Религия была основным началом древней семьи.

Если мы перенесемся мыслью в древние времена в среду живших тогда поколений, то увидим во всяком доме алтарь, а вокруг этого алтаря собравшуюся семью. Семья собиралась каждое утро вокруг очага, чтобы принести ему свои первые молитвы, каждый вечер, чтобы призвать его в последний раз перед сном. В течение дня все члены семьи собираются еще раз вокруг очага для обеда, который и вкушают благочестиво после молитвы и возлияний. При всех этих религиозных обрядах поются хором гимны, унаследованные от отцов.

Вне дома, тут же совсем близко, в соседнем поле находится семейная могила, это — второе жилище той же самой семьи. Здесь покоятся вместе несколько поколений предков; смерть не разлучила их; вместе живут они в этом втором загробном бытии и продолжают составлять одну нераздельную семью.

Лишь небольшое расстояние, каких-нибудь несколько шагов, отделяет дом от семейной могилы, отделяет живых членов семьи от членов умерших. В известные дни, которые для всякого определялись его домашней религией, живые собираются вблизи своих предков. Они приносят им могильные жертвы, возливают молоко и вино, [с. 38] возлагают на могилу хлеб, фрукты или сжигают на ней жертву. Взамен этих приношений они испрашивают себе у предков покровительство, называют своими богами и просят ниспослать полям плодородие, дому процветание и сердцам добродетель.

Рождение не являлось единственным основным началом древней семьи. Это доказывается тем фактом, что сестра не имела тех же прав, что брат, затем отделившийся сын или выданная замуж дочь совершенно переставали быть членами семьи; наконец, в подтверждение сказанного, есть еще несколько очень важных постановлений в греческих и римских законах, которые мы будем иметь случай рассмотреть ниже.

Точно так же основным началом семьи не является и естественное чувство привязанности, потому что ни греческое, ни римское право совершенно не считаются с этим чувством; оно может существовать в глубине сердца, но оно ничто в праве. Отец может очень любить свою дочь, но он не имеет права завещать ей свое имущество. Законы о наследовании, т. е. те из них, которые являются наиболее верными выразителями понятий древних народов о семье, стоят в резком противоречии то с порядком рождения, то с естественным чувством привязанности.

Историки римского права, усмотрев чрезвычайно верно, что ни рождение, ни привязанность не составляют базиса римской семьи, думали, что основание это лежит в отеческой и супружеской власти. И они создают из этой власти нечто вроде первичного установления, но они не объясняют нам, каким же путем, в силу чего эта власть образовалась, если не предположить тут перевеса в физической силе мужа над женой и отца над детьми; но поместить таким образом силу в основании права было бы грубой ошибкой. К тому же мы увидим далее, что сама родительская и супружеская власть далеко не была первопричиной; она сама является следствием, она вытекает из [с. 39] религии и устанавливается ею, значит ясно — она не могла быть принципом, создавшим семью.

То, что соединяет членов древней семьи, есть нечто более могущественное, чем рождение, чем чувство, чем физическая сила, это — религия очага и предков. Она делает семью одним телом и в этой жизни и в будущей, загробной. Древняя семья является обществом характера более религиозного, чем естественного; и мы увидим ниже, что женщина причислялась к семье лишь постольку, поскольку священный обряд брака посвящал ее в культ; и сын переставал считаться членом семьи, если он отказывался от культа или выделялся; усыновленный, наоборот, делался истинным сыном, потому что, хотя его и не связывали с семьей, усыновившей его, узы крови, зато соединяло нечто более важное — общность культа; наследник, который отказывался принять культ наследователя, терял право наследства; и, наконец, самое родство и права на наследование устанавливались не в силу рождения, а в силу тех прав, которые данное лицо имело на участие в культе, как права эти были установлены религией. Не религия, без сомнения, создала семью, но она безусловно дала ей основные законы, установления и потому строй древней семьи совершенно иной, чем он был бы в том случае, когда бы в его основание легли и образовали его только естественные чувства.

На древнегреческом языке существовало одно очень многозначительное слово для обозначения семьи; говорили επίστιον; буквально это значит то, что находится при очаге. Семья — это была та группа лиц, которой религия позволяла обращаться с молитвой к тому же очагу и приносить могильные жертвы одним и тем же предкам.

Глава II

Брак.

Первым учреждением, которое установила домашняя религия, был, по всей вероятности, брак.

Нужно заметить, что религия очага и предков, передававшаяся от мужчины к мужчине, не принадлежала тем не менее исключительно мужскому полу: женщина тоже принимала участие в культе. До замужества, как дочь, она присутствует при совершении религиозных обрядов отцом, а выйдя замуж — при совершении их мужем.

Уже по одному этому можно предугадать, каков был существенный характер брачного союза у древних. Две семьи живут рядом, бок о бок, но у каждой из них свои различные боги. В одной молодая девушка с детства принимает участие в религии своего отца. Она молится своему очагу, всякий день совершает она ему возлияния, в дни праздников украшает его цветами и гирляндами, у него испрашивает она покровительство, его благодарит за благодеяния. Очаг отцов — ее бог. И когда юноша, сын соседней семьи, просит ее себе в жены, то для девушки тут идет дело о предмете более важном, чем перейти из одного дома в другой. Вопрос тут в том, чтобы покинуть очаг отцов и со дня замужества молиться очагу своего мужа. Дело идет о том, чтобы переменить религию, исполнять другие обряды, произносить другие молитвы. Дело идет о том, чтобы покинуть бога своего детства и идти во власть другого неведомого ей бога. Она не может надеяться на то, чтобы остаться верной одному, почитая в то же время другого, так как в этой религии было непреложным законом, что одно и то же лицо не могло молиться ни двум очагам, ни двум разным группам предков. «Со времени брака, — говорит один древний, — женщина не имеет более ничего общего с домашней религией своих отцов: она приносит жертвы очагу мужа».

[с. 41] Брак является, таким образом, актом чрезвычайной важности для всякой девушки и не менее важным для ее будущего мужа; ведь религия требует, чтобы только человек, рожденный у очага, имел право служить ему; он же хочет привести к своему очагу женщину постороннюю. С ней вместе будет он исполнять таинственные обряды своего культа, ей откроет он ритуал и скажет слова молитв — все, что составляет родовое наследие его семьи. Это наследие есть самое драгоценное, чем оно обладает, — эти боги, эти обряды, эти гимны, полученные им от отцов, они охраняют его в жизни, они дают ему богатства, счастье, добродетель. И вот вместо того, чтобы хранить для себя эту благодетельную силу, как хранит дикарь своего идола или свой амулет, он собирается допустить постороннюю женщину разделить с ним эту силу.

Проникая в представления древних, мы видим, насколько важен был для них брачный союз и насколько необходимо было тут вмешательство религии. Для того, чтобы девушка могла служить иному, новому очагу, а не очагу своих предков, необходим был священный обряд, который бы давал ей на это право. Нужно было нечто вроде посвящения или усыновления для того, чтобы она могла стать жрицей очага, с которым ее не связывало рождение.

Брак и был тем священным обрядом, который должен был произвести это великое действие. У латинских и греческих писателей было в обычае для того, чтобы выразить понятие брака, употреблять слово, обозначающее религиозное действие. Поллукс, живший во времена Антонинов и владевший древней литературой, которой мы более не имеем, говорит, что в древности вместо того, чтобы обозначать брак его особым именем (γάμος), его обозначали просто словом τέλος, что значило — священный обряд, как будто брак в те древние времена был обрядом священным по преимуществу.

Но религия, освящавшая брак, не была религией Юпитера, Юноны или других богов Олимпа: обряд совершался не [с. 42] в храме; он совершался дома, в семье, и бог дома, семьи царил тут. Правда, когда религия небесных богов получила перевес, стала преобладать, то невольно стали призываться и они в брачных молитвах: вошло даже в обычай, предварительно перед свадьбой, посещать храмы и приносить в них жертвы богам, — это называлось приготовлениями к браку. Но главная и самая существенная часть обряда должна была совершаться всегда перед домашним очагом.

У греков церемония брака состояла, так сказать, из трех действий. Первое происходило перед очагом отца, ἐγγύησις; третье — перед очагом мужа, τέλος, второе составляло переход от одного очага к другому, πομπή.

1) В родительском доме, в присутствии жениха, отец, окруженный обыкновенно всей семьей, приносит жертву. По окончании жертвоприношения он объявляет, произнося священную формулу, что отдает дочь свою в жены такому-то. Это объявление положительно необходимо для брака, потому что девушка не могла бы идти тотчас же поклоняться очагу мужа, если бы отец не отрешил ее предварительно от очага отцов. Для того, чтобы вступить в новую религию, она должна быть освобождена от всех уз, от всякой связи со своей прежней религией.

2) Девушка переводится в дом мужа. Иногда ее ведет сам муж. В некоторых городах обязанность приводить невесту в дом жениха лежала на особых лицах, имевших жреческий характер, которые назывались вестниками.

Невесту сажали обыкновенно на колесницу, лицо ее закрывали покрывалом и на голову надевали венок. Венки, как нам придется часто видеть, употреблялись обычно при всех религиозных церемониях. Платье невесты — всегда белое. Одежды белого цвета надевались при всех религиозных священнодействиях. Впереди невесты несут факел: это брачный факел. Во все время пути вокруг нее поется священный гимн с припевом ὦ ὑμὴν ὦ ὑμέναιε. Гимн этот [с. 43] назывался гименеем, и значение этой священной песни было так велико, что ее именем стала называться вся брачная церемония.

Девушка не входит сама в свое новое жилище. Нужно, чтобы муж сделал вид, будто он берет силой, похищает ее, она же должна немного покричать, а окружающие ее женщины представить, будто они ее защищают. Зачем этот обряд? Является ли он символом стыдливости? Это маловероятно, — момент для стыдливости еще не настал; потому что первое, что должно совершиться в этот доме, — это религиозная церемония. Нет ли тут скорее желания показать, подчеркнуть, что женщина, которая будет приносить жертвы очагу, сама по себе не имеет на это никакого права и приближается к нему не по своей воле, и что поэтому хозяин дома и божества вводит ее туда действием своей власти, насильно? Как бы там ни было, но после притворной борьбы муж берет ее на руки и вносит в дверь, тщательно стараясь, чтобы она не коснулась ногою порога.

Все предшествующее есть лишь приготовление, прелюдия. Самое священнодействие начнется в доме.

3) Подходят к очагу, и новобрачная становится перед лицо домашнего бога: ее кропят очистительной водой; она прикасается к священному огню. Произносятся молитвы. Затем новобрачные делят между собою и съедают пирог, хлеб и несколько плодов.

Эта небольшая трапеза, которая начинается и оканчивается молитвами и возлияниями, это разделение пищи перед лицом очага соединяет супругов во взаимное религиозное общение и в общение с домашними богами.

Римский брак весьма походил на греческий и состоял точно так же, как и тот, из трех частей: traditio, deductio in domum, confarreatio.

1. Девушка покидает очаг отцов. Так как она связана с этим очагом не по личному своему праву, но единственно через посредство отца семьи, то только отцовская [с. 44] власть и может отрешить ее от очага. Таким образом, traditio есть необходимая формальность.

2. Девушку приводят к дому жениха. Как и в Греции, на ней надето покрывало, и голова украшена венком: впереди шествия так же несут брачный факел. Кругом нее поют древний религиозный гимн. Слова гимна быть может, изменились с течением времени соответственно изменениям в верованиях и в языке, но священный припев продолжает существовать, его ничто не может изменить; припевом этим было слово Talassie, смысл его для римлян времен Горация был так же непонятен, как для греков было непонятно слово ὑμέναιε, составлявшее, по всей вероятности, священный и ненарушимый остаток древней формулы.

Шествие останавливалось перед домом мужа. Здесь девушке подавали огонь и воду. Огонь — это эмблема домашнего божества; вода — это вода очищения, которая служит семье при всех религиозных священнодействиях. Чтобы девушку ввести в дом, нужно, как и в Греции, изобразить ее насильственное похищение. Жених должен взять ее на руки и перенести ее через порог, так чтобы ее ноги его не коснулись.

3. Новобрачная приводится к очагу, туда, где находятся пенаты, где собраны вокруг священного огня все домашние боги, все изображения предков. Супруги, как и в Греции, приносят вместе жертву, совершают возлияния, произносят молитвы и съедают пополам пирог из пшеничной муки (panis farreus).

Вкушение хлеба среди произнесения молитв в присутствии и перед лицом семейного божества и есть тот обряд, силой которого образуется священный союз двух супругов. С этой минуты они оба соединены в одном и том же культе. У жены теперь те же боги, те же обряды, те же молитвы, те же праздники, что и у мужа. Отсюда произошло то древнее определение брака, которое сохранили нам юристы: Nuptiae sunt divini juris et humani [с. 45] communicatio (брак есть общение божеского и человеческого права). И другое определение: Uxor socia humanae rei atque divinae (жена сообщница в человеческом и божеском). Это значит, что жена вошла в религию мужа, стала участницей этой религии, та самая жена, которую, как говорит Платон, сами боги ввели в дом.

Женщина, вступившая таким образом в брак, имеет еще и свой культ мертвых; но уже не своим предкам приносит она теперь могильные жертвы, на это она более не имеет права: брак отрешил ее окончательно от семьи, ее отца и уничтожил все ее религиозные сношения с родной семьей. Теперь она приносит жертвы предкам своего мужа; она принадлежит уже к их семье; они стали ее предками. Брак сделался для нее вторым рождением; с этого времени она дочь своего мужа, filiae loco (вместо дочери), как говорят юристы. Нельзя принадлежать ни к двум семьям, ни к двум домашним религиям, и жена принадлежит всецело семье и религии своего мужа. Последствия этого закона мы увидим в праве наследования.

Учреждение священного брака должно быть так же древне среди индоевропейской расы, как и домашняя религия, потому что одно немыслимо без другого. Религия эта научила людей, что брачный союз есть нечто иное, чем отношение двух полов и мимолетная страсть; она соединила супругов могучими узами одного и того же культа, одних и тех же верований. Сверх того церемония брака была так торжественна и порождала столь важные последствия, что нечего удивляться, если люди того времени считали ее возможной и дозволенной только для одной женщины во всяком доме. Такого рода религия не могла допустить полигамии (многоженства).

Понятно также, что подобный союз был нерасторжим, и развод являлся почти невозможным. Римское право легко дозволяло расторгать брак, заключенный через coemptio или через usus; но расторжение религиозного брака было крайне трудно. Для подобного разрыва нужно было [с. 46] исполнить новый священный обряд, ибо одна лишь религия могла расторгнуть то, что она соединила. Действие confarreatio могло быть уничтожено только силою diffarreatio. Супруги, желавшие развестись, появлялись в последний раз перед общим домашним очагом; жрец и свидетели присутствовали тут же. Супругам так же, как и в день брака, подавали пирог из пшеничной муки. Но, вероятно, вместо того, чтобы разделить его между собою, они его отталкивали. Потом вместо молитв они произносили слова «строгие, странные, ужасные, полные ненависти», нечто вроде проклятия, в силу которого жена отрекалась от культа и богов своего мужа. С этой минуты религиозные узы были порваны; прекращалась общность культа, а с ней по полному праву и всякое другое общение, — брак был расторгнут.

Глава III

Непрерывность семьи;
запрещение безбрачия: расторжение брака в случае бесплодия.
Неравенство между сыном и дочерью.

Верования, относящиеся к мертвым, и воздаваемый им культ определили собой строй древней семьи и дали ей большую часть ее постановлений и законов.

Выше мы видели, что человек после смерти считался существом божественным и блаженным, но это при том лишь условии, чтобы живые приносили ему постоянно установленные могильные жертвы. Если эти приношения прекращались, то мертвому наносился этим ущерб, и он упадал до степени несчастного, творящего зло демона. В то время, когда древние племена начали создавать себе представления о будущей жизни, они еще не помышляли ни о наградах, ни о наказаниях, они думали, что счастье умершего не зависит от его поведения при жизни, но считали, что оно стоит в теснейшей зависимости от отношения к нему его живых [с. 47] потомков. Поэтому-то каждый отец ожидал от своего потомства ряда могильных приношений, которые должны были обеспечить его манам покой и блаженство.

Этот взгляд был основным принципом семейного права у древних. Отсюда вытекал тот закон, что всякая семья должна была продолжаться во веки. Для мертвых было необходимо, чтобы потомство их не угасало. В могиле, где они продолжали жить, только об этом одном они и беспокоились. Их единственной мыслью, как и единственным интересом, было, чтобы на земле всегда существовал человек, мужчина их крови, для принесения им могильных жертв. И индус верил, что мертвые повторяли беспрестанно: «Пусть родятся всегда в нашем потомстве сыновья, которые будут приносить нам в жертву рис, молоко и мед». Индус говорил еще и следующее: «Если семья угасает, то от этого гибнет религия этой семьи; предки, лишенные приношений пищи, попадают в жилище несчастных».

То же самое довольно долго думали и народы Греции и Италии. Если в оставленных ими письменных памятниках мы и не находим такого ясного выражения их верований, какое мы находим в старых книгах Востока, то их законы зато свидетельствуют достаточно определенно о их первобытных верованиях. В Афинах закон возлагал на главное должностное лицо в городе обязанность наблюдать, чтобы ни одна семья не угасала. Точно так же римский закон следил внимательно, чтобы не прекращался ни один домашний культ. В речи одного афинского оратора мы читаем: «Нет человека, который бы, зная, что он должен будет умереть, заботился столь мало о себе самом, что захотел бы оставить свою семью без потомков; ибо в таком случае не осталось бы никого, кто воздавал бы ему подобающее мертвым служение». Таким образом, всякий был заинтересован весьма сильно в том, чтобы оставить после себя сына, убежденный, что тут идет дело о его блаженном бессмертии. Это являлось также долгом и по отношению к предкам, так как их счастье длилось только [с. 48] до тех пор, пока не прекращалась семья. Законы Ману называют старшего сына «тем, который рожден для выполнения долга».

Мы касаемся здесь одной из самых замечательных характеристических черт древней семьи. Религия, на почве которой она создалась, властно требует, чтобы семья не прекращалась. Угасшая семья — это умерший культ. Нужно представить себе эти семьи в те времена, когда верования еще не изменились. У каждой из них есть своя религия, свои боги, драгоценный закон, который она должна блюсти. Величайшее несчастье, которое страшит благочестивую семью, — есть прекращение рода, так как в таком случае должна была бы исчезнуть и религия, угас бы очаг, и весь ряд умерших предков впал бы в забвение и вечное несчастие. И вот великая задача человеческой жизни есть продолжение рода для продолжения культа.

В силу подобных взглядов безбрачие должно было являться одновременно и большим нечестием и личным несчастием, потому что отказавшийся от брака подвергал опасности блаженство манов своей семьи; несчастием — потому, что он сам лишался впоследствии культа мертвых и не мог уже, после смерти, познать того, «что составляет блаженство манов». Это было нечто вроде вечной муки для него и для его предков.

Можно легко допустить, что за отсутствием законов достаточно было долгое время одних религиозных верований, чтобы воспрепятствовать безбрачию. Но кроме того, кажется, когда появились законы, то они объявили безбрачие делом дурным и достойным наказания. Дионисий Галикарнасский, исследовавший древние законы Рима, говорит, что ему встретилось одно старинное постановление, обязывавшее молодых людей жениться.

Трактат Цицерона «О законах», воспроизводящий почти всегда под философской формой древние законы Рима, содержит в себе один закон, воспрещающий безбрачие. [с. 49] В Спарте законы Ликурга подвергали строгому наказанию человека, не желающего жениться. Известно из рассказов, что когда безбрачие перестало воспрещаться законом, то запрещение это долго еще жило в обычаях. Из одного места у Поллукса можно заключить, что во многих греческих городах закон наказывал безбрачие, как преступление; это вполне соответствовало верованиям: человек не принадлежал себе, он принадлежал семье; он был звеном в цепи, и цепь эта не должна была обрываться на нем. Он не случайно был рожден, его произвели на свет для продолжения культа, и он не имел права уйти из жизни, не удостоверившись, что культ этот будет продолжаться и после него.

Но родить сына было еще недостаточно. Сын, которому предстояло продолжать домашнюю религию, должен был явиться плодом религиозного брака. Незаконнорожденный, побочный сын, то, что греки называли νοθός а латины spurius, не мог исполнять той роли, которая возлагалась религией на сына. В самом деле, узы крови сами по себе еще не составляли семьи; для этого нужны были еще узы культа. Поэтому и сын, рожденный от женщины, не присоединенной к культу мужа обрядами брака, не мог и сам участвовать в культе. Он не имел права совершать могильные приношения и не мог быть продолжателем семьи. Далее мы увидим, что на том же самом основании он не имел прав и на наследство.

Итак, брак был обязателен, но целью его не являлось удовольствие, его главной задачей не был союз двух людей, которые чувствовали влечение друг к другу и желали соединиться, чтобы делить вместе и радость и горе. Целью брака в глазах религии и закона было соединение двух существ в одном домашнем культе для того, чтобы они породили третье, способное продолжать этот культ. Сказанное прекрасно видно из священной формулы, которая произносилась, при обряде брака: Ducere uxorem liberorum quaerendorum causa (брать жену ради приобретения детей), говорили [с. 50] римляне; παίδων ἐπ’ἀρότα γνησίων (ради посева родных детей) говорили греки.

Так как брак заключался только для продолжения рода, то считалось вполне справедливым расторгнуть его при бесплодии жены. Развод в подобных случаях являлся всегда правом у древних, возможно даже, что он был обязанностью. В Индии закон предписывал «заменить бесплодную жену другою по истечении восьми лет». У нас нет никаких письменных свидетельств о том, существовали ли подобные постановления также в Греции и в Риме. Геродот, однако, упоминает о двух спартанских царях, которые были принуждены развестись со своими женами из-за их неплодия. Что же касается Рима, то достаточно известна история Карвилия Руга, развод которого упоминается впервые в римских летописях: «Карвилий Руга, — говорит Авл Геллий, — человек весьма знатный, разошелся со своей женой по разводу, потому что он не мог иметь от нее детей. Он нежно любил ее и был весьма доволен ее поведением, но он принес свою любовь в жертву святости клятвы, потому что он поклялся (в формуле при совершении брачного обряда), что берет ее себе в жены для того, чтобы иметь от нее детей».

Религия учила, что семья не должна прекращаться, и всякое чувство любви, всякое естественное право должны были отступить перед этим абсолютным требованием. Если брак был бесплоден по вине мужа, семья все-таки должна продолжаться; в таком случае брат или родственник мужа должен был его заменить, и жена должна была отдаться тому человеку. Рожденный от него ребенок считался сыном мужа и продолжал его культ. Таковы были законы у древних индусов; мы находим подобные же постановления и в законах Афин и Спарты. Такова была власть этой религии! Настолько религиозный долг шел впереди всего остального!

С тем большим основанием законодательство предписывало бездетной вдове брак с ближайшим родственником [с. 51] ее мужа. Родившийся от этого брака сын считался сыном покойного.

Рождение дочери не выполняло цели брака. Действительно, дочь не могла быть продолжательницею культа по той причине, что в день своего замужества она отрекалась от своей семьи, от культа отца, и входила в семью и религию своего мужа. Семья, как культ, могла продолжаться только через мужское потомство; факт весьма важный, последствия которого мы увидим ниже.

Сын был, следовательно, необходим, его ждали, его требовала семья, предки, очаг. «Им (сыном), — говорят древние законы индусов, — отец, уплачивает долг манам своих предков и обеспечивает самому себе бессмертие». И в глазах греков сын был тоже не менее драгоценен, потому что со временем он должен был приносить жертвы, совершать могильные приношения и сохранять своим культом домашнюю религию. Вот почему древний Эсхил называет сына спасителем очага отцов.

Появление сына в семье ознаменовывалось религиозным обрядом. Прежде всего его должен был принять отец; он, как глава семьи, пожизненный блюститель очага и представитель предков, должен был заявить, принадлежит ли новорожденный член к семье. Рождение являлось лишь физической связью, заявление отца создавало связь нравственную и религиозную. Эта формальность была одинаково необходима и в Риме, и в Греции, и в Индии.

Кроме того для сына нужно было, подобно тому, как выше мы видели это для жены, нечто вроде посвящения. Оно совершалось вскоре после рождения, в Риме на девятый, в Греции на десятый и в Индии на одиннадцатый или двенадцатый день. В этот день отец собирал всю семью, призывал свидетелей и приносил жертву своему очагу. Ребенка представляли домашним богам; женщина держала его на руках и обегала вместе с ним несколько раз вокруг священного огня. Цель этой церемонии была двоякая: во-первых, чистить ребенка, т. е. снять с него [с. 52] ту нечистоту, которая лежала на нем, по мнению древних, вследствие одного уже факта пребывания в утробе матери, во-вторых — посвятить его в домашний культ. Начиная с этой минуты, ребенок как бы был принят в священную общину, в маленькую церковь, которая называлась семьей. Он исповедовал ее религию, исполнял ее обряды, имел право произносить молитвы; он почитал ее предков и со временем должен был сам сделаться чтимым предком.

Глава IV