Образуется гражданская община.

Триба, как и фратрия и семья, сложилась с тем, чтобы стать независимым целым, так как и у нее был свой особый культ, из которого исключался всякий посторонний. [с. 136] Раз составленная, она не могла более принять ни одной новой семьи. Тем более две трибы не могли слиться вместе: этому противилась религия. Но подобно тому, как несколько фратрий соединились в одну трибу, могли соединиться вместе и несколько триб, с условием, чтобы уважался культ каждой из них. В тот день, когда был заключен этот союз, возникла гражданская община.

Совершенно не важно найти причину, побудившую несколько триб соединиться вместе. Иногда такой союз был добровольным, иногда он был вынужден превосходной силой другой трибы или могучей волей одного человека. Достоверно во всяком случае то, что связывающим элементом ассоциации был опять-таки культ. Трибы, соединяясь вместе для того, чтобы образовать гражданскую общину, всегда возжигали священный огонь и создавали общую религию.

Таким образом, человеческое общество арийской расы росло не на подобие круга, который, расширяясь, захватывает постепенно все более и более широкую площадь; здесь, наоборот, небольшие группы, сформировавшиеся задолго перед тем, соединяются друг с другом. Несколько семей составили фратрию, несколько фратрий — трибу, несколько триб — гражданскую общину. Семья, фратрия, триба, гражданская община — все это общества вполне сходные между собой, возникшие одно из другого в силу целого ряда союзов.

Нужно еще заметить, что по мере того, как соединялись вместе эти различные группы, ни одна из них все же не теряла своей индивидуальности и своей независимости. Пусть несколько семей соединились для образования фратрии, но строй каждой из них оставался тот же, что и в эпоху ее обособленности; ничто в ней не изменилось: ни ее культ, ни священнослужение, ни ее право собственности, ни право внутреннего семейного суда. Далее соединились курии, но каждая из них сохранила свой культ, свои собрания, свои праздники, своего главу. От трибы перешли к гражданской общине, но трибы из-за этого не распались, и каждая из них продолжала составлять целое почти так же, как если бы [с. 137] гражданская община не существовала. В религии существовало множество мелких культов, над которыми возвышался общий культ; в политике продолжал существовать целый ряд мелких правительств, а над ними возвысилось одно общее для всех. Гражданская община была федерацией. Вот почему она была обязана, по крайней мере в течение нескольких веков, уважать религиозную и гражданскую независимость триб, курий и семей и не имела сначала права вмешиваться в частные дела каждого из этих маленьких обществ. Ей незачем было заглядывать внутрь семьи, она не являлась судьей того, что в семье происходит, она предоставляла отцу право и обязанность судить жену, сына, клиента. Вот почему частное право, установившееся в эпоху семейной обособленности, могло так долго существовать в гражданской общине и изменилось лишь весьма поздно.

Так складывалась гражданская община, и об этом свидетельствуют сохранявшиеся еще долго обычаи. Если мы посмотрим на войско гражданской общины в первое время ее возникновения, то увидим, что оно разделялось на трибы, курии и семьи, «так, чтобы, — говорит один древний, — воин в битве имел своим соседом того, с кем в мирное время он совершает вместе возлияния и приносит жертвы на одном и том же алтаре». Если мы взглянем на народные собрания в первые века после основания Рима, то увидим, что голоса подаются по куриям и родам. Если мы обратимся к культу, то найдем в Риме шесть весталок, по две на каждую трибу. В Афинах архонт совершал большую часть жертвоприношений от имени всей гражданской общины, но, кроме того, существовали различные церемонии, которые должны были совершаться сообща главами триб.

Гражданская община, таким образом, не являлась собранием отдельных лиц, она была федерацией нескольких групп, возникших раньше нее и продолжавших в ней существовать. Из речей аттических ораторов мы видим, что каждый афинянин являлся зараз членом четырех различных общественных групп: он член семьи, член [с. 138] фратрии, трибы и, наконец, член гражданской общины. Он не вступает одновременно во все четыре, как, например, француз, который с момента своего рождения принадлежит одновременно семье, общине, департаменту и отечеству. Фратрия и триба не являются административным делением; человек вступает в эти четыре общества в различные эпохи своей жизни; он, некоторым образом, восходит от одной к другой. Ребенок принимается, прежде всего, в семью посредством религиозного обряда, который совершается над ним через десять дней после его рождения. Несколько лет спустя он вступает во фратрию в силу нового религиозного обряда, который мы описывали выше. Наконец, в возрасте от шестнадцати до восемнадцати лет, он является для поступления в гражданскую общину. В этот день, перед лицом алтаря, на котором дымится жертвенное мясо, он произносит клятву, в которой обязуется, между прочим, всегда чтить религию государства — гражданской общины. С этого дня он посвящается в общественный культ и становится гражданином. Взгляните на молодого афинянина, который поднимается со ступени на ступень, от культа к культу и перед вами будет образ той постепенности, через которую прошло некогда человеческое общество. Тот путь, который он должен сделать, есть путь, по которому шло некогда общество.

Пример сделает нам эту истину более очевидной. У нас осталось достаточно преданий и воспоминаний относительно афинской древности, чтобы мы могли достаточно ясно видеть, как сложилась в Афинах гражданская община. «В начале, — говорит Плутарх, — Аттика была разделена на роды. Некоторые роды этой первобытной эпохи, как, например, Эвмольпиды, Кекропиды, Гефореи, Фиталиды, Лакиады, продолжали существовать и в следующие века. Афинская община тогда еще не существовала, но каждый род, окруженный своими младшими отраслями и клиентами, занимал известную область и жил в ней совершенно независимо. У каждого была своя собственная религия: Эвмольпиды, жившие в Элевзисе, [с. 139] поклонялись Деметре; Кекропиды, обитавшие на скале, где построены были позже Афины, имели своими богами-покровителями Посейдона и Афину. Совсем рядом, на маленьком холме Ареопага, покровителем был Арес; в Марафоне богом был Геркулес, в Празиях — Аполлон, другой Аполлон был богом в Флиях; Диоскуры были в Кефалиях, и так далее во всех прочих областях.

Каждая семья, подобно тому, как имела своего бога и свой алтарь, имела также и своего главу. Когда Павзаний посетил Аттику, то нашел в маленьких местечках древние предания, которые продолжали существовать вместе с культом; эти именно предания и поведали ему, что у каждого местечка был некогда свой царь, до того еще времени, когда Кекропс царствовал в Афинах. Не было ли это воспоминанием о тех отдаленных временах, когда огромные патриархальные семьи, подобно кланам кельтов, имели каждая своего наследственного главу, являвшегося одновременно и жрецом и судьей? Сотня маленьких обществ жила, таким образом, в стране совершенно изолированно друг от друга, не зная ни религиозной, ни политической связи между собой, имея каждая свою территорию, воюя часто друг с другом и живя до такой степени обособленно одна от другой, что даже брак между членами различных семей не всегда был возможен.

Но необходимость или чувство сблизили их постепенно. Незаметно они стали соединяться в группы по четыре, по шесть семей. Так в преданиях мы находим сведения о том, что четыре местечка Марафонской равнины соединились, чтобы поклоняться сообща Аполлону Дельфийскому; жители Пирея, Фалера и двух соседних областей соединились со своей стороны и построили храм Геркулесу. С течением времени эта сотня маленьких государств сократилась до двадцати союзов. Перемену, вследствие которой население Аттики перешло от патриархального семейного строя к более обширному общественному строю, предание приписывает трудам Кекропса; понимать это нужно таким образом, что [с. 140] перемена эта завершилась лишь в эпоху его царствования, которое относили к шестнадцатому веку до нашей эры. Мы видим, впрочем, что Кекропс царствовал над одним из двенадцати союзов, над тем, который сделался позже Афинами; одиннадцать других союзов оставались вполне независимыми; у каждого был свой бог-покровитель, свой алтарь, свой священный огонь и свой глава.

Прошло несколько поколений за то время, пока группа Кекропидов приобрела незаметно выдающееся значение. От этого времени осталось воспоминание о кровавой борьбе, которую они выдержали против Элевзинских Эвмольпидов и в результате которой последние должны были подчиниться, сохранив за собой единственное право наследственного священства при своем божестве. Можно предполагать, что были и другие войны и другие завоевания, воспоминаний о которых не сохранилось. Скала Кекропса, на которой развился мало-помалу культ Афины и которой усвоено было, наконец, имя ее главного божества, приобрела верховную власть над одиннадцатью прочими государствами. Тогда появился Тезей, наследник Кекропидов. Все предания утверждают единогласно, что он соединил двенадцать групп в одну общину. Ему действительно удалось заставить всю Аттику принять культ Афины Паллады, так что с тех пор вся страна стала совершать общие панафинейские жертвоприношения. До него у каждого местечка был свой священный огонь и свой пританей, он же стремился к тому, чтобы афинский пританей сделался религиозным центром всей Аттики. С тех пор афинское единство было установлено. В религиозном отношении каждая область сохраняла свой древний культ, но все они приняли в то же время еще и один общий; в политическом отношении каждая из них сохраняла своего главу, своих судей, свое право народных собраний, но выше этих местных управлений стояло центральное управление гражданской общины.

Из этих столь точных преданий и воспоминаний, которые так свято хранились Афинами, вытекают, как нам [с. 141] кажется, две одинаково очевидные истины: первая, что гражданская община была союзом групп, сложившихся раньше нее; вторая, что общество развивалось лишь по мере того, как расширялись и религиозные верования. Трудно сказать, был ли религиозный прогресс причиной прогресса социального, но достоверно, что они оба возникли одновременно и в замечательном соответствии.

Нужно принять во внимание ту чрезвычайную трудность, какая представлялась первобытным народам при основании правильных обществ. Не легко установить общественную связь между людьми настолько различными, до такой степени свободными, столь непостоянными. Чтобы дать им общие законы, установить власть, внушить повиновение, заставить страсти подчиниться разуму, индивидуальный разум — разуму общественному, — требуется, без сомнения, нечто более сильное, чем сила физическая, нечто более чтимое, чем выгода, более надежное, чем философские теории, более ненарушимое, чем договор, — нечто, что находилось бы одинаково в глубине всех сердец и имело бы над всеми ими власть.

Это нечто есть верование. Нет ничего более властного над душой человека. Верование есть произведение нашего духа, но мы не властны изменить его свободно по нашему желанию. Оно наше создание, но мы этого не знаем. Оно человечно, а мы считаем его божественным. Оно действие нашей силы и оно сильнее нас. Оно в нас самих, оно никогда не покидает нас, говорит с нами всякую минуту. Если оно велит нам повиноваться, — мы повинуемся; если оно предписывает нам обязанности, — мы им подчиняемся. Человек может покорить природу, но он подвластен своей мысли.

И вот древние верования приказывали человеку чтить предка; культ предков собрал семью вокруг одного алтаря. Отсюда вышла первая религия, первые молитвы, первое понятие долга, первые понятия о нравственности; отсюда произошло также и установление собственности, определение порядка наследования, отсюда, наконец, все частное право, все законы домашней [с. 142] организации. Далее, с ростом верований росли и формы общественной жизни. По мере того, как люди начинали чувствовать, что у них есть общие боги, они начали соединяться в более обширные группы. Те же нормы, найденные и установленные в семье, приложены были позже и к фратрии, трибе, к гражданской общине.

Окинем взглядом путь, пройденный людьми. Вначале семья живет обособленно, и человек знает лишь домашних богов, θεοὶ πατρῷοι, dii gentiles. Выше семьи образуется фратрия со своим богом θεός φράτριος, Iuno curialis. Затем идет триба и бог трибы θεός φύλιος. Наконец, является гражданская община и понятие о боге, провидение которого хранит всю общину, θεός πολιεύϛ, penates publici. Иерархия верований — иерархия общественных союзов. Религия у древних была вдохновительницей и организатором общества.

Индусские, греческие и этрусские мифы рассказывают, что боги открыла людям законы общежития. В этой легендарной форме заключается истина. Социальные законы были делом богов, но сами эти могущественные и благодетельные боги есть не что иное, как человеческие верования.

Таково было происхождение государства у древних. Исследование это было необходимо, чтобы мы могли составить себе тотчас же понятие о природе учреждений гражданской общины. Но здесь мы должны сделать оговорку. Если первые гражданские общины образовались путем союзов ранее установившихся маленьких общественных групп, то нельзя сказать того же обо всех известных нам гражданских общинах, что все они образовались тем же путем. Раз общественная организация была найдена, то не представлялось надобности начинать сызнова каждому городу тот же длинный и трудный путь. Порядок мог быть часто даже совершенно обратным. Когда какой-нибудь предводитель выходил из города уже сложившегося и шел основывать другой, то он уводил с собой обыкновенно только небольшое количество своих сограждан и к ним присоединял много постороннего народу, людей, вышедших из различных мест, [с. 143] принадлежащих иногда даже к различным расам. Но новое государство глава этот устраивал всегда по образцу того, из которого он вышел. Он делил, следовательно, свой народ на трибы и фратрии. Каждая из этих маленьких общественных групп имела свой алтарь, свои жертвоприношения, свои праздники; каждая придумывала себе даже древнего героя, которого чтила культом и в происхождение от которого начинала со временем верить.

Случалось часто и так, что люди какой-нибудь страны жили, не имея ни законов, ни порядка; было ли это потому, что общественная организация не смогла там установиться, как в Аркадии, или же она была искажена и разрушена, как в Кирене и Фуриях, — но всегда, в таких случаях, законодатель, желавший установить правильный порядок среди этих людей, начинал с того, что делил их на трибы и фратрии, как будто кроме этого не существовало иного типа общественной организации. В каждой из названных групп он установлял героя-эпонима, учреждал жертвоприношения, вводил предания. Таким путем начинали все, кто желал основать правильное общество. Так поступает и сам Платон, когда он представляет себе образцовое государство.

Глава IV

Город.

Гражданская община и город не были синонимами у древних. Гражданская община была религиозный и политический союз семей и триб; город же был местом собраний, местом жительства и, главным образом, святилищем целого союза.

Нельзя судить о древних городах по тем городам, какие мы видим теперь. Строится несколько домов, — это деревня, поселок; незаметно число домов увеличивается, — из деревни образуется город; наконец, мы окружаем его, если [с. 144] есть место, рвом или стеной. Город у древних не вырастал постепенно вследствие постепенного медленного роста количества людей и построек. Город основывался сразу, все целиком в один день.

Но гражданская община должна была сложиться раньше, и это являлось делом наиболее долгим и трудным. Раз только семьи, фратрии и трибы решали соединиться и иметь общий культ, тотчас же основывался и город, чтобы стать святилищем этого общего культа. Поэтому основание города было всегда актом религиозным.

Для первого примера мы возьмем самый Рим, вопреки тому недоверию, с каким относятся к его древнейшей истории. Повторяют весьма часто, что Ромул был предводителем шайки искателей приключений, что он создал себе народ, призывая к себе бродяг и воров, и эти люди, собранные без всякого выбора, построили наудачу несколько хижин, чтобы хранить в них свою добычу. Но древние писатели представляют нам факты совершенно иначе, и нам кажется, что для тех, кто желает познакомиться с древностью, должно быть первым правилом — опираться на свидетельства, идущие из древних времен. Писатели говорят, действительно, об убежище, т. е. о священной ограде, куда Ромул принимал всех приходящих к нему, в чем он только следовал примеру других основателей городов. Но убежище это не было городом и открыто оно было лишь после полного основания и построения города. Это был придаток к Риму, но не сам Рим; убежище не составляло даже части города Ромула, так как было выстроено на склоне Капитолийского холма, тогда как город занимал вершину Палатинского. Важно различать ясно двойной состав римского народонаселения. В убежище находились авантюристы, у которых не было ни роду, ни племени, на Палатинском холме — люди, пришедшие из Альбы, т. е. люди, уже сорганизовавшиеся в общество, разделенные на роды и курии, имевшие уже свой домашний культ и свои законы. Убежище это нечто вроде слободы, предместья, где хижины [с. 145] строятся случайно, без всякого порядка; на Палатинском же холме возвышается священный религиозный город.

Древность изобилует сведениями о способе основания этого города. Мы находим их у Дионисия Галикарнасского, почерпнувшего эти сведения у авторов более древних; у Плутарха, в «Фастах» Овидия, Тацита, у Катона Старшего, который взял их из древних летописей, и еще у двух писателей, которые должны внушать нам особое доверие: ученый Варрон и ученый Веррий Флакк, сохраненный для нас отчасти Фестом; оба они весьма сведущи в римских древностях, оба правдивы, ни в коем случае не легковерны, и оба знают очень хорошо приемы исторической критики. Все эти писатели сообщают нам воспоминания о религиозной церемонии, ознаменовавшей собою основание Рима, и мы не вправе отвергать такое большое количество свидетельств.

Мы нередко встречаем у древних поражающие нас факты, но разве это основание — считать все эти факты проста баснями, особенно же, если эти факты не согласные с нашими понятиями, вполне гармонируют с понятиями древних? В их частной жизни мы видим религию, которая руководила всеми их поступками, мы видим далее, что эта религия соединила их в общество; что же удивительного будет после сказанного нами в том, что и основание города тоже являлось актом священным, и что Ромул должен был сам совершать обряды, соблюдавшиеся повсюду?

Первой заботой основателя являлся выбор места для нового города. Выбор этот — дело весьма важное; верили, что судьба народа зависит от него; поэтому он и предоставлялся всегда на решение богов. Если бы Ромул был греком, он вопросил бы Дельфийский оракул; если бы он был самнитом, то пошел бы по следам священного животного — волка или дятла. Но Ромул — латин, сосед этрусков, посвященный в науку гаданий, и он просит богов открыть ему их волю по полету птиц. Боги указывают ему на Палатинский холм.

[с. 146] Вот наступил, наконец, день основания. Ромул принес прежде всего жертву богам; затем вокруг него собрались все его сотоварищи; они развели костер из хвороста, и каждый из них перескочил через огонь. Этот обряд объясняется тем, что весь народ должен быть чистым для предстоящего священнодействия, а древние верили, что, прыгая через священный огонь, они очищаются от всякой нравственной и физической нечистоты.

Когда эта предварительная церемония приготовила народ к последующему великому акту основания, то Ромул выкопал небольшую круглую яму и бросил в нее землю, принесенную с собою из Альбы. Затем каждый из его товарищей подходил к яме в свою очередь и бросал в нее немного земли, принесенной с собою с родины. Это весьма замечательный обряд; важно отметить ту идею древних, которая лежала в его основании. Прежде чем прийти на Палатинский холм, люди эти жили в Альбе или в каком-либо из других соседних городов. Там находился их очаг, там жили и были погребены их отцы; а религия запрещала покидать место, где стоял очаг, где покоились божественные предки. Поэтому для того, чтобы уйти оттуда, не совершив нечестия, каждый из этих людей должен был прибегнуть к фикции, должен был унести с собою под видом горсти земли — священную землю, где были погребены предки, ту землю, с которой были связаны маны этих предков; только унося с собою свою землю и своих предков, человек мог переселиться. Этот обряд необходимо было совершить, чтобы каждый мог сказать, указывая на новое место поселения: это также земля отцов моих, terra patrum, patria; здесь мое отечество, потому что здесь маны моей семьи.

Яма, в которую бросал, таким образом, каждый понемногу земли, называлась mundus; слово же это на древнем религиозном языке обозначало обитель, область манов. Отсюда именно, по поверьям, души умерших уходили трижды в год, жаждая увидеть хоть на минуту дневной свет.

[с. 147] Разве в этих легендах не высказываются действительные идеи древних людей? Бросая в яму горсть земли, взятой с родных полей, они думали заключить здесь же, вместе с тем, и души предков. Этим душам, собранным здесь, должен был воздаваться вечный культ, а они должны были блюсти своих потомков. На этом именно месте Ромул поставил алтарь и зажег священный огонь. Это и был очаг гражданской общины.

Вокруг этого очага должен был подняться город, как поднимался дом вокруг домашнего очага. Ромул провел черту, обозначающую ограду — городскую стену. И здесь самые мельчайшие подробности были определены ритуалом. Основатель города должен был проводить борозду медным сошником, а плуг его должны были тащить белый бык и белая корова. Ромул с покрывалом на голове, в священнических одеждах, сам держал ручки плуга и направлял его с пением молитв. Товарищи его шли сзади, соблюдая благоговейное молчание. По мере того, как плужник поднимал пласты земли, их тщательно откладывали вовнутрь ограды, чтобы ни одна частица священной земли не осталась вовне, со стороны чужих.

Эта ограда, черта, проводимая религией, неприкосновенна. Ни посторонний, ни гражданин не имеют права переступить ее. Перепрыгнуть через эту черту есть большой грех. Римское предание рассказывает, что брат основателя совершил это святотатство и поплатился за него жизнью.

Но для того, чтобы можно было входить в город и выходить из него, черта в нескольких местах прерывалась, тут Ромул поднимал плуг и нес его. Перерывы эти назывались portae; здесь были городские ворота.

На этой черте, или несколько позади, впоследствии возводились стены, они считались тоже священными. Никто не смел прикоснуться к ним, даже для того, чтобы их исправить, без разрешения верховного жреца. По обе стороны этой стены некоторое пространство земли посвящалось религии, [с. 148] оно называлось pomoerium, этой земли нельзя было ни пахать, ни возводить на ней построек.

Такова была, судя по многочисленным древним свидетельствам, церемония основания Рима. Если кто спросит, как могло сохраниться воспоминание об ней вплоть до писателей, от которых мы почерпнули эти сведения, то дело здесь в том, что церемонии эти ежегодно возобновлялись в народной памяти годовым праздником, который назывался днем рождения Рима. Этот праздник соблюдался из года в год во все древние времена, и народ римский празднует его даже доныне и в то же самое число — 21 апреля, как и некогда. Так на пути беспрерывных перемен люди остаются верны своим древним обычаям!

Было бы неосновательным предположить, что подобные обряды были впервые изобретены Ромулом. Наоборот, вполне вероятно, что раньше Рима многие другие города были основаны таким же точно образом. Варрон говорит, что этот ритуал был общепринятым в Лациуме и Этрурии. Катон Старший, изучавший летописи всех народов Италии для своей книги “Origines”, сообщает нам, что аналогичные обряды совершались всеми основателями городов. У этрусков были книги обрядов, и там значился полный ритуал этой церемонии.

Подобно италийцам, и греки верили, что место для города должно быть избрано и указано человеку божеством. Так что, когда они собирались основывать новый город, то спрашивали совета у Дельфийского оракула. Геродот указывает как на нечестие или безумие на поступок спартанца Дориея, который дерзнул строить город, «не спросив совета у оракула и не исполнив ни одного из предписанных обрядов», и благочестивый историк не удивляется, что город, построенный таким образом, вопреки правилам, просуществовал всего только три года. Фукидид, вспоминая день основания Спарты, говорит о священных песнях и жертвоприношениях, которые были принесены по этому случаю. Тот же историк сообщает нам, что у афинян были свои обряды, [с. 149] которые они всегда строго соблюдали при основании колоний. В одной из комедий Аристофана можно видеть довольно точное изображение происходившей в таких случаях церемонии. Изображая комическое основание города Птиц, поэт имел, без сомнения, в виду обычаи, которые соблюдались людьми при основании их городов: вот почему он вывел на сцену жреца, зажигающего огонь на очаге и призывающего богов, поэта, поющего гимны, и прорицателя, дающего предсказания.

Павзаний путешествовал по Греции во времена Адриана. Прибыв в Мессению, он расспрашивал жрецов об основании города Мессены и передал нам их рассказ. Событие было не слишком давнее: происходило оно во времена Эпаминонда. За три столетия до этого мессенцы были изгнаны из своей страны и жили рассеянными среди других греков, лишенные отечества, но охраняя с благочестивым усердием свои обычаи и народную веру. Фивяне хотели возвратить их в Пелопоннес, чтобы поместить под боком у Спарты врага, но самое трудное оказалось склонить к этому самих мессенцев. Эпаминонд, имея дело с суеверными людьми, счел нужным пустить в ход предсказание оракула, предвещавшее народу возвращение в его древнее отечество Чудесные знамения указали, что народные боги мессенцев, покинувшие их в то время, когда мессенцы были покорены, теперь стали к ним снова благоволить. Тогда этот робкий народ решился возвратиться в Пелопоннес, следуя за войском фивян. Теперь предстояло решить, где будет построен новый город, так как нечего было и думать о том, чтобы возвратиться снова в древние города страны: все эти города были осквернены завоеванием. Чтобы избрать место для основания города на этот раз, не оказалось в распоряжении обычного средства — совета Дельфийского оракула, так как Пифия была на стороне Спарты. По счастью, у богов были и другие средства открыть людям свою волю: один из мессенских жрецов имел вещий сон: ему явился во сне один из богов его народа и сказал, что он хочет [с. 150] поселиться на горе Итоме и звал туда же за собой народ. Таким образом, место для нового города было указано: оставалось узнать только, какие обряды требовались для его основания, но мессенцы их забыли; принять же обряды фивян или какого-либо другого народа они не могли, а потому совершенно не знали, как им строить город. Но тут, весьма кстати, приснился сон другому мессенцу: боги повелели ему отправиться на гору Итому, найти там тис рядом с миртой и копать землю в этом месте. Он повиновался и откопал урну, а в ней оказались оловянные листочки, на которых был начертан полный ритуал священной церемонии. Жрецы тотчас же сняли с них копию и записали в свои книги. По этому поводу распространилось верование, будто урна была зарыта на этом месте одним из мессенских царей ранее завоевания страны.

Как только ритуал был добыт, приступили к самому основанию. Прежде всего жрецы принесли жертву, призывая древних богов Мессении — Диоскуров, Юпитера Итомского, древних героев, известных и почитаемых предков. Все эти покровители страны покинули ее, очевидно, в тот день, по верованиям древних, когда враг стал господином в стране; теперь их заклинали вернуться. Произносились священные молитвы, сила которых должна была заставить богов поселиться в новом городе вместе с гражданами. Это было главное. Самым важным и существенным для этих людей являлось водворить богов вместе с собою, и можно думать, что это именно и было единственной целью всей религиозной церемонии. Совершенно так же, как сотоварищи Ромула выкопали яму, надеясь сложить туда манов своих предков, точно так же и современники Эпаминонда призывали своих героев, божественных предков и богов страны. Они верили, что заклинаниями и ритуалом они привяжут их к земле, на которой должны были поселиться сами, и заключат их вовнутрь намеченной ими ограды. Поэтому они им говорили: «Пойдемте с нами, о, божественные существа! И будем жить вместе в этом городе». [с. 151] Первый день был употреблен на жертвоприношения и на молитвы. На другой день была намечена городская черта при пении религиозных гимнов всем народом.

Сначала кажется удивительным, когда узнаешь от древних авторов, что не было города, даже самого древнего, который не претендовал бы на то, что знает своего основателя и день своего основания; но происходит это потому, что воспоминания о священных обрядах, сопровождавших это основание, не могли исчезнуть из народной памяти: всякий год справлялась годовщина, совершались жертвоприношения. Афины так же, как и Рим, праздновали день своего рождения.

Случалось часто, что в городе, уже построенном, селились поселенцы или завоеватели. Им незачем было строить собственные дома, потому что ничто не препятствовало им занимать дома побежденных. Но они должны были исполнить священный обряд основания, т. е. воздвигнуть собственный очаг и поместить в новом жилище своих народных богов. Вот почему мы находим у Фукидида и Геродота, что дорийцы основали Спарту, а ионийцы Милет, хотя и те и другие нашли названные города не только уже построенными, но и очень древними.

Обычаи эти указывают очень ясно, чем был в представлении древних город. Окруженный священной оградой, расстилаясь кругом алтаря, он был священным жилищем, вмещающим богов и людей гражданской общины. Тит Ливий говорит о Риме: «В этом городе нет места, которое не было бы запечатлено религией и занято каким-нибудь божеством… Боги обитают в нем». То, что Тит Ливий говорит о Риме, мог сказать каждый человек о своем собственном городе, потому что, если только город был основан согласно религиозным обрядам, то он принимал в свою ограду богов-покровителей, которые будто врастали в его почву, чтобы никогда уже ее не покидать. Каждый город был святилищем; каждый город можно было назвать святым.

[с. 152] Так как боги были навеки связаны с городом, то и народ не должен был никогда покидать того места, где основались его боги. В этом отношении было взаимное обязательство, нечто вроде договора между богами и людьми. Плебейские трибуны сказали однажды, что Рим, опустошенный галлами, есть не более как груда развалин, тогда как в пяти милях оттуда существует вполне отстроенный прекрасный большой город, расположенный в прекрасной местности и лишенный жителей с тех пор, как римляне его завоевали; что надо поэтому покинуть разрушенный Рим и переселиться в Вейи, но благочестивый Камилл возразил им: «Наш город основан по обрядам религии, сами боги назначили это место и поселились здесь с нашими отцами. Как бы он ни был разрушен, он все еще обитель наших народных богов». И римляне остались в Риме.

Совершенно естественно, что с городом, который боги воздвигали и продолжали наполнять своим присутствием, соединялось нечто священное и божественное. Известно, что римские легенды обещали Риму вечность, и у каждого города были подобные же легенды. Все города строились для того, чтобы существовать вечно.

Глава V