К Меценату, о спокойствии духа

 

Премудро скрыли боги грядущее

От наших взоров темною нощию,

Смеясь, что мы свои заботы

Вдаль простираем. Что днесь пред нами,

 

О том помыслим! прочее, столько же

Как Тибр, измене всякой подвержено:

Река, впадающая в море

Тихо в иной день, брегам покорно;

 

В иной день волны пенисты, мутные

Стремяща; камни, корни срывающа;

Под стоном гор, дубрав окрестных,

Домы, стада уносяща в море.

 

Тот прямо счастлив, царь над судьбой своей,

Кто с днем протекшим может сказать себе:

«Сегодня жил я! пусть заутра

Юпитер черные тучи кажет,

 

Или чистейшу ясность лазурную, –

Но не изгладит то, что свершилося;

Ниже отымет те минуты,

Кои провел я теперь толь сладко».

 

Фортуна любит мены жестокие,

Играет нами злобно и, почести

Неверны раздая, ласкает

Ныне меня, а потом другого.

 

А я бесскорбен: хочет ли инуда

Лететь, охотно всё возвращаю ей;

Своею доблестью оденусь,

Правду свою обыму и бедность.

 

Когда от бурных вихрей шатаются

Со скрыпом мачты – мне не вымаливать

Себе драгих стяжаний целость;

Мне малодушно не класть обеты,

 

Чтоб алчным морем не были пожраны

Мои товары дальнопривозные.

За то проеду безопасно

В самые бури на утлом струге!

 

1805

 

Иоганн Вольфганг Гете

 

 

Надежда

 

Молюсь споспешнице Надежде:

Присутствуй при трудах моих!

Не дай мне утомиться прежде,

Пока я не окончу их!

 

Так! верю я, что оправдится

Твой утешительный глагол:

Терпенье лишь – труд наградится;

Безветвенный отсадок гол

Даст некогда плоды и листьем осенится.

 

1812

 

Фридрих Шиллер

 

 

Жалобы девушки

 

Небо пасмурно, дубровушка шумит,

Красна девица на бережку сидит,

Раздробляется у ног ее волна,

Но сидит и, слезно глядя в мрак, она

Жалобнешенько возговорит:

 

«Сердце вещее, ты замерло! весь свет

Опустел – уже мне лестного в нем нет.

Мать пречистая! к себе меня возьми,

Я отведала блаженства на земли,

Я любила на веку своем».

 

Тут провещится ей голос от небес:

«Полно сетовать и плакать. Током слез

Друга милого тебе не оживить;

Но что может твое сердце усладить

После радостей потерянных,

 

Попроси, я ниспошлю тебе с небес!»

– «Ах! оставь мне гореванье. Током слез

Друга милого хотя не оживить,

Только жалобой мне сердце усладить

После радостей потерянных!»

 

1811

 

Изречения Конфуция

 

           1.               

Пространству мера троякая:

В долготу бесконечно простирается,

В ширину беспредельно разливается,

В глубину оно бездонно опускается.

 

Подражай сей мере в делах твоих.

Достигнуть ли хочешь исполнения,

Беспрестанно вперед, вперед стремись;

Хочешь видеть все мира явления,

Расширяй над ними ум свой, – и обымешь их;

Хочешь постигнуть существо вещей,

Проницай в глубину, – и исследуешь.

Постоянством только цель достигается,

Полнота лишь доводит до ясности,

И в кладезе глубоком живет истина.

           2.               

Трояко течение времени:

Наступает медлительно грядущее,

Как стрела пролетает настоящее

И стоит неподвижно прошедшее.

 

Не ускоришь никаким нетерпением

Ленивый шаг грядущего;

Не остановишь ни страхом, ни сомнением

Быстрый полет настоящего;

Когда же станет прошедшее,

Ни раскаяньем уже, ни заклятием

Его с места не подвигнешь, не прогонишь ты.

 

Если хочешь счастливым и мудрым быть,

Соглашай, о смертный! дела свои

С трояким течением времени:

С медлительногрядущим советуйся,

Но ему не вверяй исполнения;

Ни быстропроходящему другом будь,

Ни вечноостающемуся недругом.

 

1812

 

Из богемских народных песен

 

 

Чехиня

 

Родила меня

Моя матушка,

Родила меня

В красный вешний день,

В красный вешний день

В зеленóм саду,

В зеленóм саду

Между розами,

Между розами

Полноцветными.

И сама она

Говорила так:

«Если б знала я,

Мое дитятко,

Что ты будешь чех

Верный, доблестный, –

Обвила бы я

Тебя розами,

Тебя розами

Благовонными».

(Грянул гром тогда!)

«Если б знала я,

Мало дитятко,

Что ты будешь чех

Малодушный, злой, –

Обвила б тебя

Жестким тростием

И в колючий терн

Тебя бросила б!»

 

1821

 

Из сербских народных песен

 

 

Смерть любовников

 

Девушка с юношей крепко любились.

Одной водой они умывались,

Одним полотенцем утирались,

И никто не знал о том всё лето.

На другое лето все узнали;

Отец, мать им знаться запретили,

Девушку с юношей разлучили.

Добрый молодец звезде поручает

Сказать от него душе‑девице:

«Умри, драгая, поздно в субботу,

А я за тобою рано в воскресенье».

Что сказали, оба исполняют:

Умерла девица поздно в субботу,

Умер добрый молодец рано в воскресенье.

Друг подле друга их схоронили,

Руки в земле им соединили,

В руки им дали по яблоку зелену.

Протекло за тем малое время –

Выросла над молодцом зеленая сосна,

Вырос над девушкой куст алой розы.

Вьется куст розовый около сосны,

Как вокруг пучка цветов ниточка шелку.

 

<1825>

 

Свадебный поезд

 

Сестра звала на солнышко брата:

«Выйдем, братец, на солнышко ярко;

Солнца яркого теплом насладимся

И дивной красоты наглядимся,

Как едут разубраны сваты!

Счастлив дом, к которому пристанут!

В чьем‑то доме их ожидают?

Чья‑то мать их будет дарити?

Чей‑то брат им вина подносити?

Чьей сестре‑то меж ими быти?»

Брат сестре отвечал с улыбкой:

«Будь же, сестрица, веселенька!

В нашем доме их ожидают,

Наша мать их будет дарити,

Я им буду вина подносити,

Тебе невестой меж ими быти».

 

<1825>

 

Яня Мизиница

 

Послушайте повести чудной!

Дочерей у матери девять,

Десятою беременна ходит;

Бога молит, чтоб мальчик родился.

А когда ее время приспело,

Родила мать десятую дочку.

Спрашивал кум на крестинах,

Какое дать крестнице имя?

С досадою мать отвечала:

«Яня имя ей, побери ее дьявол!»

 

Растет Яня тонка и высока,

Лицом бела и румяна,

И была уже на выданьи девица.

 

Пошла с ведрами по воду однажды;

Ей идти сквозь зеленую дубраву.

Из дубравы вдруг кликнула Вила:

«Ой, слышишь ли, прекрасная Яня!

Брось в траву‑мураву свои ведра,

Ступай ко мне в зеленую дубраву;

Твоя мать нам тебя подарила

У кума на руках еще малéньку».

 

То услышала мизиница Яня,

В мураву свои бросила ведра

И сама ушла в лес дремучий.

Бежит за нею мать престарела:

«Воротись домой, мизиница Яня!»

Но от Яни грозный ответ был:

«Удалися, мать, отпадшая от бога,

Когда ты меня сюда отдала в дар

У кума на руках еще малéньку!»

 

<1827>

 

54. Жалобная песня благородной Асан‑Агиницы

 

Что белеется у рощи у зеленыя?

Снег ли то или белые лебеди?

Кабы снег, он скоро растаял бы;

Кабы лебеди были, улетели бы прочь.

Не снег то, не белые лебеди,

А белеется шатер Асан‑Аги,

Где он лежит тяжко раненный.

Его мать и сестра посещали там;

Молода жена прийти постыдилася.

Когда легче ему стало от тяжких ран,

Он послал сказать молодой жене:

«Не жди меня больше в дому моем,

Ни в дому, ни во всем роду‑племени!»

Вняла жена таковы слова;

Стоит, цепенея от горести;

Вдруг конский топот заслышала:

Взметалась жена Асан‑Аги,

Чтоб с башни из окна ей низринуться.

Бегут к ней две милые дочери:

«Постой, не мечися, матушка,

То едет не отец Асан‑Ага,

Едет дядя Пинторович Бег».

Успокоилась тогда Агиница,

Обнимает брата с горькой жалобой:

«Ах, братец, какое посрамление мне!

Выгоняют меня от пятерых детей!»

Промолчал, ничего не промолвил Бег,

Только, вынув из сумы из шелковыя,

Подает ей грамоту разводную,

Чтоб в материн дом возвратилася,

За другого замуж выходила бы.

 

Когда прочла жена грамоту,

С детьми она распрощалася,

Целует в чело сыновей двоих,

Дочерей в ланиты румяные,

А с маленьким сынком в колыбели, с тем

Не могла расстаться. Брат отвел ее

Насильно. Посадил на коня с собой,

И отвез сестру в дом родительский.

 

Мало время пробыла она на родине,

Мало время, всего и недели нет.

Жена добрая она, рода доброго,

Посватались к ней со всех сторон,

И сам Кадий великий Имошский.

Только стала она брата упрашивать:

«Коли любишь меня, братец, прошу тебя,

Не моги меня ни за кого отдать,

Чтоб сердце не расторглося злой тоской,

Когда увижу сирот своих».

Но брат не уважил мольбы ее,

За Имошского отдал ее Кадия.

 

Тут просила она брата пред свадьбою

К жениху послать письмо в таковых словах:

«Молодая желает тебе здравствовать

И умильно просит тебя грамотой,

Как приедешь за нею с поезжанами,

Ты привез бы покрывало ей – завеситься

На дороге, мимо двора Аги,

Чтоб не видела она сирот своих».

 

Получивши Кадий ту грамоту,

Собирает сватов и поезд свадебный,

К двору едет с ними к невестину.

Счастливо туда они прибыли

И отправились с невестой в обратный путь.

 

Когда ехали мимо двора Аги,

Из окна ее увидели две дочери,

Два сына вышли навстречу к ней:

«Зайди к нам, милая матушка, –

Говорили ей, – сядь с нами поужинать!»

Слыша речи те, Асан‑Агиница

Старейшине сватов взмолилася:

«Будь по богу мне братом, старейшина!

Вели остановиться здесь поезду –

Мне подарочки раздать сиротам моим».

Коней остановили супротив двора,

Раздала детям подарки хорошие:

Сыновьям двоим сапожки, шиты золотом,

Дочерям по куску сукна некроена,

А маленькому сыну колыбельному

Посылает одеяльце шелковое.

 

Глядел удалый Асан‑Ага,

Отозвал детей назад к себе:

«Подите ко мне, сироты мои,

Мать безжалостна к вам, с сердцем каменным!»

Когда то услышала Агиница,

Лицом белым о сыру землю ударилась,

И тогда же, от безмерный жалости,

На детей взирая, предала свой дух.

 

<1827>

 

 

М. В. Милонов

 

Фридрих Шиллер

 

 

55. Мать‑убийца

 

Слышишь? бьет ужасный час!

Укрепитесь, силы!

Вместе к смерти! ищут нас

Бросить в ров могилы!

Всё исчезло: божий свет

И небес отрада,

Для меня вас боле нет –

Я добыча ада!

 

Ах, прости и светлый день,

Взоров услажденье,

Сладострастна ночи тень –

Чувств обвороженье!

Блеск отрадный ваш погас,

О мечты златые!

Быстро скрылись вы от глаз,

Радости земные!

 

Я, в убранстве юных лет,

Веселясь красою,

Улыбалась здесь, как цвет

На заре весною!

Днесь во гроб осуждена –

И покров кончины

Бледный лик, где смерть видна,

Скрыл до половины!

 

Лейте слезы надо мной,

О подруги милы,

Вы, кому даны с красой

И душевны силы!

У жестокого в руках,

В радости беспечной,

В милых яд пила устах –

И погибла вечно!

 

Может быть, теперь с другой,

О, изменник лютый,

Как встречаю я с тоской

Смертные минуты,

Пьет он радость и любовь,

Скорбь забыв и страхи…

А моя здесь брызнет кровь

Высоко от плахи!..

 

Эдвин, Эдвин, за тобой

Пусть сей глас печальный

Всюду следует, сей вой,

Страшный, погребальный!..

Пусть всегда в твоем уме

Смерть Луизы бедной

И призрáк ее во тьме

Пред тобою бледный!

 

Вероломный! страсти жар –

Ни цветуща младость,

И залог любви – сей дар,

Львов и тигров радость…

Всё отвергнул! – на земли

Скорбь со мной оставив,

Ты летишь один вдали,

Паруса расправив!

 

А младенец? горький плод!

Ах, почто явился?

В полном образе красот

Лик твой обновился;

Сердце матери мечтой

Сладкой оживилось;

Вдруг отчаянье с тоской

В нем соединилось.

 

«Где отец мой? – вопросил

Он ужасным взором,–

Где супруг твой?» – он грозил

Мне немым укором.

О невинность! горе нам!

Он навек с другою,

Глух к стенаньям и мольбам,

Вечный стыд с тобою!

 

Ах, и матерь!.. грозный ад –

Там ее обитель!

Страшен милый твой мне взгляд,

Муки возвеститель!

Каждый смех твой на устах –

Есть мое страданье,

Каждый вопль твой – сердца страх

И души терзанье!

 

Ад навек уже со мной!

Прочь твои лобзанья!

Вопли фурий – голос твой –

Слышу их воззванье;

Здесь, спешите, – вот оне!

Адский сонм явился!

Их огонь вспылал во мне…

И кинжал вонзился!

 

Эдвин, Эдвин! за тобой

Тень сия летает;

Хладной пусть своей рукой

Грудь твою ласкает!

Пусть ее последний взгляд

Ты повсюду встретишь;

Взоры страшны; с ними в ряд

Тень мою приметишь!

 

Здесь, смотри, у ног упал,

Весь облитый кровью,

Будто к матери припал

С детскою любовью!

Слышу грозный глас судей:

В сердце глас боязни;

Здесь, готова! смерть, скорей!

Муки лютой казни!

 

Эдвин! милостив творец –

И небесна сила

Казнь смягчает злых сердец:

Я тебя простила.

Всё исчезнет! клятв обет,

Поцелуев сладость –

Лютый пламень всё пожрет;

Уж горит – о радость!

 

Ах, не льститесь красотой,

Девы непорочны!

Красота – губитель мой

И удел непрочный!

Путь ко плахе мне скорей!

Час ударил, мститель!

Мать – убийца: не бледней,

Казни исполнитель!

 

<1813>

 

Шарль‑Юбер Мильвуа

 

 

56. Падение листьев. Элегия

 

Рассыпан осени рукою,

Лежал поблекший лист кустов;

Зимы предтеча, страх с тоскою

Умолкших прогонял певцов;

Места сии опустошенны

Страдалец юный проходил;

Их вид во дни его блаженны

Очам его приятен был.

«Твое, о роща, опустенье

Мне предвещает жребий мой,

И каждого листа в паденье

Я вижу смерть перед собой!

О Эпидавра прорицатель!

Ужасный твой мне внятен глас:

„Долин отцветших созерцатель,

Ты здесь уже в последний раз!

Твоя весна скорей промчится,

Чем пожелтеет лист в полях

И с стебля сельный цвет свалится“ –

И гроб отверст в моих очах!

Осенни ветры восшумели

И дышат хладом средь полей,

Как призрак легкий улетели

Златые дни весны моей!

Вались, валися, лист мгновенный,

И скорбной матери моей

Мой завтра гроб уединенный

Сокрой от слезных ты очей!

Когда ж к нему, с тоской, с слезами

И с распущенными придет

Вокруг лилейных плеч власами

Моих подруга юных лет,

В безмолвьи осени угрюмом,

Как станет помрачаться день,

Тогда буди ты с легким шумом

Мою утешенную тень!»

Сказал – и в путь свой устремился,

Назад уже не приходил;

Последний с древа лист сронился,

Последний час его пробил.

Близ дуба юноши могила;

Но, с скорбию в душе своей,

Подруга к ней не приходила,

Лишь пастырь, гость нагих полей,

Порой вечерния зарницы,

Гоня стада свои с лугов,

Глубокий мир его гробницы

Тревожит шорохом шагов.

 

<1819>

 

 

Н. И. Гнедич

 

Анакреон

 

 

Кузнечик

 

О счастливец, о кузнечик,

На деревьях на высоких

Каплею росы напьешься

И как царь ты распеваешь.

Всё твое, на что ни взглянешь,

Что в полях цветет широких,

Что в лесах растет зеленых.

Друг смиренный земледельцев,

Ты ничем их не обидишь;

Ты приятен человекам,

Лета сладостный предвестник;

Музам чистым ты любезен,

Ты любезен Аполлону:

Дар его – твой звонкий голос.

Ты и старости не знаешь,

О мудрец, всегда поющий,

Сын, жилец земли невинный,

Безболезненный, бескровный,

Ты почти богам подобен!

 

1822

 

Никола Жильбер

 

 

К провидению

 

Пред богом милости я сердце обнажил:

Он призрел на мое крушенье;

Уврачевал мой дух и сердце укрепил;

Несчастных любит провиденье.

 

Уже я слышал крик враждебных мне сердец:

Погибни он во мраке гроба!

Но милосердый бог воззвал мне как отец:

«Хвала тебе презренных злоба!

 

Друзья твои – льстецы, коварство – их язык,

Обман невинности смиренной;

Тот, с кем ты хлеб делил, бежит продать твой лик,

Его коварством очерненный.

 

Но за тебя на них восстановлю я суд

Необольстимого потомства;

И на челе своем злодеи не сотрут

Печати черной вероломства».

 

Я сердце чистое, как жертву для небес,

Хранил любви в груди суровой;

И за годы тоски, страдания и слез

Я ждал любви, как жизни новой;

 

И что ж? произнося обет ее святой,

Коварно в грудь мне нож вонзали;

И, оттолкнув меня, убитого тоской,

На гроб с улыбкой указали.

 

Увы, минутный гость я на земном пиру,

Испивши горькую отраву,

Уже главу склонял ко смертному одру,

Возненавидя жизнь и славу.

 

Уже в последний раз приветствовать я мнил

Великолепную природу.

Хвала тебе, мой бог! ты жизнь мне возвратил,

И сердцу гордость и свободу!

 

Спасительная длань, почий еще на мне!

Страх тайный всё еще со мною:

От бури спасшийся пловец и по земле

Ступает робкою стопою;

 

А я еще плыву, и бездны подо мной!

Быть может, вновь гроза их взроет;

Синеющийся брег вновь затуманит мглой

И свет звезды моей сокроет.

 

О провидение! ты, ты мой зыбкий челн

Спасало, бурями гонимый;

Не брось еще его, средь новых жизни волн,

До пристани – уже мне зримой.

 

1819

 

Андре Шенье

 

 

Терентинская дева

 

Стенайте, алкионы!

О птицы нежные, любимицы наяд,

Стенайте! ваши стоны

Окрестные брега и волны повторят.

 

Не стало, нет ее, прекрасной Эвфрозины!

Младую нес корабль на берег Камарины;

Туда ее Гимен с любовью призывал:

Невесту там жених на праге дома ждал.

При ней, на брачный день, хранил ковчег кедровый

 

Одежды светлые и девы пояс новый,

И перлы для груди, и злато для перстов,

И благовонные мастики для власов.

Но, как Ниобы дочь, невинная душою,

На путь покрытая одеждою простою,

Фиалковым венком и ризою льняной,

На палубе, одна, стояла и мольбой

Звала попутный ветр и мирные светила.

Но вихорь налетел и, грянувши в ветрила,

Невесту обхватил, корабль качнул: о страх!

Она уже в волнах!..

 

Она уже в волнах, младая Эвфрозина!

Помчала мертвую глубокая пучина.

Фетида, сжаляся, ее из бездн морских

Выносит бледную в объятиях своих.

На крик сестры, толпой, сквозь влажные громады,

Всплывают юные поверх зыбей наяды;

Несут бездушную, кладут под кипарис;

Там – принял девы прах зефиров тихий мыс;

Там – нимфы, воплями собрав подруг далеких,

И нимф густых лесов, и нимф полей широких,

И распустив власы, над холмом гробовым

Весь огласили брег стенанием своим.

 

Увы! напрасно ждал тебя жених печальный;

Ты не украсилась одеждою венчальной;

Твой перстень с женихом тебя не сочетал,

И кудрей девственных венец не увенчал!

 

1822

 

Джордж Гордон Байрон

 

 

Мелодия

 

Душе моей грустно! Спой песню, певец!

Любезен глас арфы душе и унылой.

Мой слух очаруй ты волшебством сердец,

Гармонии сладкой всемощною силой.

 

Коль искра надежды есть в сердце моем,

Ее вдохновенная арфа пробудит;

Когда хоть слеза сохранилася в нем,

Прольется, и сердце сжигать мне не будет.

 

Но песни печали, певец, мне воспой:

Для радости сердце мое уж не бьется;

Заставь меня плакать, иль долгой тоской

Гнетомое сердце мое разорвется!

 

Довольно страдал я, довольно терпел;

Устал я! – Пусть сердце или сокрушится

И кончит земной мой несносный удел,

Иль с жизнию арфой златой примирится.

 

1824

 

Из клефтических песен

 

 

Олимп

 

       Содержание и примечания           

       Это одна из древнейших и лучшая из клефтических песен, в собрании г. Фориеля напечатанных. В сочинении и подробностях ее видно, более нежели в других, дикой смелости воображения и тех дерзких порывов гения, той сильной простоты, которые составляют свойство сих произведений. Фориель предполагает, что она сочинена в Фессалии, но известна в целой Греции. Французский издатель из трех разных копий составлял текст; но в его издании опущены стих 2‑й и 9‑й, которые, по совету отца Экономоса, я внес как принадлежащие сей песни и дающие оной больше ясности. 2‑й из них: И первый за сабли, за ружья другой означает спор за сражающихся саблями и ружьями. Киссав – нынешнее название горы Пелиона; коньяры – племя магометан, самое презренное у греков; Ксеромер и Луру – арматолики в Акарнании.           

       Олимп           

 

Заспорили горы, Олимп и Киссав,

И первый за сабли, за ружья другой.

Олимп обернулся, к Киссаву шумит:

Молчи, пресмыкайся во прахе, Киссав,

Не раз оскверненный коньяра ногой!

Я славен в подлунной, Олимп я седой!

Высок я, на мне сорок две головы;

Я шумен, струю шестьдесят два ключа;

Где ключ лишь – тут знамя, где дерево – клефт.

 

Сидит у меня на вершине орел,

В когтях у орла – голова храбреца.

Клюет он ее и расспрашивает:

«Что сделала ты, удалая глава?

За что, как у грешного, срублена с плеч?»

– «Съедай мою молодость, птица орел,

Съедай мою храбрость; твой подрастут

И крылья на локоть и когти на пядь!

 

В Ксерóмере, в Лýру я был арматол

И клефт на Олимпе двенадцать годов;

Сто аг истребил я, сто сел их сожег,

А турок, албанцев, положенных мной…

Их множество, птица, и счета им нет.

Но жребий пришел мой – лег в битве и я!»

 

 

Буковалл и Иван Стафа

 

       Содержание и примечания           

       Буковалл Керассово Кенурио           

       Буковалл           

 

Что за шум, что за гром раздается кругом?

Не быков ли то бьют, не зверей ли травят?

Нет, то бьют не быков, не зверей то травят:

То сражается с турками клефт Буковалл,

И сражается он против тысячи их;

От Керассово дым до Кенурио лег,

Белокурая дева кричит из окна:

«Перестань, Буковалл, воевать и стрелять;

Пусть уляжется пыль, пусть поднимется дым,

Сосчитаем, узнаем, скольких у нас нет».

Сосчиталися турки – их нет пятисот;

Сосчиталися клефты – троих не дочлись.

Отлучились с побоища два храбреца:

За водою один, за едою другой;

А третий, храбрейший, стоит под ружьем.

 

 

       Стафа           

 

Черный корабль у Кассандры брегов разъезжал:

Черные парусы, флаг голубой развевал;

Встречу корвета под флагом багровым летит:

«Сдайся! спусти паруса!» – налетая, кричит.

«Я не сдаюсь, не спускаю моих парусов!

К вам не жена, не невеста пришла на поклон:

Зять Буковалла пред вами, Иван я Стафа.

Бросить канаты, товарищи, нос наперед!

Бейте неверных! пролейте турецкую кровь!»

Турки навстречу, и сшибся с корветой корабль.

Первый Стафа устремляется, с саблей в руках.

Кровь через палубу хлещет, багровеет зыбь;

«Алла!» – неверные взвыли и храбрым сдались.

 

 

Последнее прощание клефта

 

       Содержание и примечания           

       Должно предполагать, что два клефта, врагами или каким‑либо случаем, принуждены были удалиться от родины; а область другая – для грека чужбина, земля печальная, которой он никогда не именует, не прибавя эпитета ἔρημα, пустынная, эпитета, выражающего вместе и сожаление обо всем сладостном, что должно в ней терять, и предчувствие всего ужасного, чего должно ожидать в ней. Оба, пробираясь, надобно думать, на родину, приходят к возвышению; внизу бежит река, которую переплыть должно. И вдруг один из них, каким случаем – поэт оставил в неизвестности, поражен смертию внезапною. – «Конец песни, – замечает издатель французский, – отличается невинностью (naïveté), немного странною, но он совершенно во вкусе народа греческого». – Кому из русских конец сей не напомнит последних стихов лучшей между старинными нашими песнями:           

 

           Уж как пал туман на сине море               

           …………………………………………….               

           Ты скажи моей молодой вдове,               

           Что женился я на другой жене;               

            Что за ней я взял поле чистое,               

           Нас сосватала сабля острая,               

           Положила спать калена стрела.               

 

       Последнее прощание клефта           

 

Бросайся, пускайся, на берег противный плыви,

Могучие руки раскинь ты на волны, как весла,

Грудь сделай кормилом, а гибкое тело челном.

И если дарует господь и пречистая дева

И выплыть, и видеть и стан наш и сборное место,

Где, помнишь, недавно томбрийскую козу пекли;

И если товарищи спросят тебя про меня,

Не сказывай, друг, что погиб я, что умер я, бедный!

Одно им скажи, что женился я в грустной чужбине,

Что стала несчастному черна земля мне женой,

И тещею камень, а братьями – остры кремни!

 

1824

 

Гомер

 

 

Илиада (Из песни XVI)

 

Словно два ветра, восточный и южный, свирепые спорят,

В горной долине сшибаясь, и борют густую дубраву;

Крепкие буки, высокие ясени, дерен користый

Зыблются, древо об древо широкими ветвями бьются

С шумом ужасным; кругом от крушащихся треск раздается, –

Так аргивяне, трояне, свирепо друг с другом сшибаясь,

Падали в битве; никто о презрительном бегстве не думал.

Множество вкруг Кебриона метаемых копий великих,

Множество стрел окрыленных, слетавших с тетив, водружалось;

Множество камней огромных щиты разбивали у воев

Окрест его; но величествен он, на пространстве великом,

В вихре праха лежал, позабывший искусство возницы.

 

Долго, доколе светило средину небес протекало,

Стрелы летали с обеих сторон и народ поражали.

Но лишь достигнуло солнце годины распряжки воловой,

Храбрость ахеян, судьбе вопреки, одолела противных:

Труп Кебриона они увлекли из‑под стрел, из‑под криков

Ярых троян и оружия пышные сорвали с персей.

 

Но Патрокл на троян, умышляющий грозное, грянул.

Трижды влетал он в средину их, бурному равный Арею,

С криком ужасным; и трижды сражал девяти браноносцев.

Но когда он, как демон, в четвертый раз устремился,

Тут, о Патрокл, бытия твоего наступила кончина:

Против тебя Аполлон по побоищу шествовал быстро,

Страшен грозой. Не познал он бога, идущего в сонмах:

Мраком великим одеянный, шествовал в встречу бессмертный.

Стал позади и ударил в хребет и широкие плечи

Мощной рукой, – и, стемнев, закружилися очи

Патрокла. Шлем с головы Менетидовой сбил Аполлон‑дальновержец;

Быстро по праху катясь, зазвучал под копытами коней

Медяный шлем; осквернилися волосы пышного гребня

Черною кровью и прахом. Прежде не сужено было

Шлему сему знаменитому прахом земным оскверняться:

Он на прекрасном челе, на главе богомужней героя,

Он на Пелиде сиял, но Кронид соизволил, да Гектор

Оным украсит главу: приближалась бо к Гектору гибель.

Вся у Патрокла в руках раздробилась огромная пика,

Тяжкая, крепкая, медью набитая; с плеч у героя

Щит, до пят досягавший, с ремнем повалился на землю;

Медные латы на нем разрешил Аполлон‑небожитель.

Смута на душу нашла и на члены могучие томность;

Стал он как бы обаянный. Приближился с острою пикой

С тыла его – и меж плеч поразил воеватель дарданский,

Славный Эвфорб Панфоид, который блистал между сверстных

Ног быстротой и метаньем копья и искусством возницы;

Он уже в юности двадцать бойцов сразил с колесниц их,

Впервые выехав сам на конях, изучаться сраженьям.

Он, о Патрокл, на тебя устремил оружие первый,

Но не сразил, а, исторгнув из язвы огромную пику,

Вспять побежал и укрылся в толпе; не отважился явно

Против Патрокла, уже безоружного, стать на сраженье.

Он же, и бога ударом и мужа копьем укрощенный,

Вспять к мирмидонцам‑друзьям отступал, избегающий смерти.

 

Гектор, едва усмотрел Менетида, высокого духом,

С боя идущего вспять, пораженного острою медью,

Прянул к нему сквозь ряды и копьем, упредивши, ударил

В пах под живот; глубоко во внутренность медь погрузилась;

Пал Менетид, и в уныние страшное ввергнул данаев.

Словно как вепря могучего пламенный лев побеждает,

Если на горной вершине сражаются, гордые оба,

Возле ручья маловодного, жадные оба напиться;

Вепря, уже задыхавшегось, силою лев побеждает, –

Так Менетида‑героя, уже погубившего многих,

Гектор великий копьем низложил и душу исторгнул.

Гордый победой над ним, произнес он крылатые речи:

«Верно, Патрокл, уповал ты, что Трою нашу разрушишь,

Наших супруг запленишь и, лишив их священной свободы,

Всех повлечешь на судах в отдаленную землю родную!

Нет, безрассудный! за них‑то могучие Гектора кони,

К битвам летя, расстилаются по полю; сам копием я

Между героев троянских блистаю, и я‑то надеюсь

Рабство от них отразить! Но тебя растерзают здесь враны!

Бедный! тебя Ахиллес, несмотря что могуч, не избавил.

Верно, тебе он идущему в битву приказывал крепко:

Прежде не мысли ты мне, конеборец Патрокл, возвращаться

В стан мирмидонский, доколе у Гектора‑мужеубийцы

Брони, дымящейся кровию, сам на груди не расторгнешь!

Верно, он так говорил, и прельстил безрассудную душу».

 

Дышащий томно, ему отвечал ты, Патрокл благородный:

«Славься теперь, величайся, о Гектор! Победу стяжал ты

Зевса и Феба поспешеством: боги меня победили;

Им‑то легко; от меня и доспехи похитили боги.

Но тебе подобные, если б мне двадцать предстали,

Все бы они полегли, сокрушенные пикой моею!

Пагубный рок, Аполлон, и от смертных Эвфорб дарданиец

В брани меня поразили, а ты уже третий сражаешь.

Слово последнее молвлю, на сердце его сохраняй ты:

Жизнь и тебе на земле остается недолгая; близко,

Близко стоит пред тобою и Смерть и суровая Участь

Пасть под рукой Ахиллеса, Эакова мощного внука».

 

Так говорящего, смертный конец осеняет Патрокла.

Тихо душа, излетевши из тела, нисходит к Аиду,

Плачась на жребий печальный, бросая и крепость и юность.

 

Но к Патроклу и к мертвому Гектор великий воскликнул:

«Что, мирмидонянин, ты предвещаешь мне грозную гибель?

Знает ли кто, не Пелид ли, сын среброногой Фетиды,

Прежде, моим копием пораженный, расстанется с жизнью?»

 

Так произнес он, и медную пику из мертвого тела

Вырвал, пятою нажав, и его опрокинул он навзничь.

После немедля протúв Автомéдона с пикой понесся;

Мужа могучего он, Ахиллесовых коней возницу,

Свергнуть пылал; но возницу умчали быстрые кони,

Кони бессмертные, дар знаменитый бессмертных Пелею.

 

<1826>

 

 

В. А. Жуковский

 

Томас Грей

 

 

Сельское кладбище

        Элегия      

 

Уже бледнеет день, скрываясь за горою;

Шумящие стада толпятся над рекой;

Усталый селянин медлительной стопою

Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой.

 

В туманном сумраке окрестность исчезает…

Повсюду тишина; повсюду мертвый сон;

Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает,

Лишь слышится вдали рогов унылый звон.

 

Лишь дикая сова, таясь под древним сводом

Той башни, сетует, внимаема луной,

На возмутившего полуночным приходом

Ее безмолвного владычества покой.

 

Под кровом черных сосн и вязов наклоненных,

Которые окрест, развесившись, стоят,

Здесь праотцы села, в гробах уединенных

Навеки затворясь, сном непробудным спят.

 

Денницы тихий глас, дня юного дыханье,

Ни крики петуха, ни звучный гул рогов,

Ни ранней ласточки на кровле щебетанье –

Ничто не вызовет почивших из гробов.

 

На дымном очаге трескучий огнь, сверкая,

Их в зимни вечера не будет веселить,

И дети резвые, встречать их выбегая,

Не будут с жадностью лобзаний их ловить.

 

Как часто их серпы златую ниву жали,

И плуг их побеждал упорные поля!

Как часто их секир дубравы трепетали,

И потом их лица кропилася земля!

 

Пускай рабы сует их жребий унижают,

Смеяся в слепоте полезным их трудам,

Пускай с холодностью презрения внимают

Таящимся во тьме убогого делам:

 

На всех ярится смерть – царя, любимца славы,

Всех ищет грозная… и некогда найдет;

Всемощныя судьбы незыблемы уставы:

И путь величия ко гробу нас ведет.

 

А вы, наперсники фортуны ослепленны,

Напрасно спящих здесь спешите презирать

За то, что гробы их непышны и забвенны,

Что лесть им алтарей не мыслит воздвигать.

 

Вотще над мертвыми, истлевшими костями

Трофеи зиждутся, надгробия блестят;

Вотще глас почестей гремит перед гробами –

Угасший пепел наш они не воспалят.

 

Ужель смягчится смерть сплетаемой хвалою

И невозвратную добычу возвратит?

Не слаще мертвых сон под мраморной доскою;

Надменный мавзолей лишь персть их бременит.

 

Ах! может быть, под сей могилою таится

Прах сердца нежного, умевшего любить,

И гробожитель‑червь в сухой главе гнездится,

Рожденной быть в венце иль мыслями парить!

 

Но просвещенья храм, воздвигнутый веками,

Угрюмою судьбой для них был затворен,

Их рок обременил убожества цепями,

Их гений строгою нуждою умерщвлен.

 

Как часто редкий перл, волнами сокровенный,

В бездонной пропасти сияет красотой;

Как часто лилия цветет уединенно,

В пустынном воздухе теряя запах свой.

 

Быть может, пылью сей покрыт Гампден надменный,

Защитник сограждан, тиранства смелый враг;

Иль кровию граждан Кромвель необагренный,

Или Мильтон немой, без славы скрытый в прах.