Замок смальгольм, или иванов вечер

 

До рассвета поднявшись, коня оседлал

Знаменитый Смальгольмский барон;

И без отдыха гнал, меж утесов и скал,

Он коня, торопясь в Бротерстон.

 

Не с могучим Боклю совокупно спешил

На военное дело барон;

Не в кровавом бою переведаться мнил

За Шотландию с Англией он;

 

Но в железной броне он сидит на коне;

Наточил он свой меч боевой;

И покрыт он щитом; и топор за седлом

Укреплен двадцатифунтовой.

 

Через три дни домой возвратился барон,

Отуманен и бледен лицом;

Через силу и конь, опенен, запылен,

Под тяжелым ступал седоком.

 

Анкрамморския битвы барон не видал,

Где потоками кровь их лилась,

Где на Эверса грозно Боклю напирал,

Где за родину бился Дуглас;

 

Но железный шелом был иссечен на нем,

Был изрублен и панцирь и щит,

Был недавнею кровью топор за седлом,

Но не áнглийской кровью покрыт.

 

Соскочив у часовни с коня за стеной,

Притаяся в кустах, он стоял;

И три раза он свистнул – и паж молодой

На условленный свист прибежал.

 

«Подойди, мой малютка, мой паж молодой,

И присядь на колена мои;

Ты младенец, но ты откровенен душой,

И слова непритворны твои.

 

Я в отлучке был три дни, мой паж молодой;

Мне теперь ты всю правду скажи:

Что заметил? Что было с твоей госпожой?

И кто был у твоей госпожи?»

 

«Госпожа по ночам к отдаленным скалам,

Где маяк, приходила тайком

(Ведь огни по горам зажжены, чтоб врагам

Не прокрасться во мраке ночном).

 

И на первую ночь непогода была,

И без умолку филин кричал;

И она в непогоду ночную пошла

На вершину пустынную скал.

 

Тихомолком подкрался я к ней в темноте;

И сидела одна – я узрел;

Не стоял часовой на пустой высоте;

Одиноко маяк пламенел.

 

На другую же ночь – я за ней по следам

На вершину опять побежал –

О творец, у огня одинокого там

Мне неведомый рыцарь стоял.

 

Подпершися мечом, он стоял пред огнем,

И беседовал долго он с ней;

Но под шумным дождем, но при ветре ночном

Я расслушать не мог их речей.

 

И последняя ночь безненастна была,

И порывистый ветер молчал;

И к ма я ку она на свиданье пошла;

У ма я ка уж рыцарь стоял.

 

И сказала (я слышал): „В полуночный час,

Перед светлым Ивановым днем,

Приходи ты; мой муж не опасен для нас;

Он теперь на свиданьи ином;

 

Он с могучим Боклю ополчился теперь;

Он в сражении забыл про меня –

И тайком отопру я для милого дверь

Накануне Иванова дня“.

 

„Я не властен прийти, я не должен прийти,

Я не смею прийти (был ответ);

Пред Ивановым днем одиноким путем

Я пойду… мне товарища нет“.

 

„О, сомнение прочь! безмятежная ночь

Пред великим Ивановым днем

И тиха и темна, и свиданьям она

Благосклонна в молчаньи своем.

 

Я собак привяжу, часовых уложу,

Я крыльцо пересыплю травой,

И в приюте моем, пред Ивановым днем,

Безопасен ты будешь со мной“.

 

„Пусть собака молчит, часовой не трубит

И трава не слышна под ногой, –

Но священник есть там; он не спит по ночам;

Он приход мой узнает ночной“.

 

„Он уйдет к той поре: в монастырь на горе

Панихиду он позван служить, –

Кто‑то был умерщвлен; по душе его он

Будет три дни поминки творить“.

 

Он нахмурясь глядел, он как мертвый бледнел,

Он ужасен стоял при огне.

„Пусть о том, кто убит, он поминки творит:

То, быть может, поминки по мне.

 

Но полуночный час благосклонен для нас:

Я приду под защитою мглы“.

Он сказал… и она… я смотрю… уж одна

У ма я ка пустынной скалы».

 

И Смальгольмский барон, поражен, раздражен,

И кипел, и горел, и сверкал.

«Но скажи наконец, кто ночной сей пришлец?

Он, клянусь небесами, пропал!»

 

«Показалося мне при блестящем огне:

Был шелом с соколиным пером,

И палаш боевой на цепи золотой,

Три звезды на щите голубом».

 

«Нет, мой паж молодой, ты обманут мечтой;

Сей полуночный, мрачный пришлец

Был не властен прийти: он убит на пути;

Он в могилу зарыт, он мертвец».

 

«Нет! не чудилось мне; я стоял при огне

И увидел, услышал я сам,

Как его обняла, как его назвала:

То был рыцарь Ричард Кольдингам».

 

И Смальгольмский барон, изумлен, поражен,

И хладел, и бледнел, и дрожал.

«Нет! в могиле покой: он лежит под землей,

Ты неправду мне, паж мой, сказал.

 

Где бежит и шумит меж утесами Твид,

Где подъемлется мрачный Эльдон,

Уж три ночи, как там твой Ричард Кольдингам

Потаенным врагом умерщвлен.

 

Нет! сверканье огня ослепило твой взгляд;

Оглушен был ты бурей ночной;

Уж три ночи, три дня, как поминки творят

Чернецы за его упокой».

 

Он идет в ворота, он уже на крыльце,

Он взошел по крутым ступеням

На площадку, и видит: с печалью в лице

Одиноко‑унылая там

 

Молодая жена – и тиха и бледна,

И в мечтании грустном глядит

На поля, небеса, на Мертонски леса,

На прозрачно бегущую Твид.

 

«Я с тобою опять, молодая жена».

– «В добрый час, благородный барон.

Что расскажешь ты мне? Решена ли война?

Поразил ли Боклю иль сражен?»

 

«Англичанин разбит; англичанин бежит

С Анкрамморских кровавых полей;

И Боклю наблюдать мне маяк мой велит

И беречься недобрых гостей».

 

При ответе таком изменилась лицом,

И ни слова… ни слова и он;

И пошла в свой покой с наклоненной главой,

И за нею суровый барон.

 

Ночь покойна была, но заснуть не дала.

Он вздыхал, он с собой говорил:

«Не пробудится он; не подымется он;

Мертвецы не встают из могил».

 

Уж заря занялась; был таинственный час

Меж рассветом и утренней тьмой;

И глубоким он сном пред Ивановым днем

Вдруг заснул близ жены молодой.

 

Не спалося лишь ей, не смыкала очей…

И бродящим, открытым очам,

При лампадном огне, в шишаке и броне

Вдруг явился Ричард Кольдингам.

 

«Воротись, удалися», – она говорит.

«Я к свиданью тобой приглашен;

Мне известно, кто здесь, неожиданный, спит, –

Не страшись, не услышит нас он.

 

Я во мраке ночном потаенным врагом

На дороге изменой убит;

Уж три ночи, три дня, как монахи меня

Поминают – и труп мой зарыт.

 

Он с тобой, он с тобой, сей убийца ночной!

И ужасный теперь ему сон!

И надолго во мгле на пустынной скале,

Где маяк, я бродить осужден;

 

Где видалися мы под защитою тьмы,

Там скитаюсь теперь мертвецом;

И сюда с высоты не сошел бы… но ты

Заклинала Ивановым днем».

 

Содрогнулась она и, смятенья полна,

Вопросила: «Но что же с тобой?

Дай один мне ответ – ты спасен ли, иль нет?..»

Он печально потряс головой.

 

«Выкупается кровью пролитая кровь, –

То убийце скажи моему.

Беззаконную небо карает любовь, –

Ты сама будь свидетель тому».

 

Он тяжелою шуйцей коснулся стола;

Ей десницею руку пожал –

И десница как острое пламя была,

И по членам огонь пробежал.

 

И печать роковая в столе вожжена:

Отразилися пальцы на нем;

На руке ж – но таинственно руку она

Закрывала с тех пор полотном.

 

Есть монахиня в древних Драйбургских стенах:

И грустна и на свет не глядит;

Есть в Мельрозской обители мрачный монах:

И дичится людей и молчит.

 

Сей монах молчаливый и мрачный – кто он?

Та монахиня – кто же она?

То убийца, суровый Смальгольмский барон;

То его молодая жена.

 

1822

 

Роберт Саути

 

 

Суд божий над епископом

 

Были и лето и осень дождливы;

Были потоплены пажити, нивы;

Хлеб на полях не созрел и пропал;

Сделался голод, народ умирал.

 

Но у епископа, милостью неба,

Полны амбары огромные хлеба;

Жито сберег прошлогоднее он:

Был осторожен епископ Гаттон.

 

Рвутся толпой и голодный и нищий

В двери епископа, требуя пищи;

Скуп и жесток был епископ Гаттон:

Общей бедою не тронулся он.

 

Слушать их вопли ему надоело;

Вот он решился на страшное дело:

Бедных из ближних и дальних сторон,

Слышно, скликает епископ Гаттон.

 

«Дожили мы до нежданного чуда:

Вынул епископ добро из‑под спуда;

Бедных к себе на пирушку зовет», –

Так говорил изумленный народ.

 

К сроку собралися званые гости,

Бледные, чахлые, кожа да кости;

Старый, огромный сарай отворен,

В нем угостит их епископ Гаттон.

 

Вот уж столпились под кровлей сарая

Все пришлецы из окружного края…

Как же их принял епископ Гаттон?

Был им сарай и с гостями сожжен.

 

Глядя епископ на пепел пожарный,

Думает: будут мне все благодарны;

Разом избавил я шуткой моей

Край наш голодный от жадных мышей.

 

В замок епископ к себе возвратился,

Ужинать сел, пировал, веселился,

Спал, как невинный, и снов не видал…

Правда! но боле с тех пор он не спал.

 

Утром он входит в покой, где висели

Предков портреты, и видит, что съели

Мыши его живописный портрет,

Так, что холстины и признака нет.

 

Он обомлел; он от страха чуть дышит…

Вдруг он чудесную ведомость слышит:

«Наша округа мышами полна,

В житницах съеден весь хлеб до зерна».

 

Вот и другое в ушах загремело:

«Бог на тебя за вчерашнее дело!

Крепкий твой замок, епископ Гаттон,

Мыши со всех осаждают сторон».

 

Ход был до Рейна от замка подземный;

В страхе епископ дорогою темной

К берегу выйти из замка спешит,

«В Реинской башне спасусь», – говорит.

 

Башня из реинских вод подымалась;

Издали острым утесом казалась,

Грозно из пены торчащим, она;

Стены кругом ограждала волна.

 

В легкую лодку епископ садится;

К башне причалил, дверь запер и мчится

Вверх по гранитным крутым ступеням;

В страхе один затворился он там.

 

Стены из стали казалися слиты,

Были решетками окна забиты,

Ставни чугунные, каменный свод,

Дверью железною запертый вход.

 

Узник не знает, куда приютиться;

На пол, зажмурив глаза, он ложится…

Вдруг он испуган стенаньем глухим:

Вспыхнули ярко два глаза над ним.

 

Смотрит он… кошка сидит и мяучит;

Голос тот грешника давит и мучит;

Мечется кошка; невесело ей:

Чует она приближенье мышей.

 

Пал на колени епископ и криком

Бога зовет в исступлении диком.

Воет преступник… а мыши плывут…

Ближе и ближе… доплыли… ползут.

 

Вот уж ему в расстоянии близком

Слышно, как лезут с роптаньем и писком;

Слышно, как стену их лапки скребут;

Слышно, как камень их зубы грызут.

 

Вдруг ворвались неизбежные звери;

Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери,

Спереди, сзади, с боков, с высоты…

Что тут, епископ, почувствовал ты?

 

Зубы об камни они навострили,

Грешнику в кости их жадно впустили,

Весь по суставам раздернут был он…

Так был наказан епископ Гаттон.

 

1831

 

Антуан‑Венсан Арно

 

 

Листок

 

От дружной ветки отлученный,

Скажи, листок уединенный,

Куда летишь?.. – «Не знаю сам;

Гроза разбила дуб родимый;

С тех пор, по долам, по горам

По воле случая носимый,

Стремлюсь, куда велит мне рок,

Куда на свете всё стремится,

Куда и лист лавровый мчится

И легкий розовый листок».

 

1818

 

Иоганн Вольфганг Гете

 

 

К месяцу

 

Снова лес и дол покрыл

Блеск туманный твой:

Он мне душу растворил

Сладкой тишиной.

 

Ты блеснул… и просветлел

Тихо темный луг, –

Так улыбкой наш удел

Озаряет друг.

 

Скорбь и радость давних лет

Отозвались мне,

И минувшего привет

Слышу в тишине.

 

Лейся, мой ручей, стремись!

Жизнь уж отцвела;

Так надежды пронеслись;

Так любовь ушла.

 

Ах! то было и моим,

Чем так сладко жить;

То, чего, расставшись с ним,

Вечно не забыть.

 

Лейся, лейся, мой ручей,

И журчанье струй

С одинокою моей

Лирой согласуй.

 

Счастлив, кто от хлада лет

Сердце охранил,

Кто без ненависти свет

Бросил и забыл,

 

Кто делúт с душой родной,

Втайне от людей,

То, что презрено толпой

Или чуждо ей.

 

1817

 

72.

 

Кто слез на хлеб свой не ронял,

Кто близ одра, как близ могилы,

В ночи, бессонный, не рыдал, –

Тот вас не знает, вышни силы!

 

На жизнь мы брошены от вас!

И вы ж, дав знаться нам с виною,

Страданью выдаете нас,

Вину преследуете мздою.

 

1816

 

Утешение в слезах

 

«Скажи, что так задумчив ты?

Всё весело вокруг;

В твоих глазах печали след:

Ты, верно, плакал, друг?»

 

«О чем грущу, то в сердце мне

Запало глубоко;

А слезы… слезы в сладость нам;

От них душе легко».

 

«К тебе ласкаются друзья,

Их ласки не дичись;

И что бы ни утратил ты,

Утратой поделись».

 

«Как вам, счастливцам, то понять,

Что понял я тоской?

О чем… но нет! оно мое,

Хотя и не со мной».

 

«Не унывай же, ободрись;

Еще ты в цвете лет;

Ищи – найдешь; отважным, друг,

Несбыточного нет».

 

«Увы! напрасные слова!

Найдешь – сказать легко;

Мне до него, как до звезды

Небесной, далеко».

 

«На что ж искать далеких звезд?

Для неба их краса;

Любуйся ими в ясну ночь,

Не мысля в небеса».

 

«Ах! я любуюсь в ясный день;

Нет сил и глаз отвесть;

А ночью… ночью плакать мне,

Покуда слезы есть».

 

1817

 

Жалоба пастуха

 

На ту знакомую гору

Сто раз я в день прихожу;

Стою, склоняся на посох,

И в дол с вершины гляжу.

 

Вздохнув, медлительным шагом

Иду вослед я овцам

И часто, часто в долину

Схожу, не чувствуя сам.

 

Весь луг по‑прежнему полон

Младой цветов красоты;

Я рву их – сам же не знаю,

Кому отдать мне цветы.

 

Здесь часто в дождик и в грóзу

Стою, к земле пригвожден:

Всё жду, чтоб дверь отворилась…

Но то обманчивый сон.

 

Над милой хижинкой светит,

Видаю, радуга мне…

К чему? Она удалилась!

Она в чужой стороне!

 

Она всё дале! всё дале!

И скоро слух замолчит!

Бегите ж, овцы, бегите!

Здесь горе душу томит!

 

1817

 

Рыбак

 

Бежит волна, шумит волна!

Задумчив, над рекой

Сидит рыбак; душа полна

Прохладной тишиной.

 

Сидит он час, сидит другой;

Вдруг шум в волнах притих…

И влажною всплыла главой

Красавица из них.

 

Глядит она, поет она:

«Зачем ты мой народ

Манишь, влечешь с родного дна

В кипучий жар из вод?

Ах! если б знал, как рыбкой жить

Привольно в глубине,

Не стал бы ты себя томить

На знойной вышине.

 

Не часто ль солнце образ свой

Купает в лоне вод?

Не свежей ли горит красой

Его из них исход?

Не с ними ли свод неба слит

Прохладно‑голубой?

Не в лоно ль их тебя манит

И лик твой молодой?»

 

Бежит волна, шумит волна…

На берег вал плеснул!

В нем вся душа тоски полна,

Как будто друг шепнул!

Она поет, ома манит,–

Знать, час его настал!

К нему она, он к ней бежит…

И след навек пропал.

 

1818

 

Лесной царь

 

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?

Ездок запоздалый, с ним сын молодой.

К отцу, весь издрогнув, малютка приник;

Обняв, его держит и греет старик.

 

– Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?

– Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул;

Он в темной короне, с густой бородой.

– О нет, то белеет туман над водой.

 

«Дитя, оглянися; младенец, ко мне;

Веселого много в моей стороне:

Цветы бирюзовы, жемчужны струи;

Из золота слиты чертоги мои».

 

– Родимый, лесной царь со мной говорит:

Он золото, перлы и радость сулит.

– О нет, мой младенец, ослышался ты:

То ветер, проснувшись, колыхнул листы.

 

«Ко мне, мой младенец; в дуброве моей

Узнаешь прекрасных моих дочерей:

При месяце будут играть и летать,

Играя, летая, тебя усыплять».

 

– Родимый, лесной царь созвал дочерей:

Мне, вижу, кивают из темных ветвей.

– О нет, всё спокойно в ночной глубине:

То ветлы седые стоят в стороне.

 

«Дитя, я пленился твоей красотой:

Неволей иль волей, а будешь ты мой».

– Родимый, лесной царь нас хочет догнать;

Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать.

 

Ездок оробелый не скачет, летит;

Младенец тоскует, младенец кричит;

Ездок погоняет, ездок доскакал…

В руках его мертвый младенец лежал.

 

1818

 

Людвиг Уланд

 

 

Три песни

 

«Споет ли мне песню веселую скальд?» –

Спросил, озираясь, могучий Освальд.

И скальд выступает на царскую речь,

Под мышкою арфа, на поясе меч.

«Три песни я знаю: в одной старина!

Тобою, могучий, забыта она;

Ты сам ее в лесе дремучем сложил;

Та песня: отца моего ты убил.

 

Есть песня другая: ужасна она;

И мною под бурей ночной сложена;

Пою ее ранней и поздней порой;

И песня та: бейся, убийца, со мной!»

 

Он в сторону арфу и меч наголо;

И бешенство грозные лица зажгло;

Запрыгали искры по звонким мечам –

И рухнул Освальд – голова пополам.

 

«Раздайся ж, последняя песня моя;

Ту песню и утром и вечером я

Греметь не устану пред девой любви;

Та песня: убийца повержен в крови».

 

1816

 

Мщение

 

Изменой слуга паладина убил:

Убийце завиден сан рыцаря был.

 

Свершилось убийство ночною порой –

И труп поглощен был глубокой рекой.

 

И шпоры и латы убийца надел

И в них на коня паладинова сел.

 

И мост на коне проскакать он спешит,

Но конь поднялся на дыбы и храпит.

 

Он шпоры вонзает в крутые бока –

Конь бешеный сбросил в реку седока.

 

Он выплыть из всех напрягается сил,

Но панцирь тяжелый его утопил.

 

1816

 

Победитель

 

Сто красавиц светлооких

Председали на турнире.

Все – цветочки полевые,

А моя одна как роза.

На нее глядел я смело,

Как орел глядит на солнце.

Как от щек моих горячих

Разгоралося забрало!

Как рвалось пробиться сердце

Сквозь тяжелый, твердый панцирь!

Светлых взоров тихий пламень

Стал душе моей пожаром;

Сладкошепчущие речи

Стали сердцу бурным вихрем;

И она – младое утро –

Стала мне грозой могучей;

Я помчался, я ударил –

И ничто не устояло.

 

1822

 

Готфрид Август Бюргер

 

 

Ленора

 

Леноре снился страшный сон,

Проснулася в испуге.

«Где милый? Что с ним? Жив ли он?

И верен ли подруге?»

Пошел в чужую он страну

За Фридериком на войну;

Никто об нем не слышит,

А сам он к ней не пишет.

С императрицею король

За что‑то раздружились,

И кровь лилась, лилась… доколь

Они не помирились.

И оба войска, кончив бой,

С муз ы кой, песнями, пальбой,

С торжественностью ратной

Пустились в путь обратный.

 

Идут! идут! за строем строй;

Пылят, гремят, сверкают;

Родные, ближние толпой

Встречать их выбегают;

Там обнял друга нежный друг,

Там сын – отца, жену – супруг;

Всем радость… а Леноре

Отчаянное горе.

 

Она обходит ратный строй

И друга вызывает;

Но вести нет ей никакой:

Никто об нем не знает.

Когда же мимо рать прошла –

Она свет божий прокляла,

И громко зарыдала,

И на землю упала.

 

К Леноре мать бежит с тоской:

«Что так тебя волнует?

Что сделалось, дитя, с тобой?» –

И дочь свою целует.

«О друг мой, друг мой, всё прошло!

Мне жизнь не жизнь, а скорбь и зло;

Сам бог врагом Леноре…

О горе мне! о горе!»

 

«Прости ее, небесный царь!

Родная, помолися;

Он благ, его руки мы тварь:

Пред ним душой смирися».

– «О друг мой, друг мой, всё как сон…

Немилостив со мною он;

Пред ним мой крик был тщетен…

Он глух и безответен».

 

«Дитя, от жалоб удержись;

Смири души тревогу;

Пречистых тайн причастись,

Пожертвуй сердцем богу».

– «О друг мой, что во мне кипит,

Того и бог не усмирит:

Ни тайнами, ни жертвой

Не оживится мертвый».

 

«Но что, когда он сам забыл

Любви святое слово,

И прежней клятве изменил,

И связан клятвой новой?

И ты, и ты об нем забудь;

Не рви тоской напрасной грудь;

Не стоит слез предатель;

Ему судья создатель».

 

«О друг мой, друг мой, всё прошло;

Пропавшее пропало;

Жизнь безотрадную назло

Мне провиденье дало…

Угасни ты, противный свет!

Погибни, жизнь, где друга нет!

Сам бог врагом Леноре…

О горе мне! о горе!»

 

«Небесный царь, да ей простит

Твое долготерпенье!

Она не знает, что творит:

Ее душа в забвенье.

Дитя, земную скорбь забудь:

Ведет ко благу божий путь;

Смиренным рай награда…

Страшись мучений ада».

 

«О друг мой, что небесный рай?

Что адское мученье?

С ним вместе – всё небесный рай;

С ним розно – всё мученье;

Угасни ты, противный свет!

Погибни, жизнь, где друга нет!

С ним розно – умерла я

И здесь и там для рая».

 

Так дерзко, полная тоской,

Душа в ней бунтовала…

Творца на суд она с собой

Безумно вызывала,

Терзалась, волосы рвала

До той поры, как ночь пришла

И темный свод над нами

Усыпался звездами.

 

И вот… как будто легкий скок

Коня в тиши раздался:

Несется по полю ездок;

Гремя, к крыльцу примчался;

Гремя, взбежал он на крыльцо;

И двери брякнуло кольцо…

В ней жилки задрожали…

Сквозь дверь ей прошептали:

 

«Скорей! сойди ко мне, мой свет!

Ты ждешь ли друга, спишь ли?

Меня забыла ты иль нет?

Смеешься ли, грустишь ли?»

– «Ах! милый… бог тебя принес!

А я… от горьких, горьких слез

И свет в очах затмился…

Ты как здесь очутился?»

 

«Седлаем в полночь мы коней…

Я еду издалёка.

Не медли, друг, сойди скорей;

Путь долог, мало срока».

– «На что спешить, мой милый, нам?

И ветер воет по кустам,

И тьма ночная в поле;

Побудь со мной на воле».

 

«Что нужды нам до тьмы ночной!

В кустах пусть ветер воет.

Часы бегут; конь борзый мой

Копытом землю роет;

Нельзя нам ждать; сойди, дружок;

Нам долгий путь, нам малый срок;

Не в пору сон и нега:

Сто миль нам до ночлега».

 

«Но как же конь твой пролетит

Сто миль до утра, милый?

Ты слышишь, колокол гудит:

Одиннадцать пробило».

– «Но месяц встал, он светит нам…

Гладка дорога мертвецам;

Мы скачем, не боимся;

До света мы домчимся».

 

«Но где же, где твой уголок?

Где наш приют укромный?»

– «Далеко он… пять, шесть досток…

Прохладный, тихий, темный».

– «Есть место мне?» – «Обоим нам.

Поедем! всё готово там;

Ждут гости в нашей келье;

Пора на новоселье!»

 

Она подумала, сошла,

И на коня вспрыгнула,

И друга нежно обняла,

И вся к нему прильнула.

Помчались… конь бежит, летит,

Под ним земля шумит, дрожит,

С дороги вихри вьются,

От камней искры льются.

 

И мимо их холмы, кусты,

Поля, леса летели;

Под конским топотом мосты

Тряслися и гремели.

«Не страшно ль?» – «Месяц светит нам!»

– «Гладка дорога мертвецам!

Да что же так дрожишь ты?»

– «Зачем о них твердишь ты?»

 

Но кто там стонет? Что за звон?

Что ворона взбудило?

По мертвом звон; надгробный стон;

Голóсят над могилой.

И виден ход: идут, поют,

На дрогах тяжкий гроб везут,

И голос погребальный

Как вой совы печальной.

 

«Заройте гроб в полночный час:

Слезам теперь не место;

За мной! к себе на свадьбу вас

Зову с моей невестой.

За мной, певцы; за мной, пастор;

Пропой нам многолетье, хор;

Нам дай на обручение,

Пастор, благословенье».

 

И звон утих… и гроб пропал…

Столпился хор проворно

И по дороге побежал

За ними тенью черной;

И дале, дале!.. конь летит,

Под ним земля шумит, дрожит,

С дороги вихри вьются,

От камней искры льются.

 

И сзади, спереди, с боков

Окрестность вся летела:

Поля, холмы, ряды кустов,

Заборы, домы, села.

«Не страшно ль?» – «Месяц светит нам».

– «Гладка дорога мертвецам!

Да что же так дрожишь ты?»

– «О мертвых всё твердишь ты!»

 

Вот у дороги, над столбом,

Где висельник чернеет,

Воздушный рой, свиясь кольцом,

Кружится, пляшет, веет.

«Ко мне! за мной, вы, плясуны!

Вы все на пир приглашены!

Скачу, лечу жениться…

Ко мне! повеселиться!»

 

И лётом, лётом легкий рой

Пустился вслед за ними,

Шумя, как ветер полевой

Меж листьями сухими.

И дале, дале!.. конь летит,

Под ним земля шумит, дрожит,

С дороги вихри вьются,

От камней искры льются.

 

Вдали, вблизи, со всех сторон,

Всё мимо их бежало,

И всё, как тень, и всё, как сон,

Мгновенно пропадало.

«Не страшно ль?» – «Месяц светит нам»

– «Гладка дорога мертвецам!

Да что же так дрожишь ты?»

– «Зачем о них твердишь ты?»

 

«Мой конь, мой конь, песок бежит;

Я чую: ночь свежее;

Мой конь, мой конь, петух кричит;

Мой конь, несись быстрее!..

Окончен путь; исполнен срок;

Наш близко, близко уголок;

В минуту мы у места…

Приехали, невеста!»

 

К воротам конь во весь опор

Примчавшись, стал и топнул;

Ездок бичом стегнул затвор –

Затвор со стуком лопнул;

Они кладбище видят там…

Конь быстро мчится по гробам;

Лучи луны сияют,

Кругом кресты мелькают.

 

И что ж, Ленора, что потом?

О страх!.. в одно мгновенье

Кусок одежды за куском

Слетел с него, как тленье;

И нет уж кожи на костях;

Безглазый череп на плечах;

Нет каски, нет колета;

Она в руках скелета.

 

Конь прянул… пламя из ноздрей

Волною побежало;

И вдруг… всё пылью перед ней

Расшиблось и пропало.

И вой и стон на вышине;

И крик в подземной глубине;

Лежит Ленора в страхе

Полмертвая на прахе.

 

И в блеске месячных лучей

Рука с рукой летает,

Виясь над ней, толпа теней

И так ей припевает:

«Терпи, терпи, хоть ноет грудь;

Творцу в бедах покорна будь;

Твой прах сойди в могилу!

А душу бог помилуй!»

 

1831

 

Фридрих Шиллер

 

 

81. Тоска по милом. Песня

 

Дубрава шумит;

Сбираются тучи;

На берег зыбучий

Склонившись, сидит

В слезах, пригорюнясь, девица‑краса;

И полночь и буря мрачат небеса;

И черные волны, вздымаясь, бушуют;

И тяжкие вздохи грудь белу волнуют.

 

«Душа отцвела;

Природа уныла;

Любовь изменила,

Любовь унесла

Надежду, надежду – мой сладкий удел.

Куда ты, мой ангел, куда улетел?

Ах, полно! я счастьем мирским насладилась:

Жила, и любила… и друга лишилась.

 

Теките струей

Вы, слезы горючи;

Дубравы дремучи,

Тоскуйте со мной.

Уж боле не встретить мне радостных дней;

Простилась, простилась я с жизнью моей:

Мой друг не воскреснет; что было, не будет…

И бывшего сердце вовек не забудет.

 

Ах! скоро ль пройдут

Унылые годы?

С весною – природы

Красы расцветут…

Но сладкое счастье не дважды цветет.

Пускай же драгое в слезах оживет;

Любовь, ты погибла; ты, радость, умчалась;

Одна о минувшем тоска мне осталась».

 

1807

 

Горная дорога

 

Над страшною бездной дорога бежит,

Меж жизнью и смертию мчится;

Толпа великанов ее сторожит;

Погибель над нею гнездится.

Страшись пробужденья лавины ужасной:

В молчаньи пройди по дороге опасной.

 

Там мост через бездну отважной дугой

С скалы на скалу перегнулся;

Не смертною был он поставлен рукой –

Кто смертный к нему бы коснулся?

Поток под него разъяренный бежит;

Сразить его рвется и ввек не сразит.

 

Там, грозно раздавшись, стоят ворота;

Мнишь: область теней пред тобою;

Пройди их – долина, долин красота,

Там осень играет с весною.

Приют сокровенный! желанный предел!

Туда бы от жизни ушел, улетел.

 

Четыре потока оттуда шумят –

Не зрели их выхода очи.

Стремятся они на восток, на закат;

Стремятся к полудню, к полночи;

Рождаются вместе; родясь, расстаются;

Бегут без возврата и ввек не сольются.

 

Там в блеске небес два утеса стоят,

Превыше всего, что земное;

Кругом облака золотые кипят,

Эфира семейство младое;

Ведут хороводы в стране голубой;

Там не был, не будет свидетель земной.

 

Царица сидит высоко и светло

На вечно‑незыблемом троне;

Чудесной красой обвивает чело

И блещет в алмазной короне;

Напрасно там солнцу сиять и гореть:

Ее золотит, но не может согреть.

 

1818

 

Торжество победителей

 

Пал Приамов град священный;

Грудой пепла стал Пергам;

И, победой насыщенны,

К острогрудым кораблям

Собрались эллены – тризну

В честь минувшего свершить

И в желанную отчизну,

К берегам Эллады плыть.

 

Пойте, пойте гимн согласный:

Корабли обращены

От враждебной стороны

К нашей Греции прекрасной.

 

Брегом шла толпа густая

Илионских дев и жен:

Из отеческого края

Их вели в далекий плен.

И с победной песнью дикой

Их сливался тихий стон

По тебе, святой, великий,

Невозвратный Илион.

 

Вы, родные холмы, нивы,

Нам вас боле не видать;

Будем в рабстве увядать…

О, сколь мертвые счастливы!

 

И с предведеньем во взгляде

Жертву сам Калхас заклал:

Грады зиждущей Палладе

И губящей (он воззвал),

Буреносцу Посидону,

Воздымателю валов,

И носящему Горгону

Богу смертных и богов!

 

Суд окончен; спор решился;

Прекратилася борьба;

Всё исполнила Судьба:

Град великий сокрушился.

 

Царь народов, сын Атрея,

Обозрел полков число;

Вслед за ним на брег Сигея

Много, много их пришло…

И незапный мрак печали

Отуманил царский взгляд:

Благороднейшие пали…

Мало с ним пойдет назад.

 

Счастлив тот, кому сиянье

Бытия сохранено,

Тот, кому вкусить дано

С милой родиной свиданье!

 

И не всякий насладится

Миром, в свой пришедши дом:

Часто злобный ков таится

За домашним алтарем;

Часто Марсом пощаженный

Погибает от друзей

(Рек, Палладой вдохновенный,

Хитроумный Одиссей).

 

Счастлив тот, чей дом украшен

Скромной верностью жены!

Жены алчут новизны:

Постоянный мир им страшен.

 

И стоящий близ Елены

Менелай тогда сказал:

Плод губительный измены –

Ею сам изменник пал;

И погиб виной Парида

Отягченный Илион…

Неизбежен суд Кронида,

Всё блюдет с Олимпа он.

 

Злому злой конец бывает:

Гибнет жертвой эвменид,

Кто безумно, как Парид,

Право гостя оскверняет.

 

Пусть веселый взор счастливых

(Оилеев сын сказал)

Зрит в богах богов правдивых;

Суд их часто слеп бывал:

Скольких бодрых жизнь поблёкла!

Скольких низких рок щадит!..

Нет великого Патрокла;

Жив презрительный Терсит.

 

Смертный, царь Зевес Фортуне

Своенравной предал нас, –

Уловляй же быстрый час,

Не тревожа сердца втуне.

 

Лучших бой похитил ярый!

Вечно памятен нам будь,

Ты, мой брат, ты, под удары

Подставлявший твердо грудь,

Ты, который нас, пожаром

Осажденных, защитил…

Но коварнейшему даром

Щит и меч Ахиллов был.

 

Мир тебе во тьме Эрева!

Жизнь твою не враг отнял:

Ты своею силой пал,

Жертва гибельного гнева.

 

О Ахилл! о мой родитель!

(Возгласил Неоптолем)

Быстрый мира посетитель,

Жребий лучший взял ты в нем.

Жить в любви племен делами –

Благо первое земли;

Будем вечны именами

И сокрытые в пыли!

 

Слава дней твоих нетленна;

В песнях будет цвесть она:

Жизнь живущих неверна,

Жизнь отживших неизменна!

 

Смерть велит умолкнуть злобе

(Диомед провозгласил):

Слава Гектору во гробе!

Он краса Пергама был;

Он за край, где жили деды,

Веледушно пролил кровь;

Победившим – честь победы!

Охранявшему – любовь!

 

Кто, на суд явясь кровавый,

Славно пал за отчий дом,

Тот, почтенный и врагом,

Будет жить в преданьях славы.

 

Нестор, жизнью убеленный,

Нацедил вина фиал

И Гекубе сокрушенной

Дружелюбно выпить дал.

Пей страданий утоленье;

Добрый Вакхов дар вино:

И веселость и забвенье

Проливает в нас оно.

 

Пей, страдалица! печали

Услаждаются вином:

Боги жалостные в нем

Подкрепленье сердцу дали.

 

Вспомни матерь Ниобею:

Что изведала она!

Сколь ужасная над нею

Казнь была совершена!

Но и с нею, безотрадной,

Добрый Вакх недаром был:

Он струею виноградной

Вмиг тоску в ней усыпил.

 

Если грудь вином согрета

И в устах вино кипит,

Скорби наши быстро мчит

Их смывающая Лета.

 

И вперила взор Кассандра,

Вняв шепнувшим ей богам,

На пустынный брег Скамандра,

На дымящийся Пергам.

Всё великое земное

Разлетается как дым:

Ныне жребий выпал Трое,

Завтра выпадет другим…

 

Смертный, силе, нас гнетущей,

Покоряйся и терпи;

Спящий в гробе, мирно спи;

Жизнью пользуйся, живущий.

 

1828

 

Кубок

 

«Кто, рыцарь ли знатный иль латник простой,

В ту бездну прыгнет с вышины?

Бросаю мой кубок туда золотой.

Кто сыщет во тьме глубины

Мой кубок и с ним возвратится безвредно,

Тому он и будет наградой победной».

 

Так царь возгласил и с высокой скалы,

Висевшей над бездной морской,

В пучину бездонной, зияющей мглы

Он бросил свой кубок златой.

«Кто, смелый, на подвиг опасный решится?

Кто сыщет мой кубок и с ним возвратится?»

 

Но рыцарь и латник недвижно стоят;

Молчанье – на вызов ответ;

В молчаньи на грозное море глядят;

За кубком отважного нет.

И в третий раз царь возгласил громогласно:

«Отыщется ль смелый на подвиг опасный?»