Новый принцип управления; общественная польза и подача голосов.

Переворот, который ниспроверг владычество жреческого класса и поднял низшие классы до уровня древних родоначальников, знаменует собою начало нового периода в истории гражданских общин. Произошло нечто вроде общественного обновления. Тут не только власть перешла от одного класса к другому, но тут были отвергнуты древние принципы, и явились новые правила, которым предстояло управлять человеческим обществом.

Правда, гражданская община сохранила те же внешние формы, которые были у нее и в предшествующую эпоху. Республиканский строй продолжал существовать, и магистраты почти повсюду сохранили свои прежние названия. В Афинах по прежнему были архонты, в Риме — консулы. Точно также ничто не изменилось и в церемониях общественной религии: трапезы в пританеях, жертвоприношения при начале собраний, ауспиции и молитвы — все это было сохранено. Вещь вполне обычная: когда человек отбрасывает какие-нибудь старые учреждения, то он хочет сохранить, по крайней мере, их внешности.

Но по существу все изменилось. Учреждения, права, верования, нравы — были в этот новый период иными, чем они были в эпоху предыдущую. Древний строй исчез, увлекая за собою и те суровые правила, которые он во всем установил; был создан новый строй, и человеческая жизнь изменилась.

В продолжение долгих веков религия была единственным принципом управления. Нужно было найти другой принцип, который был бы способен заменить ее и мог бы, как и она, управлять обществом, охраняя его насколько возможно от колебаний и столкновений. Принципом этим, [с. 366] на котором отныне было основано управление гражданских общин, сделалось общественное благо, общественная польза.

Нужно обратить внимание на этот новый догмат, появившийся тогда в умах людей и в истории. Раньше высшим законом, из которого вытекал весь общественный порядок, была религия, но не польза общества. Общественной связью являлась обязанность совершать обряды культа; из этой религиозной обязанности для одних вытекало право повелевать, для других обязанность повиноваться; отсюда же произошли законы правосудия, порядок судопроизводства, правила общественных совещаний и войны. Гражданские общины не задавались вопросом, полезны ли устраиваемые ими учреждения; эти учреждения создавались потому что так требовала религия. Ни общественная польза, ни удобство не были побудительными причинами при их установлении, и если жреческий класс боролся, защищая их, то не во имя общественной пользы, а во имя священных традиций.

Но в тот период, к которому мы теперь подходим, священная традиция уже не имеет власти, и религия уже больше не управляет. Единственным регулирующим началом, откуда должны с этого времени все учреждения черпать свою силу, которое является выше индивидуальной воли и может обязать ее подчиниться себе, — является принцип общественной пользы; древнюю религию заменяет теперь то, что латины называют res publica, а греки λαόν. Вот что определяет отныне учреждения и законы, вот к чему относятся все важные мероприятия гражданской общины. Теперь при обсуждении дел в сенате или в народных собраниях будет ли обсуждаться какой-нибудь закон или форма правления: какой-нибудь пункт частного права или политическое учреждение — собрание не задается более вопросом, что предписывает религия, но спрашивает себя, чего требует общественная польза.

Солону приписывают слова, которые очень хорошо характеризуют новый строй. Некто спросил его, думает ли он, что дал своему отечеству наилучшее устройство: «Нет, — [с. 367] ответил он, — но наиболее для него подходящее». А такое требование — только относительного достоинства от формы правления и от закона — было фактом совершенно новым. Древние формы государственного устройства, древние конституции, основанные на правилах культа, провозглашали себя непогрешимыми и неизменными, в них была строгость и непреклонность религии. Солон же указал своими словами, что на будущее время политический строй должен согласоваться с потребностями, нравами и интересами людей каждой эпохи. Дело было теперь более не в абсолютной истине, с этого времени правила управления должны были стать подвижными и изменяемыми. Говорят, что Солон желал, чтобы его законы соблюдались самое большее в течение ста лет.

Требования общественной пользы не так абсолютны, ясны и определенны, как требования религии; их можно всегда оспаривать, они сначала не замечаются. Наиболее простой и верный способ узнать, чего требует общественная польза, представлялся в том, чтобы созвать людей и спросить их, посоветоваться с ними. Такой образ действия считался необходимым и практиковался почти ежедневно. В предшествовавшую эпоху почти вся сущность совещательных собраний заключалась в диспициях: мнение царя, жреца, священного магистрата — было всемогуще; голосовали мало и больше для исполнения формальности, чем для того, чтобы узнать мнение каждого. Но с этих пор каждый вопрос стал подвергаться голосованию, надо было знать мнение всех для того, чтобы понять, в чем состоят общие интересы. Подача голосов сделалась важным фактором управления. Она была источником учреждений, законом права; подача голосов решала, что полезно и даже справедливо; она стояла выше магистратов, даже выше самих законов, она была верховной властью гражданской общины.

Образ правления изменился, таким образом, по самой своей природе; теперь уже его главною обязанностью не являлось точное и правильное выполнение религиозных обрядов, он был установлен, главным образом, для того, чтобы [с. 368] поддерживать порядок и мир внутри, достоинство и могущество гражданской общины вовне. То, что стояло некогда на втором плане, перешло теперь на первый. Политика стала впереди религии, и управление людьми стало делом человеческим. Вследствие этого или были созданы новые магистраты, или же старые получили, по меньшей мере, новый характер. Это можно видеть, например, в Афинах и в Риме.

В Афинах, во время владычества аристократии, архонты были, главным образом, жрецами; обязанности судить, управлять, вести войны, сводились к столь немногому, что могли без неудобства быть присоединены к жречеству. Когда афинская гражданская община отказалась от старых религиозных приемов и способов управления, то она не уничтожила должности архонта, потому что афиняне особенно не любили уничтожать что-либо древнее. Но рядом с архонтами они установили зато других магистратов, которые по самому свойству своих обязанностей лучше отвечали потребностям эпохи. То были стратеги. Слово это означает полководца, но власть их была не исключительно военная; на их обязанности лежали сношения с другими гражданскими общинами, управление финансами и все, что касалось порядка и благоустройства в городе.

Можно сказать, что в руках архонтов была религия и все, что к ней относилось, вместе с отправлением правосудия, в то время как стратеги имели политическую власть. Архонты сохранили ту власть, которая была создана в древние века и так, как она тогда понималась; власть же стратегов была новая, установленная новыми потребностями. Мало-помалу у архонтов остался только внешний вид власти, вся же она, в действительности, перешла к стратегам. Эти новые должностные лица не были более жрецами, они исполняли разве только самые необходимые обряды во время войны. Управление все более и более стремилось отделиться от религии.

Стратеги могли быть избираемы и вне класса эвпатридов; [с. 369] при том испытании, которому их подвергали раньше чем назначить (δοκιμασία), их не спрашивали, как спрашивали архонтов, есть ли у них домашний культ, и происходят ли они из незапятнанной семьи; достаточно было того, чтобы они исполняли всегда свои гражданские обязанности и имели земельную собственность в Аттике. Архонты назначались по жребию, т. е. волею самих богов; иначе было со стратегами. Так как управление становилось все более трудным и сложным, и благочестие не являлось уже главным качеством, а требовалась ловкость, осмотрительность, мужество, уменье повелевать, то и голос судьбы не считался более достаточным для того, чтобы создать хорошего магистрата. Гражданская община не хотела более оставаться связанной мнимою волей богов, она стремилась к тому, чтобы иметь свободный выбор своих вождей. Являлось естественным, чтобы архонт, как жрец, избирался волею богов; но стратег, в руках которого находились материальные интересы гражданской общины, должен был избираться людьми.

Если мы будем подробно рассматривать учреждения Рима, то увидим, что и там совершались перемены в том же роде. С одной стороны, плебейские трибуны усилили до такой степени свою власть, что управление республикой, по крайней мере, во всем, что касалось внутренних дел, перешло в конце концов в их руки; сами же трибуны, не облеченные совершенно жреческим характером, весьма походили на стратегов. С другой стороны, и консульство не могло существовать, не изменившись по существу; все, что было в нем жреческого, мало-помалу постепенно исчезло. Правда, уважение римлян к священным традициям и формам прошедшего требовало, чтобы консул продолжал совершать религиозные обряды, установленные предками; но совершенно понятно, что в тот день, когда консулами сделались плебеи, обряды эти обратились в пустую формальность. Консульская должность становилась все менее и менее жречеством и все более и более властью. Эта перемена была медленная, незаметная, нечувствительная, но тем не менее она была полная. [с. 370] Консульство, во времена Сципионов, конечно, не было тем же, чем оно было во времена Публиколы. Военные трибуны, которых установил сенат в 443 г. и о которых древние сообщают нам слишком мало сведений, были, быть может, переходной ступенью между консульством первой эпохи и консульством последующей.

Можно заметить, что произошла также перемена и в самом способе избрания консулов. В первые века подача голосов по центуриям была, действительно, как мы это видели, только простой формальностью. В сущности же консул каждого года избирался консулом предыдущего года, передававшим ему ауспиции, испросив на то предварительно соизволения богов. Центурии голосовали только за двух или трех кандидатов, предложенных им консулом, находящимся при должности; никаких прений при этом не происходило. Народ мог ненавидеть предложенного кандидата, и тем не менее он принужден был подавать за него голоса. В ту эпоху, о которой мы говорим теперь, избрание происходило уже совершенно иначе, хотя формы его и оставались еще прежними; как и прежде, при начале собрания совершался религиозный обряд, и затем шла подача голосов; но религиозная церемония теперь только формальность, а сущностью является голосование. Кандидат должен быть еще представлен председательствующим консулом, но этот консул теперь обязан, если не по закону, то в силу обычая, принимать всех кандидатов и относительно всех их объявлять, что ауспиции равно им всем благоприятны.

Таким образом, центурии избирают того, кого они хотят. Избрание не принадлежит более богам, оно в руках народа. К богам и ауспициям обращаются только с тем условием, что они должны быть беспристрастны относительно всех кандидатов. Избирают же люди.

Глава X

Попытки образования аристократии богатства; установление демократии; четвертый переворот.

Государственный строй, который сменил собою господство религиозной аристократии, не был в самом начале демократическим. В Афинах и в Риме мы видим, например, что совершившийся переворот не является делом самых низших классов. Были, правда, некоторые города, где эти классы восставали, но они не могли основать ничего прочного; примером тому служит долгий период неустройства, в который повергнуты были Сиракузы, Милет, Самос. Новый строй установился прочно только там, где при самом его возникновении уже существовали высшие классы, могущие взять в свои руки на некоторое время власть и нравственное влияние, ускользнувшие от эвпатридов и патрициев.

Какова же могла быть эта новая аристократия? Наследственная религия была устранена, и не было другого основания для общественного различия, кроме богатства. Поэтому от богатства потребовалось установление сословных различий, — люди не дошли еще до того понятия, что равенство должно быть полным и безусловным.

Так Солон полагал, что нельзя иначе заставить забыть различия, основанные на наследственной религии, как установив новое деление, основанное на богатстве. Он разделил все население на четыре класса и дал им неравные права; требовалось быть богатым, чтобы достигнуть высших должностей, требовалось принадлежать к одному из средних классов, чтобы иметь доступ в сенат или к судебным должностям.

То же самое было и в Риме. Мы видели, что Сервию Туллию удалось уменьшить власть патрициев, только основав новую соперничающую аристократию. Он основал двенадцать центурий всадников, избрав их среди наиболее богатых [с. 372] плебеев. Это было началом сословия всадников, которое стало с тех пор римским богатым сословием. Плебеи, не имевшие установленного имущественного ценза, были разделены на пять классов, сообразно размерам своего состояния. Пролетарии находились вне всех классов. Они не имели политических прав и если и появлялись в центуриальных комициях, то достоверно, по крайней мере, что они не подавали там голосов. Республиканский строй сохранил различия, установленные царем, и плебеи не выказывали вначале никакого желания установить равенство между своими членами.

То, что мы видим так ясно в Риме и в Афинах, встречается также почти и во всех других гражданских общинах. В Кумах, например, политические права сперва даны были только тем, кто, владея лошадьми, составлял нечто вроде всадников; потом тем, кто следовал за ними по размерам своего имущества; дарование политических прав этим последним увеличило число граждан всего на тысячу. В Региуме все управление находилось долго в руках тысячи наиболее богатых членов гражданской общины. В Туриях требовался очень высокий ценз, чтобы войти в состав политического целого. Мы ясно видим из произведений Феогнида, что в Мегаре после падения благородных властвовало богатство. В Фивах желавшие пользоваться правами граждан не могли быть ни ремесленниками, ни купцами.

Таким образом, политические права, которые в предшествующую эпоху были нераздельны с происхождением, стали на некоторое время нераздельны с богатством. Такая имущественная аристократия образовалась во всех гражданских общинах не вследствие какого бы то ни было расчета, но по самой природе человеческого духа, который по выходе из строя глубокого неравенства не мог сразу перейти к понятию о полном равенстве.

Надо заметить еще и следующее, что эта аристократия основывала свое первенство не на одном только богатстве; [с. 373] всюду она стремилась стать военным классом. Берясь управлять гражданскими общинами, она брала в то же время на себя обязанность и защищать их. Она оставляла за собою лучший род оружия и наибольшую долю опасностей в битве, желая тем подражать классу благородных, который она собою заменила. Во всех гражданских общинах наиболее богатые составляли конницу, достаточные классы образовывали гоплитов или легионеров; бедные были исключены из военной службы, самое большее, что их употребляли как застрельщиков или как пелтастов, или же гребцами во флоте. Военная организация соответствовала с величайшей точностью политической организации гражданской общины. Опасности были пропорциональны привилегиям, и материальная сила находилась в тех же руках, что и богатство.

Таким образом, почти во всех гражданских общинах, история которых нам известна, был период времени, в течение которого богатый или, по крайней мере, достаточный класс держал в своих руках управление. Этот политический строй имел свои хорошие стороны, как может их иметь всякий строй, когда он находится в согласии с нравами и верованиями эпохи.

Жреческая аристократия предыдущей эпохи оказала, без сомнения, большие услуги, потому что она-то и установила впервые законы и основала правильное управление. Она дала возможность человеческому обществу жить в течение многих поколений с достоинством и спокойно. Имущественная аристократия имела за собою другие заслуги: она дала обществу и человеческому сознанию новый импульс; труд создал ее во всех ее видах, и она уважала его и способствовала его развитию. Созданный ею новый государственный строй давал более политического значения тому, кто был более трудолюбив, более деятелен, более ловок; строй этот благоприятствовал развитию промышленности и торговли; он содействовал также и умственному развитию, умственному прогрессу, потому что приобретение богатства, которое наживалось или терялось обыкновенно сообразно способностям каждого, [с. 374] делало образование первою потребностью, а духовные способности — наиболее могущественным двигателем в человеческих делах. Поэтому неудивительно, что при господстве этого строя Греция и Рим расширили границы своей духовной культуры и двинули вперед свою цивилизацию.

Но богатый класс не сохранил так же долго в своих руках власти, как сохраняла ее древняя наследственная аристократия. Их права на господство не были одинаково ценны. Богатый класс не имел в себе того священного характера, каким были облечены древние эвпатриды: он не господствовал в силу верований и волею богов; в нем не было ничего влияющего на совесть и принуждающего человека подчиниться. Человек преклоняется только перед тем, что он считает за право или что, по его понятиям, является значительно выше его самого. Он мог долго покоряться верховной религиозной власти эвпатридов, которые произносили молитвы и владели богами; но богатство не производило на него того же впечатления. Перед богатством наиболее обычным чувством является зависть, но не уважение. Политическое неравенство, как результат в различии имущественного положения, начало очень скоро казаться несправедливостью, и люди стали стараться уничтожить его.

Сверх того начавшийся ряд переворотов не мог уже прекратиться. Старые начала были разрушены, и не оставалось более ни традиций, ни определенных правил. Было общее чувство непрочности всего существующего, вследствие чего никакое государственное устройство не могло долго держаться. Новая аристократия подверглась нападению так же, как в свое время старая; бедные хотели быть гражданами и употребляли все усилия, чтобы проникнуть в свою очередь в состав политического целого.

Невозможно входить во все подробности этой новой борьбы; история гражданских общин, по мере того как она удаляется от своего начала, становится все более и более разнообразной. Гражданские общины проходят через этот ряд переворотов, но перевороты эти являются в чрезвычайно [с. 375] разнообразных формах. Однако, одно замечание, по крайней мере, можно сделать, именно: в городах, где главным элементом богатства являлась земельная собственность, богатый класс дольше пользовался уважением и властью, и наоборот, в тех гражданских общинах, где, как, например, в Афинах, богатых земельных владений было мало, где обогащались главным образом промышленностью и торговлей, там непрочность имущественного положения возбудила очень рано алчные желания и надежды низших классов, и аристократия скоро подверглась нападению.

В Риме богатый класс сопротивлялся гораздо лучше, чем в Греции; мы укажем дальше на причины этого. Но читая греческую историю, замечаем с некоторым удивлением, насколько новая аристократия защищается слабо. Она не могла, подобно эвпатридам, противопоставить своим противникам великий и могущественный аргумент священной традиции и благочестия; она не могла призвать к себе на помощь предков и богов; у нее не было точки опоры в ее собственных верованиях; у нее не было веры в законность своих привилегий.

У нее была, правда, в руках военная сила, но и это преимущество в конце концов исчезло у нее. Конституции, созданные государствами, существовали бы, без сомнения, дольше, если бы каждое государство могло жить совершенно обособленно или, по крайней мере, в состоянии вечного мира. Но война расстраивает государственный порядок и ускоряет перемены. Среди же гражданских общин Греции и Италии господствовали почти беспрерывные войны. Военная служба ложилась главной своей тяжестью на богатый класс, потому что он именно занимал главное место в битвах; часто он возвращался из похода, потерпев громадные потери, обессилев и не будучи вследствие этого в состоянии сопротивляться народной партии. В Таренте, например, когда высший класс потерял большую часть своих членов в войне против япигов, демократия тотчас же овладела гражданской общиной. То же самое случилось и в Аргосе [с. 376] тридцать лет раньше: вследствие несчастной войны со спартанцами количество настоящих граждан стало так мало, что пришлось дать права гражданства множеству периэков. Чтобы не впасть в подобную крайность, Спарта и относилась так бережно к жизни истинных спартанцев. Что касается Рима, то его постоянные войны объясняют значительную часть его переворотов. Войны разрушили сначала его патрицианское сословие: из трехсот семей, которые эта каста насчитывала при царях, осталась едва третья часть после завоевания Самниума; затем война скосила первых плебеев, тех богатых и храбрых плебеев, которые наполняли пять классов и составляли легионы.

Одним из последствий войны было то, что гражданские общины почти всегда принуждены были давать оружие низшим классам. Вот почему в Афинах и во всех приморских городах необходимость во флоте и морские сражения дали низшему классу то значение, в котором ему отказывал государственный строй. Теты, возвысившись до звания гребцов, матросов и даже воинов и держа в своих руках спасение отечества, почувствовали, что они нужны, и сделались смелы. Таково было начало афинской демократии. Спарта боялась войны: можно видеть у Фукидида, с какой медленностью и неохотой выступает она в поход. Помимо воли она была втянута в пелопонесскую войну и сколько она делала усилий, чтобы от нее избавиться! Дело в том, что Спарта принуждена была вооружить своих ὑπομεὶονες, своих неодамодов, мотаков, лаконцев и даже илотов; она знала очень хорошо, что всякая война, давая оружие в руки угнетаемым классам, подвергала ее опасности переворота и что ей придется по возвращении войска или подпасть под власть своих же илотов, или найти средство перебить их без шума. Плебеи клеветали на римский сенат, упрекая его в том, что он ищет все новых войн. Сенат слишком хорошо понимал обстоятельства, он знал, что эти войны стоят ему уступок и потерь на форуме. Но он не мог их избежать, так как Рим был окружен врагами.

[с. 377] Таким образом, является вне всякого сомнения тот факт, что войны мало-помалу уничтожили расстояние, которое имущественная аристократия установила между собою и низшими классами; а в силу этого государственный строй оказался в скором времени в полном несоответствии с социальным строем и его пришлось изменить. Кроме того надо признать, что всякие привилегии находились обязательно в противоречии с тем принципом, который управлял тогда людьми. Принцип общественной пользы по самому существу своему не мог допускать и удерживать долго неравенство: он неизбежно вел общества к демократическому строю.

Это настолько верно, что пришлось повсюду, раньше или позже, дать всем свободным людям политические права. Как только римские плебеи захотели устроить собственные комиции, они должны были допустить туда и пролетариев и не могли уже более провести деление на классы. В большей части гражданских общин установились, таким образом, истинно народные собрания и всеобщая подача голосов.

А в то время право голоса имело несравненно большее значение, чем оно может иметь теперь, в современных государствах. В силу этого права последний из граждан принимал участие во всех делах: назначал должностных лиц, создавал законы, судил, решал вопросы войны и мира, вырабатывал союзные договоры; значит, достаточно было только расширения круга лиц, имеющих право голоса, чтобы управление сделалось истинно-демократическим.

Следует сделать еще последнее замечание: быть может удалось бы избегнуть воцарения демократии, если бы можно было основать то, что Фукидид называет ὀλιγαρχὶα ἰσόνομος, т. е. управление для немногих и свобода для всех. Но греки не имели ясного представления о свободе; права личности у них никогда не были обеспечены. Мы знаем от Фукидида, которого нельзя заподозрить в слишком большом пристрастии к демократическому строю, что во время владычества олигархии народ подвергался многим притеснениям, [с. 378] произволу, неправильным осуждениям, жестоким наказаниям. Мы читаем у этого историка, что «потребовался демократический строй государства для того, чтобы бедным дать защиту, а на богатых наложить узду».

Греки никогда не умели примирить гражданского равенства с политическим неравенством. Для того, чтобы бедный не терпел ущерба в своих личных интересах, им представлялось необходимым для него иметь право голоса, быть судьею в судах и иметь доступ к государственным должностям. Если мы припомним кроме того, что у греков государство представляло собой абсолютную власть, и никакое личное право не могло противостоять этой власти, то мы поймем всю громадность того значения, какое имело для каждого человека, даже для самого незаметного, обладание политическими правами, т. е. возможность составлять часть правительства, принимать участие в управлении. Верховный коллектив был столь всемогущ, что человек мог представлять из себя что-нибудь, лишь будучи частью этого суверенного целого. Политических прав добивались не для того, чтобы обладать истинной свободой, но чтобы получить по крайней мере то, что могло ее заменить.

Глава XI

Правила демократического управления; пример афинской демократии.

По мере того, как совершались перевороты и общество все больше и больше удалялось от древнего строя, управление людьми становилось все труднее; требовались более подробные правила, более сложный и чувствительный механизм. Мы можем это видеть на примере афинского управления.

В Афинах насчитывалось очень большое количество должностных лиц. Во-первых, Афины сохранили всех магистратов предшествующей эпохи: архонта, по имени которого [с. 379] назывался год, и который обязан был блюсти за непрерывностью домашних культов; царя, который совершал жертвоприношения; полемарха, который являлся вождем войска и в то же время судил иностранцев; шесть тесмотетов, которые, по-видимому, должны были производить суд, а в действительности только председательствовали в судах. В Афинах были еще десять ἱερόποιοι, которые вопрошали оракулов и совершали некоторые жертвоприношения, παροάσιτοι, которые сопровождали архонта и царя во время религиозных церемоний; десять атлотетов, которые оставались в должности четыре года для того, чтобы сделать все приготовления к празднику в честь богини Афины; наконец, пританы, числом пятьдесят, которые заседали непрерывно, чтобы наблюдать за священным огнем очага и обязательным совершением священных обедов. Из этого перечисления мы видим, что Афины верно хранили традиции древних времен и что ряд совершившихся переворотов не мог уничтожить этого суеверного благоговения. Никто не осмеливался порвать с древними формами национальной религии; демократия продолжала культ, установленный эвпатридами.

Затем следовали должностные лица, установленные исключительно для демократии; они не были жрецами и заботились о материальных интересах гражданской общины. Это были: во-первых, десять стратегов, которые ведали военные и политические дела; затем десять астиномов, которые наблюдали за порядком и благоустройством в городе: десять агораномов, надзиравших за рынками в городе и в Пирее; пятнадцать ситофилаков, смотревших за продажею зернового хлеба; пятнадцать метрономов, которые проверяли весы и меры; десять хранителей общественных сокровищ; десять получателей доходов; «одиннадцать», на обязанности которых лежало исполнение приговоров. Прибавьте еще, что большая часть этих должностей повторялась в каждой трибе и в каждом доме. Самая небольшая группа населения в Аттике имела своего архонта, своего жреца, своего секретаря, своего сборщика доходов и своего военного вождя. Нельзя [с. 380] было сделать почти ни шагу ни в городе, ни вне города, чтобы не встретить магистрата.

Должности эти были годичные, а вследствие этого не было почти человека, который не мог надеяться исполнять какую-нибудь из них в свою очередь. Магистраты-жрецы избирались по жребию. Магистраты, исполнявшие только обязанности общественного порядка, избирались народом. Но во всяком случае принимались предосторожности и против прихоти жребия, и против прихоти всеобщего голосования: каждый вновь избранный должен был подвергнуться экзамену или перед сенатом, или перед магистратами, сдающими свою должность, или, наконец, перед ареопагом; тут у него не требовали доказательств ни его способностей, ни таланта, но осведомлялись о его честности и о его семье; каждое должностное лицо должно было обязательно иметь родовую земельную собственность.

Казалось бы, что эти магистраты, избранные голосами своих же сограждан и назначенные всего только на один год, ответственные и даже сменяемые, должны были бы пользоваться весьма ограниченным влиянием и властью. Но достаточно, однако, почитать Фукидида и Ксенофонта, чтобы убедиться, насколько их уважали и как им повиновались. В характере древних, даже афинян, была всегда большая способность к подчинению и дисциплине; она была, быть может, следствием той привычки к повиновению, которую создало правление жречества. Они привыкли уважать государство и всех тех, кто в какой бы то ни было степени являлся его представителем. Им и в голову не приходило отнестись с неуважением к магистрату, потому что он ими же самими избран; народное голосование считалось одним из самых священных источников власти.

Выше магистратов, на обязанности которых лежало наблюдение за исполнением законов, стоял сенат; это было только совещательное собрание, нечто вроде государственного совета. Он не судил, не издавал законов, не пользовался никакою верховною властью. Состав его возобновлялся [с. 381] ежегодно, и в этом не находили никакого неудобства, потому что от членов сената не требовалось ни особенных способностей, ни большой опытности. Сенат состоял из пятидесяти пританов каждой трибы, которые исполняли по очереди священные обязанности и обсуждали в течение всего года политические и религиозные дела города. Сенаторы избирались по жребию, по всей вероятности потому, что сенат вначале был собранием пританов, т. е. избираемых ежегодно жрецов общественного очага. Справедливость требует заметить, что после избрания по жребию каждый подвергался еще испытанию, и если его находили недостаточно почтенным и подходящим, то и устраняли.

Но выше даже сената стояло народное собрание. Это была истинная верховная власть. Но подобно тому, как в правильно устроенных монархиях, монарх принимает меры предосторожности против собственного каприза и ошибок, так и демократия имела свои неизменные правила, которым она подчинялась.

Собрание созывалось пританами или стратегами. Оно происходило в ограде, освященной религией. Уже с утра жрецы совершали обход кругом холма Пникса, принося жертвы и призывая покровительство богов. Народ сидел на каменных скамьях; на возвышении вроде эстрады помещались пританы или проедры, председатели народного собрания. Когда все уже заняли свои места, то один из жрецов (κήρυξ) возвышал голос и произносил: «Храните молчание, молчание благоговения (εὐφημια), молите богов и богинь (здесь он называл главные божества страны), чтобы все совершилось как можно лучше в этом собрании для большей пользы Афин и благоденствия их граждан». Затем народ или кто-нибудь от его имени отвечал: «Молим богов, да явят они свою милость гражданской общине. Да восторжествует мнение самого мудрого. Да будет проклят тот, кто стал бы давать нам дурные советы, кто захотел бы изменить постановления и законы или кто открыл бы наши тайны врагам».

Затем герольд, по приказанию председателя, объявлял, [с. 382] какими вопросами должно заниматься собрание. То, что представлялось народу, должно было заранее быть рассмотрено и обсуждено в сенате. У народа не было того, что называется на современном языке инициативой; сенат представлял ему готовый проект декрета; он мог отвергнуть его или принять, но он не мог обсуждать никакого другого вопроса.

После того как герольд прочитывал проект декрета, открывались прения. Герольд возглашал: «Кто желает иметь слово?» И ораторы, по старшинству лет, всходили на трибуну. Говорить имел право всякий человек без различия состояния и профессии, но под тем только условием, что он должен был привести доказательство своих политических прав, чистоты своих нравов, того, что он не состоит должником государства, женат законным браком, владеет земельною собственностью в Аттике, исполняет все свои обязанности по отношению к своим родителям, участвовал во всех военных походах, куда его посылали, и не бросил своего щита ни в одном сражении.

После того как были приняты эти предосторожности против красноречия, народ предавался ему затем всецело. Афиняне, как говорит Фукидид, думали, что слово никогда не может повредить делу. Они чувствовали, наоборот, потребность, чтобы все им было разъяснено. Политика теперь не была уже более, как в прежние времена, делом священного предания и веры: необходимо было размышлять и взвешивать все обстоятельства; прения являлись необходимыми, потому что каждый вопрос являлся более или менее темным, и только живая речь могла его осветить и выяснить истину. Афинский народ желал, чтобы ему представили всякое дело со всех сторон и чтобы были указаны все доводы за и против. Он очень дорожил своими ораторами; говорят, будто он награждал их деньгами за каждую произнесенную с трибуны речь. Он поступал лучше того: он слушал их. Мы не должны представлять себе афинский народ, как буйную, шумную толпу: он держал себя совершенно обратно. Комический поэт изображает его нам сидящим неподвижно с[с. 383] разинутым ртом на своих каменных скамьях. Историки и ораторы очень часто описывают нам эти народные собрания, и мы почти никогда не видим, чтобы оратора прервали: будь то Перикл или Клеон, Эсхин или Демосфен — народ всегда внимателен; говорят ли ему приятное или делают упреки — он слушает. С похвальным терпением позволяет он высказывать самые противоположные мнения; иногда слышится ропот, но никогда нет крика или рева. Что бы ни говорил оратор, он всегда может закончить свою речь.

В Спарте красноречие не было известно, потому что принципы управления там были другие. Там еще управляет аристократия, а она имеет свои определенные традиции, которые освобождают ее от долгих прений за и против по поводу всякого вопроса. В Афинах народ желает быть осведомлен, он решается на что-нибудь только после разносторонних прений; он действует лишь постольку, поскольку он убежден или считает себя убежденным! Чтобы механизм всеобщего голосования начал работать, нужно слово; красноречие есть пружина демократического образа правления. Поэтому ораторы очень рано получают название демагогов, т. е. вожаков гражданской общины; действительно, они заставляют ее действовать и побуждают принимать все ее решения.

Был предусмотрен случай, когда оратор может внести предложение, противное существующим законам. Афины имели специальных магистратов, которых называли блюстителями закона. В числе семи, они наблюдали за собранием и, сидя на возвышенных седалищах, представляли собою, казалось, закон, который выше даже самого народа. Если они видели, что совершается посягательство на закон, они останавливали оратора даже среди его речи и немедленно распускали собрание. Народ расходился, не имея права приступить к голосованию.