Культ основателя; легенда об энее.

Основателем города являлся человек, совершивший священные обряды, без которых не мог быть ни один город. Основатель воздвиг очаг, на котором должен был вечно гореть священный огонь; он своими молитвами и обрядами призвал богов и поселил их навсегда в новом городе.

Поэтому понятно, какое почитание воздавалось этой священной личности. При его жизни люди видели в нем создателя культа и отца города, после смерти он становился [с. 153] общим предком для всех последующих поколений: он был для города тем же, чем первый предок, родоначальник, для семьи — родовой Лар. Память о нем хранилась во веки, как огонь на очаге, который он зажег. Ему был посвящен культ, он считался богом, и народ поклонялся ему, как своему провидению. Каждый год на его могиле возобновлялись празднества и жертвоприношения.

Всем известно, что Ромул был сопричислен к сонму богов, что у него был свой храм и свои жрецы. Сенаторы могли умертвить его, но не могли лишить культа, на который он имел право, как основатель.

И каждый город обожал точно так же того, кто его основал; Кекропс и Тезей, которых считали, обоих последовательно, основателями Афин, имели там свои храмы; Абера приносила жертвы своему основателю Тимесию, Фера боготворила Фероса: Тенедос — Тенеда; Делос — Ания: Кирена — Батта: Милет — Нелея; Амфиполис — Гагнона. Во времена Пизистрата некий Мильтиад основал колонию в Херсонесе Фракийском; эта колония установила ему после смерти культ «по принятому обычаю». Гиерон Сиракузский, основатель города Этны, пользовался там впоследствии «культом основателей».

Самым дорогим для города было всегда воспоминание об его основателе. Когда Павзаний посетил Грецию во втором веке до нашей эры, то каждый город мог назвать ему имя своего основателя, сообщить его родословную и важнейшие события его жизни. Ни имя это, ни эти события не могли изгладиться из памяти народа, потому что они составляли часть религии, и священные церемонии напоминали их ежегодно.

Сохранилась память о множестве греческих поэм, содержанием которых являлось основание города. Филохор воспел основание Саламана, Ион — основание Хиоса, Критон — основание Сиракуз, Зопир — Милета; Аполлоний, Гермоген, Гелланик, Диокл писали рассказы или поэмы на тот же сюжет. Быть может, не было ни одного города, не [с. 154] имевшего собственной поэмы или, по крайней мере, гимна, воспевавшего священный акт его возникновения.

Между всеми этими древними поэмами, темой которых являлось священное основание города, одна сохранилась, потому что если по содержанию она была дорога одному городу, то красоты ее сделали ее драгоценной для всех народов и веков. Известно, что Эней основал Лавиниум, откуда вышли жители Альбы и римляне, и что вследствие этого он считался как бы самым первым основателем Рима. О нем сложился целый ряд легенд и преданий, которые мы находим записанными уже в стихах старого Невия и в рассказах Катона Старшего. Виргилий взял этот сюжет и написал национальную поэму римской гражданской общины.

Содержанием Энеиды является прибытие Энея или, вернее, перенесение им богов Трои в Италию. Поэт воспевает героя, переплывшего моря, чтобы основать город и перенести своих богов в Лациум,

Dum conderet urbem Inferretque Deos Latio.

Об Энее нельзя судить с точки зрения ваших современных понятий. Высказываются иногда нарекания, что в Энее не видно смелости, отваги, страсти. Постоянно повторяемый эпитет «благочестивый» — утомляет. Изумляешься невольно, видя, как этот воин вопрошает самым тщательным и заботливым образом своих Пенатов, призывает по всякому случаю какое-нибудь божество, воздевает руки к небу в ту минуту, когда нужно сражаться, носится, ведомый оракулом, по всем морям и проливает слезы при виде опасности; его упрекают еще также в холодности по отношению к Дидоне, обвиняют его сердце в бесчувствии:

Nullis ille movetus Fletibus, aut voces ullas tractabilis audit.

[с. 155] Но дело здесь идет не о воине, не о герое романа. Поэт хочет показать нам жреца. Эней — глава культа, лицо священное, божественный основатель, призванный спасти Пенаты родного города:

Sum pius Aeneas raptos qui ex hoste Penates Classe veho mecum.

Его главным качеством должно быть благочестие, и эпитет, который поэт чаще всего к нему прилагает, является для него наиболее подходящим. Добродетелью его должна быть холодная и возвышенная безличность, делающая из него не человека, но орудие богов. Зачем искать в нем страстей? Он не имеет права иметь их или же он должен победить их в самой глубине своего сердца:

Multa gemens multoque animum lobefactus amore Jussa tamen Divum insequitur.

Уже у Гомера Эней является существом священным: он великий жрец, которого народ «благоговейно чтил наравне с богом» и которого Юпитер предпочитал Гектору. У Виргилия он — страж и спаситель троянских богов. В ту ночь, когда свершилась гибель города, Гектор являлся ему во сне: «Троя, — говорит он ему, — вверяет тебе своих богов; ищи нового города». И в то же время он передает ему священные предметы, статуэтки богов-покровителей и огонь очага, который не должен угаснуть. Сон этот не есть украшение, придуманное фантазией поэта. Напротив того, он есть основание всей поэмы, потому что, вследствие этого сна, Эней становится хранителем богов гражданской общины, и ему открывается его священная миссия.

Город Троя погиб, но не погибла троянская гражданская община; благодаря Энею, очаг не угас, и у богов остался их культ. Гражданская община и боги бежали [с. 156] вместе с Энеем, они скитались по морям, ища убежища, где можно было бы пристать:

Considere Teucros Errantesque Deos agitataque numina Trojae.

Эней ищет хотя бы самого маленького, но определенного жилища для отчих богов:

Dis sedem exiguam patriis.

Но выбор этого жилища, с которым будет навсегда связана судьба всей гражданской общины, не зависит от людей, он принадлежит богам. Эней советуется с прорицателями и вопрошает оракулы. Он не намечает сам ни своей дороги, ни своей цели, он отдается вполне на волю богов:

Italiam non sponte sequor.

Он желал бы остановиться во Фракии, на Крите, в Сицилии, в Карфагене у Дидоны: fata obstant. Между ним и его желанием покоя, между ним и его любовью постоянно становится решение богов, ниспосланное откровение, fata.

Не надо впадать в заблуждение: истинным героем поэмы является не Эней; герои ее — троянские боги, те самые боги, которые должны стать когда-нибудь богами Рима. Содержание Энеиды — борьба римских богов с богами враждебными им; всевозможного рода препятствия пытаются их остановить:

Tanta molis erat romanam condere gentem!

Буря едва не поглотила их, едва не поработила их любовь женщины: но они торжествуют надо всем и достигают намеченной цели:

Fata viam inveniunt.

[с. 157] Вот что именно должно было возбуждать особый интерес римлян. В этой поэме они видели себя, своего основателя, свой родной город, свои учреждения, свои верования, свое владычество, потому что без этих богов не существовала бы и римская гражданская община.

Глава VI

Боги гражданской общины.

Не надо упускать из виду, что в древние времена связующим элементом всякого общества был культ. Подобно тому, как домашний алтарь собирал вокруг себя членов одной семьи, точно так же и гражданская община была собранием лиц, имевших общих богов-покровителей и исполнявших религиозные священнодействия у одного общего алтаря.

Этот алтарь гражданской общины находился в особо устроенной ограде строения, которое греки называли пританеем, а римляне — храмом Весты.

В городе не было ничего более священного, чем этот алтарь, на котором поддерживался постоянно священный огонь. Правда, что в Греции это исключительное благоговение ослабело очень рано: воображение греков было увлечено в сторону более прекрасных храмов, более роскошных легенд и величественных статуй. Но в Риме оно никогда не ослабевало. Римляне не переставали верить, что судьба города была связана с очагом, изображающим их богов. Почтение, каким римляне окружали весталок, доказывало важность их священнослужения. Если консул встречал на пути своем весталку, он приказывал преклонить перед ней свои связки. Но зато, если которая-нибудь весталка допускала угаснуть священный огонь или оскверняла культ нарушения обета целомудрия, то город считал, что за такой [с. 158] грех ему угрожает потеря богов, мстил весталке, зарывая ее живою в землю.

Однажды храм Весты едва не погиб от пожара окружавших его домов; весь Рим был в тревоге, чувствуя, что всей его будущности угрожает опасность. Когда же опасность миновала, то сенат приказал консулу разыскать виновников пожара, и консул немедленно выставил обвинение против нескольких жителей Капуи, находившихся тогда в Риме. Не то, чтобы у него были улики против них, но он рассуждал так: «Пожар угрожал нашему очагу; этот пожар, который должен был разрушить наше величие и помешать исполниться нашему назначению, мог быть зажжен только рукою наших жесточайших врагов. А у нас нет врагов более ожесточенных, чем жители Капуи. Этот город, союзник Аннибала в настоящее время, он стремится занять наше место и стать столицею Италии. Поэтому именно эти люди хотели нарушить наш храм Весты, наш вечный очаг, залог и гарантию нашего будущего величия». Таким образом, консул под влиянием своих религиозных идей полагал, что враги Рима не могут найти более верного средства покорить его, как только разрушить его очаг. Здесь мы видим верования древних: общественный очаг был святилищем всей гражданской общины; он создал ее и он же ее сохранял.

Подобно тому, как культ домашнего очага был тайным, и одна только семья имела право принимать в нем участие, точно так же и культ общественного очага был скрыт от посторонних. Никто, кроме граждан, не имел права присутствовать при жертвоприношениях. Один взгляд постороннего человека осквернял религиозное священнодействие.

У каждой гражданской общины были свои боги, принадлежащие только ей одной; боги эти были такими же по природе, как и божества первобытной семейной религии; так же, как и те, назывались они Ларами, Пенатами, гениями, Демонами, героями; под всеми этими именами скрывались [с. 159] души людей, возведенных по смерти на степень богов. Мы видели, что у индоевропейской расы человек прежде всего стал воздавать культ той невидимой и бессмертной силе, которую он чувствовал в себе самом. Эти гении или герои были по большей части предками народа. Тела умерших погребались или в самом городе, или на принадлежащей ему земле, а так как, согласно указанным нами выше верованиям, душа не покидала тела, то вследствие этого и божественные мертвецы были привязаны к той земле, в недрах которой покоились их останки. Из глубины своих могил блюли они общину, они оберегали страну и были, в некотором роде, ее вождями и владыками. Это выражение — вожди страны — примененное к мертвым, встречается в одном предсказании, с которым Пифия обращается к Солону: «Чти культом вождей страны, тех, которые обитают под землей». Подобные понятия проистекали из веры в громадное могущество, приписываемое древними душе человека по смерти. Каждый человек, оказавший гражданской общине большую услугу, начиная с ее основателя и до того, кто даровал ей победу или улучшил ее законы, становился богом этой общины.

Не являлось даже надобности быть великим человеком или благодетелем общества; достаточно было поразить чем-нибудь воображение своих современников, стать предметом предания, чтобы сделаться героем, т. е. могущественным мертвецом, чье покровительство было желательно, чей гнев страшен. Фиванцы в продолжение шести столетий приносили жертвы Этеоклу и Полинику. Жители Аканфа воздавали почитание некоему персу, умершему у них во время нашествия Ксеркса. Ипполит почитался богом в Трезенах. Пирр, сын Ахилла, был богом в Дельфах единственно потому, что он там умер и был похоронен. Кротон воздавал почести одному герою на том единственном основании, что он был наиболее красивый человек во всем городе. Афины поклонялись, как богу-покровителю, Эврисфею, несмотря на то, что он был аргивянин; Эврипид объясняет нам [с. 160] происхождение этого культа, выводя на сцену Эврисфея перед его кончиной; Эврисфей говорит афинянам: «Погребите меня в Аттике, я буду к вам благосклонен и из недр земли я буду покровителем вашей страны». Вся трагедия «Эдип в Колонне» основана на этих верованиях: Креон и Тезей, т. е. Фивы и Афины, оспаривают друг у друга тело человека, который должен умереть и стать богом; Эдип, согласно легенде, высказывается в пользу Афин и сам указывает то место, где желает быть погребенным; «Умерший, я не буду бесполезным жителем этой страны, — говорит он, — я буду защищать вас против ваших врагов; я буду для вас оплотом более сильным, чем миллионы воинов; тело мое, покоящееся под землей, будет упиваться кровью фиванских воинов».

Мертвые, кто бы они ни были, являлись покровителями страны, под условием, чтобы им воздавали почести. «Жители Мегары спрашивали однажды Дельфийский оракул, что может дать счастье их городу; бог отвечал, чтобы они совещались всегда с возможно большим числом людей, и город будет наслаждаться благополучием; мегаряне поняли, что этими словами бог указывал на мертвых, которые, действительно, многочисленнее живых; и вследствие этого они построили здание для совещаний на самом месте погребения своих героев». Для гражданской общины было большим счастьем обладать сколько-нибудь значительными покойниками. Мантинея говорит с гордостью об останках Аркада; Фивы — о прахе Гериона; Мессены — Аристомена. Чтобы добыть драгоценные останки, иногда прибегали к хитрости. Геродот рассказывает, с помощью какого обмана спартанцы похитили останки Ореста. И действительно, кости эти, с которыми была связана душа героя, даровали немедленно спартанцам победу. Как только Афины достигли могущества, первое, на что они его употребили, было то, чтобы овладеть прахом Тезея, погребенного на острове Скиросе; затем они воздвигли ему в городе храм, чтобы увеличить число своих богов-покровителей.

Кроме этих героев и гениев, у людей были еще боги [с. 161] другого рода, как то: Юпитер, Юнона, Минерва, к которым влекло их мысли созерцание природы… Но мы видим, что эти создания человеческого ума носили долго характер домашних или местных богов; и представление о них не было вначале представлением о богах-охранителях всего человеческого рода.

Таким образом, было в обычае, что каждая гражданская община, не считая своих героев, имела еще Юпитера, Минерву, или какое-нибудь другое божество, которое она приобщала к своим первым пенатам и к своему очагу. В Греции и в Италии было целое множество божеств полиад (городских). У каждого города были боги, обитавшие в нем.

Имена многих из этих божеств забыты; случайно сохранилось воспоминание о боге Сатрапесе, принадлежавшем городу Элиде, и о богине Дендименде в Фивах, о Сотейре в Эгионе, о Вритомартиде на Крите, о Гивлее в Гивле. Имена Зевса, Афины, Геры, Юпитера, Минервы, Нептуна нам более известны, и мы знаем, что они чаще прилагались к божествам полиадам. Но из того, что два города давали своим богам одно и то же имя, не будем еще делать вывода, что они и поклонялись одному богу; в Афинах была Афина, и другая Афина была в Спарте; это были две богини. У многих городов Юпитер был божеством города, и было столько же Юпитеров, сколько было городов. В сказании о троянской войне мы видим Палладу, которая сражается на стороне греков, и в то же время у троянцев есть другая Паллада, имеющая культ и покровительствующая своим почитателям. Можно ли сказать, что это одно и то же божество, являющееся в обоих войсках? Понятно нет, потому что древние не придавали своим богам свойства вездесущности. У городов Аргоса и Самоса была у каждого Гера полиада, но это была не одна и та же богиня, потому что в обоих городах она являлась с различными атрибутами. В Риме была Юнона, и в городе Вейях, в пяти милях оттуда, была другая Юнона: они настолько мало тожественны, что мы[с. 162] видим, как диктатор Камилл, осаждающий Вейи, обращается к богине врагов своих, заклиная ее покинуть город этрусков и перейти в его лагерь. Овладев городом, он берет статую богини, вполне убежденный, что вместе с тем он берет и самую богиню, и набожно переносит ее в Рим. С тех пор у Рима стало две Юноны-покровительницы. Тоже самое повторилось, спустя несколько лет, с Юпитером, которого другой диктатор принес из Пренеста, в то время, когда у Рима у самого их было уже три или четыре.

Город, имевший собственное божество, не желал, чтобы это божество покровительствовало посторонним, и не позволял поэтому им поклоняться ему. Большую часть времени вход в храм был доступен только для граждан. Одни аргивяне только имели право входить в храм Геры Аргосской; чтобы проникнуть в храм Афины Афинской, нужно было быть афинянином.

Римляне, поклонявшиеся у себя двум Юнонам, не могли входить в храм третьей Юноны, находившийся в маленьком городке Лавиниуме.

Нужно признать, что древние, за исключением некоторых редких и избранных умов, никогда не представляли себе Бога, как существо единственное, правящее вселенной. Каждый из их многочисленных богов имел свой определенный круг деятельности, — у одного была в ведении семья, у другого — триба, у третьего — гражданская община. Вот тот мир, которым удовлетворялась деятельность каждого из них. Что же касается до Бога всего человечества, то его могли предугадывать некоторые философы, и Элевсинские таинства давали возможность провидеть это наиболее развитым из числа посвящаемых. В продолжение долгого времени человек понимал божество только как силу, которая сохраняет его лично, и каждый человек или каждая группа людей желала иметь своих богов. Еще и поныне среди потомков этих греков мы видим неразвитых крестьян, которые горячо молятся святым, но сомнительно, чтобы они имели понятие о Боге. Каждый из них желает иметь среди [с. 163] этих святых своего особого покровителя, своего специального заступника. В Неаполе каждый квартал имеет свою мадонну; лацароне преклоняет с молитвой колена перед своей мадонной и оскорбляет мадонну соседней улицы; можно нередко видеть, как два факини (носильщика) ссорятся между собой и даже дерутся на ножах из-за достоинств своих мадонн. В настоящее время это является исключением и встречается только среди некоторых народов и среди некоторых классов общества, у древних же это было общим правилом.

У каждой гражданской общины было свое сословие жрецов, независимых ни от какой посторонней власти. Между жрецами двух общин не было никакой связи, никаких сношений, никакого общения учений или обрядов. Если человек переходил из одного города в другой, то он находил там других богов, другие догматы, другие обряды. У древних были книги обрядов, но книги одного города не были похожи на книги другого. Каждая гражданская община имела свои сборники молитв и обрядов, хранимые в глубокой тайне. Открыть их постороннему значило нанести ущерб религии и подвергнуть опасности свою судьбу. Поэтому религия была вполне местная, чисто гражданская, принимая это слово в том смысле, как оно употреблялось у древних, т. е. особая для каждой гражданской общины.

Человек знал вообще только богов своего города, только их почитал и им поклонялся. Каждый мог сказать то, что говорит в трагедии Эсхила один чужестранец аргивянам: «я не боюсь богов вашей страны и я им ничем не обязан».

Каждый народ ожидал себе благополучия от своих богов. Их призывали в опасности и им говорили: «Боги этого города, не допустите, чтобы он был разрушен вместе с нашими домами и нашими очагами… О, ты, живущий так долго на нашей земле, неужели ты ей изменишь? О, вы все, стражи наших стен, не предайте их в руки врага». И для того, чтобы обеспечить себе их покровительство, люди [с. 164] устанавливали своим богам культ. Боги алчны и требуют приношений, — им давали их в изобилии, но с условием, чтобы они заботились о благополучии города. Не будем забывать, что идея чисто нравственного культа, поклонения в духе, появилась не очень давно среди человечества. В древности культ состоял в том, чтобы питать бога, давать ему все: мясо, хлеб, вино, благовония, одежды и драгоценности, танцы и музыку. Но взамен от него требовались благодеяния и услуги. Так в Илиаде Хриз говорит своему богу: «Уже давно сжигаю я перед тобою чудных быков, внемли же ныне моим мольбам и пошли стрелы на моих врагов».

В другом месте троянки призывают свою богиню; они приносят ей прекрасные одежды и обещают принести в жертву двенадцать тельцов, «если она спасет Илион». Тут всегда есть договор между богами и людьми: благочестие одних не бескорыстно, и другие не дают ничего даром. У Эсхила фивяне обращаются к своим божествам полиадам и говорят им: «Будьте нашей защитой; наши выгоды совпадают: если город будет процветать, то он будет чтить своих богов. Покажите, что вы любите ваш город; подумайте о культе, который воздается вам народом, и вспомните великолепные жертвы, принесенные вам».

Эта мысль встречается сотни раз у древних; Феогнид говорит, что Аполлоя спас Мегару от нападения персов «затем, чтобы его город приносил ему ежегодно пышные гекатомбы».

Вследствие этого город и не позволял посторонним приносить жертвы своим городским божествам, ни даже входить в их храмы. Чтобы божества заботились только о своем городе, надо было, чтобы только этот город хранил их культ. Поэтому, так как их почитали только в данном городе, то, если боги желали продолжения жертвоприношений и гекатомб, которые были так милы их сердцу, они должны были защищать город, чтобы он [с. 165] существовал вечно, должны были сделать его богатым и могущественным.

Обыкновенно боги и в самом деле много трудились на пользу города; посмотрите, как Юнона у Виргилия «трудится и старается», чтобы ее Карфаген стал со временем владыкой мира. И каждый из богов, подобно Юноне Виргилия, принимал к сердцу интересы своей гражданской общины. У богов были те же интересы, что и у людей, их сограждан. Во время войны они шли в битву вместе с ними. У Эврипида мы видим человека, который говорит в виду приближающейся битвы: «Боги, сражающиеся на нашей стороне, не менее сильны, чем те, которые стоят на стороне наших врагов».

Никогда эгинцы не выступали в поход, не взяв с собою статуи своих народных героев Эакидов. Спартанцы брали с собою во всех своих военных предприятиях Тандаридов. В сражениях боги и граждане поддерживали взаимно друг друга, и если была одержана победа, то значит все исполнили свой долг; если же, наоборот, войско терпело поражение, то за неудачу обрушивались на богов: их упрекали в том, что они плохо исполнили свой долг защитников города; иногда доходило до того, что бросали камнями в их храмы и опрокидывали их алтари.

Если город был побежден, то верили, что и боги побеждены вместе с ним. Если город бывал взят, то и сами боги его были пленены.

В последнем пункте, правда, мнения были неопределенны и разнообразны. Многие были убеждены, что город не мог быть взят, пока в нем обитали боги; если город падал, это значило, что боги, раньше того, его покинули. Когда Эней видит греков властителями Трои, он восклицает, что боги города ушли, оставив пустынными свои храмы и свои алтари.

У Эсхила хор фивянок высказывает ту же мысль, когда, при виде приближающегося неприятеля, заклинает богов не покидать города.

[с. 166] В силу этого мнения раньше, чем взять город, нужно было заставить богов уйти из него. Римляне употребляли для этого известные заклинания, существующие в их ритуале и сохранившиеся для нас у Макробия: «Ты, о, величайший, ты, под чьим покровительством находится этот город и этот народ, покинь его храмы и священные места и, удалившись от них, приди в Рим ко мне и к моим согражданам. Пусть наш город, наши храмы, наши священные места станут тебе приятнее и дороже; прими нас под свое покровительство. Если ты это сделаешь, я воздвигну храм в честь тебя». И древние были убеждены в существовании столь действительных и могущественных заклинаний, что если их произнести совершенно точно, не изменяя ни одного слова, то бог не сможет более устоять против просьбы человека. Призываемый таким образом бог переходил на сторону врага, и город бывал взят.

В Греции мы находим те же понятия и сходные обычаи. Еще во времена Фукидида, когда осаждали город, то обращались к богам с просьбой, чтобы они дозволили его взять. Часто вместо того, чтобы употреблять заклинания, долженствующие привлечь бога, греки предпочитали ловко похитить его статую. Всем известна легенда об Улиссе, похищающем Палладу у троянцев. В другую эпоху эгинцы, желая начать войну с Эпидавром, начали с того, что похитили две статуи богов-покровителей города и перенесли их к себе.

Геродот рассказывает, что афиняне задумали войну с эгинцами, но предприятие было рискованно, потому что у Эгины был очень могущественный и исключительно верный ей герой-покровитель Эак. По зрелом размышлении афиняне отложили на тридцать лет исполнение этого проекта и в то же время воздвигли у себя храм в честь того же Эака и установили ему культ. Они были убеждены, что если культ будет продолжаться без перерыва в продолжение тридцати лет, то бог не будет принадлежать более эгинцам, но перейдет к афинянам. Им казалось, что не может бог, [с. 167] в самом деле, принимать в течение столького времени тучные жертвоприношения и не чувствовать себя обязанным перед теми, кто их ему приносил. Поэтому Эак принужден будет покинуть в конце концов эгинцев и даровать победу афинянам.

У Плутарха есть следующий рассказ. Солон хотел, чтобы Афины овладели небольшим островом Саламином, который принадлежал тогда мегарянам. Он вопросил оракул; оракул ответил: «если ты хочешь завоевать остров, то должен приобрести благоволение героев-покровителей, которые на нем обитают». Солон повиновался; от имени Афин он принес жертвы двум главным Саламинским героям. Герои не устояли перед дарами; они перешли на сторону афинян, и остров, лишенный своих покровителей, был завоеван.

Если во время войны осаждающие стремились овладеть богами города, то осажденные, со своей стороны, старались их всеми силами удержать. Иногда бога прикрепляли цепями, чтобы помешать ему уйти. Иногда его прятали от взоров всех, чтобы враг не мог его найти. Или же заклинанию, силою которого неприятель пытался сманить к себе бога, противопоставлялось другое заклинание, которое имело власть его удержать. Римляне изобрели средство, которое казалось им самым верным: они держали в тайне имя главного и наиболее могущественного из своих богов-покровителей; они думали, что так как враги никогда не смогут назвать этого бога по имени, то он никогда и не перейдет на их сторону, а потому и Рим никогда не будет взят.

Из всего сказанного видно, какое странное понятие было у древних о богах. Долго не являлось у них представления о божестве, как о высочайшей власти. У каждой семьи была своя домашняя религия, у каждой гражданской общины — своя национальная религия. Город был как бы маленькая замкнутая церковь, имевшая своих богов, свои догматы, свой культ. Верования эти кажутся нам грубыми, но они были верованиями народа наиболее развитого и духовно [с. 168] одаренного в те времена, и они оказали такое могущественное влияние на греков и римлян, что большая часть их законов, учреждений и истории вышла оттуда.

Глава VII

Религия гражданской общины.

1. Общественные столы.

Выше мы видели, что главным обрядом домашнего культа была трапеза, которая называлась жертвоприношением. Вкушать пищу, приготовленную на алтаре, — вот, по всей видимости, та первая форма, которую придал человек религиозному акту. Потребность установить общение между собою и божеством удовлетворялась этой трапезой, на которую призывалось это божество и где оно получало свою долю.

Главной церемонией культа гражданской общины была тоже подобного рода трапеза; ее должны были совершать вместе все граждане в честь своих богов-покровителей. Обычай общественных столов был всеобщий в Греции: верили, что благосостояние города, гражданской общины зависит от его исполнения.

Одиссея дает нам описание одной из таких священных трапез: девять длинных столов поставлены для народа Пилоса; за каждым из них сидит пятьсот граждан, и каждая группа приносит по девяти быков в жертву богам. Трапеза эта называлась трапезою богов; она начиналась и оканчивалась возлияниями и молитвами. Древний обычай общественных столов упоминается также в самых старинных афинских преданиях: рассказывают, что Орест, убийца своей матери, прибыл в Афины в тот момент, когда вся гражданская община, собравшись вокруг своего царя, готовилась приступить к священнодействию. Общие столы встречаются еще и во времена Ксенофонта: в [с. 169] известные дни года город приносил многочисленные жертвы, и народ делил между собою их мясо. Те же самые обычаи существовали повсюду.

Кроме этих огромных пиршеств, на которые собирались все граждане и которые могли иметь место только во время торжественных праздников, религия предписывала ежедневное совершение священной трапезы. Для этой цели гражданская община избирала несколько человек, которые и должны были от ее имени вкушать сообща пищу в ограде пританея, перед лицом очага и богов покровителей. Греки были убеждены, что если бы подобная трапеза была пропущена один только день, то всему государству угрожала бы опасность потерять благоволение богов.

У афинян по жребию выбирались лица, которые должны были участвовать в общественных обедах, и закон строго наказывал тех, кто отказывался исполнять этот долг. Граждане, садившиеся за священный стол, принимали тотчас же характер жрецов; их называли паразитами (сотрапезниками); слово это, ставшее впоследствии презрительной кличкой, было вначале священным наименованием.

Во времена Демосфена паразиты уже исчезли, но пританы обязаны были вкушать вместе в пританее. Во всех городах существовало помещение, предназначенное для общих обедов.

По тем обычаям, которые соблюдались во время этих обедов, в них ясно видна религиозная церемония. У каждого участника на голове был венок; таков был действительно древний обычай надевать каждый раз при совершении торжественных религиозных актов венок из листьев или цветов: «Чем более украшен человек цветами, — говорилось, — тем более он уверен, что понравится богам; но если ты приносишь жертву без венка на голове, то боги от тебя отвернутся». «Венокь, — говорилось еще, — вестник счастливого предсказания, которое молитва посылает перед собою к богам». На том же основании все сотрапезники были в белых одеждах: белый цвет был [с. 170] священным у древних: он был тем цветом, который нравился богам.

Обед начинался неизменно молитвою и возлияниями; пелись гимны. Род кушаний и сорт вина, которые должны были подаваться, определялся ритуалом каждой гражданской общины. Уклониться в чем бы то ни было от обычаев предков, подать новое кушанье или изменить ритм священных гимнов было большим нечестием, за которое ответствовала вся гражданская община перед своими богами. Религия определяла даже, какие сосуды должны были употребляться как для приготовления пищи, так и за столом. В одном городе хлеб нужно было класть в медные корзины, в другом следовало употреблять только глиняные сосуды. Даже самая форма хлебов была неизменно определена. Эти древние религиозные правила не переставали строго соблюдаться, и священные трапезы навсегда сохранили свою первобытную простоту. Верования, нравы, социальный строй — все изменилось; трапезы же остались неизменны, потому что греки были всегда строгими исполнителями своей национальной религии.

Не лишнее будет добавить, что сотрапезники, удовлетворив религиозным требованиям вкушением установленной пищи, могли непосредственно вслед за этим приступить к другому обеду, более роскошному и более отвечающему их вкусам. Это было довольно обычно в Спарте.

Обычай общественных столов был настолько же распространен в Италии, как и в Греции. Аристотель говорил, что в древности он существовал у народов, называвшихся энотрами, осками и авзонами. Вергилий упоминает его дважды в своей «Энеиде»; престарелый Латин принимал послов Энея не в своем жилище, но в храме, освященном религией предков; там происходят священные пиршества после заклания жертвы; там все родоначальники восседают вместе за длинными столами. Далее, когда Эней является к Эвандру, то он застает его празднующим жертвоприношение. Царь находится среди своего народа; все [с. 171] украшены венками из цветов, все сидят за одним столом и поют хвалебный гимн божеству своей общины.

Этот обычай был увековечен в Риме. Там существовало всегда здание, где представители курий совершали общую трапезу. Сенат в известные дни совершал общую трапезу в Капитолии. В великие праздники столы устанавливались на улице, и весь народ садился за них. Вначале верховные жрецы распоряжались этими праздниками, но впоследствии эта обязанность была передана специальным жрецам, называвшимся epulones.

Эти древние обычаи дают нам понятие о той тесной связи, которая существовала между членами одной гражданской общины. Сообщество людей было религией; символом этой религии была общественная трапеза. Нужно только представить себе одно из маленьких первобытных обществ, собравшееся целиком, но крайней мере в лице главных представителей семейств, за одним столом, все в белых одеждах, с венками на голове; все совершают вместе возлияния, читают те же молитвы, поют те же гимны, едят ту же пищу, приготовленную на одном и том же алтаре: среди них присутствуют предки, боги-покровители разделяют их трапезу. Отсюда вытекает глубокое внутреннее единение членов гражданской общины. Наступит ли война, люди вспомнят, по выражению одного древнего, что «нельзя покидать своего товарища—соседа, с которым приносил одни и те же жертвы, совершал те же возлияния, с кем разделял священную трапезу». Этих людей связывало действительно нечто, что сильнее выгоды, договора, привычки: их связывало священное общение, которое совершалось благочестиво перед лицом богов всей общины.

2. Праздники и календарь.

Во все времена и во всех обществах человек стремился чествовать богов праздниками; он установил известные дни, в которые религиозное чувство должно [с. 172] исключительно царить в его душе, не развлекаемой земными мыслями и трудами. Из числа дней, которые были ему суждены, он уделял часть богам.

Каждый город был основан с соблюдением священных обрядов, которые имели, по мнению древних, силу поселить внутри его черты народных богов. Сила этих обрядов должна была возобновляться ежегодно новыми религиозными церемониями; такое торжество называлось днем рождения, и все граждане должны были его праздновать.

Все, что было священным, давало место праздникам. Существовал праздник городской ограды, amborbalia, праздник областных границ, amborvalia. В этот день граждане торжественным шествием, в белых одеждах с венками на головах обходили кругом города или кругом области с пением молитв: во главе шли жрецы, ведущие жертвенных животных, которых приносили в конце церемонии в жертву.

Далее наступал праздник в честь основателя. Затем каждый из героев гражданской общины, каждая душа, которую люди призывали, как бога покровителя, требовала своего культа. Подобный культ был у Ромула, у Сервия Туллия и у многих других, вплоть до кормилицы Ромула и матери Эвандра. У афинян были точно также праздники Кекропса, Эврисфея и Тезея, кроме того они праздновали каждого героя страны — воспитателя Тезея и Эврисфея и Андрогея и множество других.

В Греции, как и в Италии, всякий акт жизни земледельца сопровождался жертвоприношениями, а работы совершались с пением священных гимнов. В Риме жрецы назначали ежегодно день, когда должен был начаться сбор винограда, и день, когда разрешалось начинать новое вино. Все было установлено религией: религия даже приказывала подрезать виноградник, потому что, говорила она людям, нечестиво совершать богам возлияния вина из неподрезанного виноградника.