История как «театр культур». О. Шпенглер

Концепция Освальда Шпенглера не оригинальна, но поражает своей фундаментальностью, разносторонностью и многообразием привлекаемого материала. Здесь образы религии, мифы, явления табу и тотемизма. Здесь расы, нации и сословия. Деревня и город, машины и хозяйство. Весьма обширно представлены математические и физические теории, психология и гносеология, образы искусства. Весь материал выстраивается в категориях природы и истории, культуры и цивилизации. И все это непрерывной чередой проходит перед читателем, завораживая, привлекая и порой подавляя его. Его книга "Закат Европы", вышедшая в 1918 г. произвела эффект взрыва, не оставив равнодушным никого, от сколь-нибудь образованного обывателя до университетских профессоров. И отзывы на нее были весьма разнообразны – от почтительно восторженных до язвительно критических. И уже через несколько месяцев он становится самым прославленным философом Германии и ее окрестностей, т.е. речь идет о философско-историческом обобщении во всемирном масштабе, а не применительно только к Германии после поражения в I мировой войне или к Европе. Важный и мрачный тон изложения с претензией на объективность доселе не бывавшую не мог не завораживать и не привлекать.

 

 

Освальд Шпенглер (1880-1936)

Шпенглер категорически заявляет, что его философия истории имеет целью еще никем и никогда не осуществленное совершенно объективное изучение и объяснение явлений истории. Таким образом, здесь и стремление освободить историю от предрассудков наблюдателя, и от подчинения ее общественным идеалам и интересам настоящего времени, т.е. историю следует рассматривать вне масштаба каких бы то ни было идеалов, безотносительно к самому себе, без каких-либо желаний и забот, без всякого внутреннего личного участия. И на этой основе делается заявка уже в первых строках книги. "В этой книге впервые делается попытка, – пишет Шпенглер, – предопределить историю. Речь идет о том, чтобы проследить судьбу культуры, именно, единственной культуры, которая нынче на этой, планете находится в процессе завершения, западноевропейско-американской культуры, в ее еще не истекших стадиях".

Мир-как-история в отличие от мира-как-природы, по мнению Шпенглера, – это наименее исследованный аспект человеческого бытия. Но естественная и историческая упорядоченность явлений имеют различные основания. Естественная упорядоченность явлений базируется на математике и принципе каузальности, а историческая на хронологии и идее судьбы. История, по мнению Шпенглера, должна освободиться от влияния механического естествознания, с его методом причинного объяснения действительности. Науки о природе и их методы не имеют никакого отношения к познанию жизни, они неприменимы к познанию истории. Природа и история это гештальты, т.е. образы или формы. В гештальте природы сообщается единство и значение впечатлениям чувств, а в гештальте истории постигается живое бытие мира по отношению к жизни человека посредством фантазии с целью интенсифицировать жизнь. Разведя мир-природу и мир-историю, Шпенглер заявляет, что всемирная история – это только картина мира западноевропейского человека, но не картина "человечества" и утверждает отсутствие единой, необходимой для всех народов закономерности, т.е. просто утверждает отсутствие единой всемирной истории. "Можно говорить сколько угодно о греческом средневековье и германской древности, все равно это еще не приводит к ясной и внутренне необходимой картине, в которой находят свое органическое место Китай и Мексика, Аксумское царство и царство Сасанидов", – пишет Шпенглер. Всемирная история это по существу фантом, созданный тщеславием западноевропейского человека.

Свое видение и понимание исторического процесса Шпенглер сравнивает с открытием Коперника. "Я называю эту привычную для нынешнего западноевропейца схему, в которой развитие культуры вращается вокруг нас как мнимого центра всего мирового свершения, птолемеевской системой истории и рассматриваю как коперниканское открытие в области истории то, что в этой книге место старой схемы занимает система, а которой античность и Запад, наряду с Индией, Вавилоном, Китаем, Египтом, арабской и мексиканской культурой – отдельные миры становления, тлеющие одинаковое значение в общей картине истории и часто превосходящие античность грандиозностью душевной концепции, силой взлета, – занимают соответствующее и нисколько не привилегированное положение". Все что происходило в исторической науке до сих пор, так это отождествление духа Запада со смыслом мира, а у "человечества", продолжает Шпенглер, нет никакой цели, никакой идеи, никакого плана, как нет цели ни и у вида бабочек или орхидей. "Человечество" – это зоологическое понятие или пустое слово. Такая вот заявка делается Шпенглером. Небезынтересно и то, что все его аналогии по поводу человечества и культуры сводятся к зоологии или ботанике.

Что же усматривает в истории или как видит историю Шпенглер? "Вместо безрадостной картины линеарной всемирной истории, поддерживать которую можно лишь закрывая глаза на подавляющую груду фактов, я вижу, – пишет он, – настоящий спектакль множества мощных культур, с превозданной силой расцветающих из лона материнского ландшафта, к которому каждая из них строго привязана всем ходом своего существования, чеканящая каждая на своем материале – человечестве – собственную форму и имеющих каждая собственную идею, собственные страсти, собственную жизнь, воления, чувствования, собственную смерть... Есть расцветающие и стареющие культуры, народа, языки, истины, боги, ландшафты, как есть молодые и старые дубы и пинии, ветви и листья, но нет никакого стареющего “человечества”. У каждой культуры свои новые возможности выражения, которые созревают и увядают и никогда больше не повторяются. Каждая культура имеет ограниченную продолжительность жизни, каждая в себе самой замкнута, подобно тому, как всякий вид растения имеет свои собственные цветки и плоды, собственный тип роста и увядания. Эти культуры, живые существа высшего ранга, растут с возвышенной бесцельностью, как цветы в поле… “Я вижу во всемирной истории картину вечного образования и преобразования, чудесного становления и прехождения органических форм. Цеховой же историк (историк по профессии, по образованию) видит их в подобии ленточного глиста, неустанно откладывающего эпоху за эпохой”. Так вот видит историю не цеховой историк, а учитель естествознания и математики Шпенглер. Дубы, глисты, листы, веточки, сучки, организмы – вот мир аналогий не цехового историка. Сообразно с вышесказанным он отрицает уже известную периодизацию истории на древнюю, среднюю и новую, отрицает единый всемирный исторический процесс. Всем этим произвольным, извне привнесенным формам он противопоставляет “коперниканский” гештальт всемирной истории, который открывается, естественно, лишь непредвзятому взгляду.

Но как возможен такой взгляд на историю, или какова методология исторического познания, ведущая к “коперниканскому перевороту”? И здесь учитель не создает ничего нового. Он пишет: “Вживание, созерцание, сравнение, непосредственная внутренняя уверенность, тонкая чувственная фантазия – таковы … средства приближения к тайне живых явлений. И таковы средства исторического исследования вообще, других не существует”. По сути, Шпенглер предлагает интуитивный метод познания, противоположный любому рассудочному методу, именуя его физиогномическим. Мы имеем дело с парадоксальной ситуацией: Шпенглер полагает поднять историю, историческое знание на высшую ступень научности (объективности) при помощи средств, которые должны освободить историю от всякой научности (объективности). А как же быть со всеми "дубами", "листами", "глистами" и "пиниями", т.е. со всеми ботаническими, биологическими и зоологическими аналогиями и сопоставлениями, с габитусом и гомологией?  

Предрекая гибель Запада, Шпенглер от культуры переходит к проблеме цивилизации, ибо цивилизация, по его мнению, есть “органически-логическое следствие”, “завершение и исход культуры”. У каждой культуры есть своя цивилизация, т.к. цивилизация есть судьба всякой культуры, а с судьбой спорить трудно и возразить нечего. Цивилизация всегда есть завершение, ибо она следует за становлением как ставшее, за жизнью как смерть, за развитием как оцепенение, за деревней и душевным детством как умственная старость и каменный, окаменяющий мировой город. Она конец, без права обжалования. А чтобы еще более понятно было, он поясняет, что культура и цивилизация различаются как греческая душа и римский интеллект. И уж чтобы совсем не оставалось сомнений он прописывает следующее: "Мировой город и провинция – этими основными понятиями каждой цивилизации очерчивается совершенно новая проблема формы истории, которую мы, нынешние люди, как раз переживаем... Вместо мира – город, некая точка... вместо являющегося многообразия форм, сросшегося с землею народа – новый кочевник, паразит, обитатель большого города, чистый, оторванный от традиций, возникающий в бесформенно флюктуирующей массе человек фактов, иррелигиозный, интеллигент, бесплодный, исполненный глубокими антипатиями к крестьянству (и его высшей форме – поместному дворянству), следовательно, чудовищный шаг к неорганическому, к концу...". "К мертвому городу принадлежит не народ, а масса. Ее бестолковость по отношению ко всякой традиции, означающая борьбу против культуры (дворянства, церкви, привилегий, династий, конвенций в искусстве, границ познавательных возможностей в науке), ее превосходящий крестьянскую смышленость острый и холодный ум, ее натурализм совершенно нового пошиба... опирающийся во всем, что касается сексуального и социального, на первобытные инстинкты и состояния, то самое хлеба и зрелищ, которое нынче снова всплывает под видом борьбы за увеличение заработной платы и спортивные площадки, – все это знаменует по сравнению с окончательной завершенной культурой и провинцией некую исключительно новую, позднюю и бесперспективную, но вместе с тем и неизбежную форму человеческой экзистенции".

Определив некоторые исходные позиции своего понимания и исследования истории, Шпенглер сообщает, что подлинно исторический взгляд принадлежит к царству смыслов, а мерилом для него служат не слова "истинно" или "ложно", но "поверхностно" или "глубоко", причем знатоком истории нужно родиться, тогда как познание природы может быть делом воспитания. Логично предположить, что именно таковым знатоком истории Шпенглер и родился, получив еще в утробе матери откровение истории. Что же ему открылось в этом откровении? Культуры суть организмы. История любой культуры представляет собой морфологически точное подобие микроистории отдельного человека, какого-нибудь животного, дерева или цветка. (Морфология – наука о закономерностях строения и процессах формообразования организмов и отдельных органов в их индивидуальном и историческом развитии – раздел ботаники и зоологии). И если постараться, то можно открыть подлинный гештальт, лежащий в основе всех отдельных культур, а культура – это первофеномен всякой прошлой и будущей истории. Короче говоря, необходимо найти прафеномен культуры, ее души или еще проще, найти ген культуры. Однако, незадолго до этого Ф. Ницше сформулировал ясно и просто: “Посредством морфологического описания – предполагая, что оно закончено, – ничего не объясняется, а только описывается огромный круг фактов. Каким образом известный орган может быть пригодным для какой-нибудь цели, это остается неясным”.

Затем Шпенглер вводит понятие "габитус", которое означает наружный вид, внешний облик растения или животного, а также человека и применяет его к организмам истории и теперь можно говорить о габитусе египетской, античной и любой другой культуры. Но габитус организма предполагает определенную продолжительность жизни и определенный темп развития. Следовательно, каждая культура имеет определенную и всегда равную длительность, и Шпенглер определяет эту длительность в 1000 лет.

Продолжая биологизирозать, Шпенглер вводит в качестве необходимого для постижения истории понятие "гомология". Оно означает сходство органов, имеющих общий план строения, развивающихся из сходных зачатков, но выполняющих различные функции. Тогда и получается, что гомологичны дионисическое течение и Ренессанс, пирамиды 4-й династии и готические соборы, индийский буддизм и римский стоицизм. Из гомологии исторических явлений Шпенглер выводит и "одновременность" исторических фактов, которые в разных культурах выступают в строго одинаковом, относительном положении и имеют в связи с этим строго соответствующее значение. А раз так, то Пифагор и Декарт, Архимед и Гаyсс одновременны, а следовательно, современники, т.е. во всех культурах всегда можно найти эквиваленты, причем в определенном месте и строгой форме.

Вместе с тем, согласно габитусу души, каждая культура должна обладать собственной идеей судьбы, ибо каждая культура есть осуществление и гештальт одной единственной своеобразной души, т.е. каждая культура обладает своей собственной душой, и эта душа закрыта для всех и вся. Вот разве что Шпенглеру удалось проникнуть в души культур. Ему они открываются, хотя по сути своей они нечто мистическое и непроницаемы для познания. Может все дело в том, что Шпенглер сам все это сотворил, и для него здесь нет ничего невозможного, ему здесь позволено все, что не позволено другим. Но вернемся к идее судьбы. Теперь необходимо согласовать идею судьбы и принцип каузальности. Общий принцип решения этой проблемы нам уже, впрочем, ясен из противопоставления мира-как-природы миру-как-история. Согласно Шпенглеру, "судьба" – это слово для не поддающейся описанию внутренней достоверности. Сущность же каузального проясняется физической или теоретико-познавательной системой, числами, понятийным анализом. Идею судьбы можно сообщить, только будучи художником, – через портрет, через трагедию, через музыку. Одно требует различения и, стало быть, разрушения; другое есть насквозь творчество. В этом кроется, как полагает Шпенглер, связь судьбы с жизнью, а каузальности со смертью. В идее судьбы открывается мировая тоска души, ее искание света, взлета, завершения и осуществления своего назначения. Идея судьбы требует опыта жизни, а не научного опыта; силы созерцания, а не калькуляции; глубины, а не ума. Настоящая история, продолжает Шпенглер, свои заклинания, отягчена судьбой, но лишена законов. Можно предчувствовать будущее, и существует взор, глубоко проникающий в его тайны, но исчислить его нельзя. Думаю, что этим сказано более чем все. Заявки и претензии громкие и огромные, а все свелось к интуитивизму и органицистской концепции.                 

Способ истиль философствования Шпенглера в пародийной форме великолепно воссоздал Роберт Музиль: "Существует лимонно-желтые бабочки, существуют лимонно-желтые китайцы; итак, можно в некотором роде сказать: бабочка – это среднеевропейский крылатый китаец. Бабочки, как и китайцы, известны как символы сладострастия. Здесь впервые обращается внимание на никем еще не замеченное соответствие великой эпохи чешуекрылой фауны и китайской культуры. То обстоятельство, что у бабочки есть крылья, а у китайца их нет, представляет собой лишь поверхностный феномен. Если бы какой-нибудь зоолог хоть чуточку смыслил в последних, и глубочайших идеях техники, не мне пришлось бы стать первым, кто открыл значение того факта, что бабочки как раз от того и не изобрели пороха, что это уже сделали китайцы. Самоубийственное пристрастие некоторых видов ночных бабочек к горящему свету есть с трудом поддающийся дневному рассудку реликт указанной морфологической связи с китайской душой".