своим голосом. – «Ни, братику, нема уже помилованья, коли ты такий упрямый. Казаки, на руках и на ногах станьте! Сторожа, быйте его добре киями, щоб знав, по чом кивш лиха!» Когда кии начнут между собою разговаривать по ту и по другую сторону, виновный казак все молчит да слушает, что скажут. И когда виновного уже добре употчивают, то есть дадут 50 или 100 киив, тогда кошевой крикнет: «Годи!» Сторожа, поднявши кии свои на плеча, стоят как солдаты с ружьями на часах, но казаки еще придерживают виновного, дожидаясь последнего решения. Кошевой опять обращается к виновному: «Послухай, братчику, як тебе паланка ришила и скилько обиженный требуе, заплаты ему безпреминно, да сейчас заплаты, при моих очах!» Тогда виновный отвечает: «Чую, вельможный пане, чую и готов все исполнить, що прикажешь!» Кошевой продолжает: «А що це тебе выбыли, то сноси здорово, щоб ты недуже мудрував и не упрямывся. А може, тоби ще прибавить киив?» Но виновный с криком и воплем просит: «Буды з мене и сего, до вику не буду противиться, буду шановати панство!» Тогда наконец кошевой угамуется и скажет казакам и сторожам: «Ну, буде, вставайте и казака на волю пускайте, а кии подальше ховайте»[528].

 

Глава 10