Из французской народной поэзии

 

 

Песня

 

Хоть мне белый царь сули

Питер и с Москвою,

Да расстаться он вели

С Пашей дорогою, –

Мой ответ:

Царь белый! нет;

Питер твой

Перед тобой;

А мне Питера с Москвой

Сердце в Паше

Краше.

 

1832

 

 

В. К. Кюхельбекер

 

Бакхилид

 

 

Дифирамб

 

В чистом парении

Дух окрыляется

Сладкой, волшебной

Силой вина!

 

Бросив украдкою

В чашу кипящую

Жар и желание,

Пафия греет

Сердце надеждою;

 

Царь Дионисос

Ум усыпляет,

Гонит печаль!

 

Так! упоенному

В гордой мечте его

Грады покорствуют;

Над многочисленным

Радостным племенем

Счастливый властвует

Вождь и судья!

 

Златом, резьбою,

Мрамором светится

Дом беззаботного.

 

Только он вздумает –

Вот из Египта

По морю синему,

Ветром полуденным,

Всеми богатствами

Обремененные

Мчатся суда!

 

<1820>

 

Фридрих Шиллер

 

 

Надовесская похоронная песнь

 

Кто сидит под древней ивой

Там, в тени густой?

Кто сей витязь горделивый,

Мощный сей герой?

 

Дым из уст его не льется,

Не встает столпом,

К Духу мира не несется

В древний, светлый дом!

 

Хитрый ловчий по долинам,

По росе цветов,

В рощах взором соколиным

Не следит волков, –

 

Он уж не в дружине смелых,

Недвижим герой,

Не вступает с ратью белых

В страшный, дивный бой!

 

Но быстрее серны леса

По ее следам

Он слетал грозой с утеса,

Мчался по снегам!

 

Не найти врагу спасенья,

Как натянет лук;

Ныне не в пылу сраженья!

Спала сила с рук!

 

Он унесся за стрелою

В край, где хлада нет,

Где пшено само собою

Зреет и цветет!

 

Там гнездо на каждой ели;

Дичи полон лес;

Нет тумана, нет метели,

Ясен свод небес.

 

Он на пир к духáм умчался,

Здесь оставил нас;

Но герою в честь раздался

Наш хвалебный глас:

 

Пойте, братья, мужа брани,

Мужа крепких сил;

Соберем святые дани –

Всё, что он любил!

 

Страх врагов в кипящем бое,

Дар далеких стран,

В головы копье стальное,

В ноги же – колчан!

 

Не забудем ожерелья:

Там, среди шатров,

Он пойдет в нем, полн веселья,

Зависть всех духóв!

 

<1825>

       [80]         

 

Иоганн Вольфганг Гете

 

 

Амур живописец

 

До зари сидел я на утесе,

На туман глядел я, недвижимый;

Простирался, будто холст бесцветный,

Покрывал седой туман окрестность.

Вдруг подходит незнакомый мальчик:

«Что сидишь ты, – говорит мне, – праздный?

Что глядишь на этот холст бесцветный,

Если ты навек утратил жажду

Бодрой кистью вызывать картины?»

На него взглянул я и помыслил:

«Ныне уж учить и дети стали!»

«Брось тоску, – сказал он, – лень и скуку!

Или с ними в чем успеть мечтаешь?

Посмотри, чтó здесь я нарисую;

Перейми, мой друг, мои картины!»

Тут он поднял пальчик, алый пальчик,

Схожий цветом с юной, свежей розой:

Им он водит по ковру тумана,

Им он пишет на холсте бесцветном.

Сверху пишет ясный образ солнца

И слепит мой взор его сияньем,

И лучи сквозь облака проводит,

И огнем края их обливает;

Он рисует зыбкие вершины

Леса, напоенного росою;

Протянув прелестный ряд пригорков,

Не забыл он и воды сребристой;

В даль он пролил светлый ручеечек,

И, казалось, в нем сверкали блески,

В нем струи кипели, будто жемчуг.

Вдруг цветочки всюду распустились:

Берег ими, дол, холмы пестреют,

В них багрец, лазурь и злато блещут;

Дерн под ними светит изумрудом,

Горы бледной сединой оделись,

Свод небес подъялся васильковый…

Весь дрожал я – и, восторга полный,

На творца смотрел и на картину.

«Не совсем дурной я живописец, –

Молвил он, – признайся же, приятель!

Подожди: конец венчает дело».

Вот он снова нежною ручонкой

Возле леса рисовать принялся:

Губки закусил, трудился долго,

Улыбался и чертил и думал.

Я взглянул, – и что же вдруг увидел?

Возле рощи милая пастушка:

Лик прелестный, грудь под снежной дымкой;

Стройный стан, живые щечки с ямкой;

Щечки те под прядью темных кудрей

Отражали сладостный румянец,

Отражали пальчик живописца.

«Мальчик! мальчик! – я тогда воскликнул, –

Так писать, скажи, где научился?»

Восклицанья продолжать хотел я,

Но зефир повеял вдруг и, тронув

Рощу и подернув рябью воду,

Быстрый, заклубил покров пастушки,–

И тогда (о, как я изумился!)

Вдруг пастушка поднимает ножку,

Вдруг пошла и близится к утесу,

Где сидел я и со мной проказник!

Что же тут, когда всё всколебалось –

Роща и ручей, цветы и ножка,

Дымка, кудри, покрывало милой?

Други, верьте, что и я не пробыл

На скале один скалой недвижной!

 

<1825>

 

 

А. А. Дельвиг

 

Матиас Клаудиус

 

 

Первая встреча

 

Мне минуло шестнадцать лет,

Но сердце было в воле;

Я думала: весь белый свет –

Наш бор, поток и поле.

 

К нам юноша пришел в село:

Кто он? отколь? не знаю –

Но всё меня к нему влекло,

Всё мне твердило: знаю!

 

Его кудрявые власы

Вкруг шеи обвивались,

Как мак сияет от росы,

Сияли, рассыпались.

 

И взоры пламенны его

Мне что‑то изъясняли;

Мы не сказали ничего,

Но уж друг друга знали.

 

Куда пойду – и он за мной.

На долгую ль разлуку?

Не знаю! только он с тоской

Безмолвно жал мне руку.

 

«Что хочешь ты? – спросила я. –

Скажи, пастух унылый».

И с жаром обнял он меня

И тихо назвал милой.

 

И мне б тогда его обнять!

Но рук не поднимала,

На перси потупила взгляд,

Краснела, трепетала.

 

Ни слова не сказала я;

За что ж ему сердиться?

Зачем покинул он меня?

И скоро ль возвратится?

 

1814

 

Иоганн Вольфганг Гете

 

 

Близость любовников

 

Блеснет заря, и всё в моем мечтаньи

Лишь ты одна,

Лишь ты одна, когда поток в молчаньи

Сребрит луна.

 

Я зрю тебя, когда летит с дороги

И пыль и прах,

И с трепетом идет пришлец убогий

В глухих лесах.

 

Мне слышится твой голос несравненный

И в шуме вод;

Под вечер он к дубраве оживленной

Меня зовет.

 

Я близ тебя; как ни была б далёко,

Ты всё ж со мной.

Взошла луна. Когда б в сей тьме глубокой

Я был с тобой!

 

Между 1814 и 1817

 

Соломон Геснер

 

 

К Амуру

 

Еще в начале мая

Тебе, Амур жестокий,

Я жертвенник поставил

В домашнем огороде

И розами и миртом

Обвил его, украсил.

Не каждое ли утро

С тех пор венок душистый

Носил тебе, как жертву?

А было всё напрасно!

Уж сыплются метели

По обнаженным ветвям –

Она ж ко мне сурова,

Как и в начале мая.

 

<1817>

 

 

А. С. Пушкин

 

Вольтер

 

 

Сновидение

 

Недавно, обольщен прелестным сновиденьем,

В венце сияющем, царем я зрел себя;

Мечталось, я любил тебя –

И сердце билось наслажденьем.

Я страсть у ног твоих в восторгах изъяснял.

Мечты! ах! отчего вы счастья не продлили?

Но боги не всего теперь меня лишили:

Я только – царство потерял.

 

1817

 

Начало «Девственницы»

 

Я не рожден святыню славословить,

Мой слабый глас не взыдет до небес;

Но должен я вас ныне приготовить

К услышанью Йоанниных чудес.

Она спасла французские лилеи.

В боях ее девической рукой

Поражены заморские злодеи.

Могучею блистая красотой,

Она была под юбкою герой.

Я признаюсь – вечернею порой

Милее мне смиренная девица,

Послушная, как агнец полевой;

Йоанна же была душою львица,

Среди трудов и бранных непогод

Являлася всех витязей славнее

И, что всего чудеснее, труднее,

Цвет девственный хранила круглый год.

 

О ты, певец сей чудотворной девы,

Седой певец, чьи хриплые напевы,

Нестройный ум и бестолковый вкус

В былые дни бесили нежных муз,

Хотел бы ты, о стихотворец хилый,

Почтить меня скрыпицею своей,

Да не хочу. Отдай ее, мой милый,

Кому‑нибудь из модных рифмачей.

 

1825

 

Эварист Парни

 

 

Добрый совет

 

Давайте пить и веселиться,

Давайте жизнию играть,

Пусть чернь слепая суетится,

Не нам безумной подражать.

Пусть наша ветреная младость

Потонет в неге и вине,

Пусть изменяющая радость

Нам улыбнется хоть во сне.

Когда же юность легким дымом

Умчит веселья юных дней,

Тогда у старости отымем

Всё, что отымется у ней.

 

<1820>

 

Прозерпина

 

Плещут волны Флегетона,

Своды Тартара дрожат:

Кони бледного Плутона

Быстро к нимфам Пелиона

Из Аида бога мчат.

Вдоль пустынного залива

Прозерпина вслед за ним,

Равнодушна и ревнива,

Потекла путем одним.

Пред богинею колена

Робко юноша склонил.

И богиням льстит измена:

Прозерпине смертный мил.

Ада гордая царица

Взором юношу зовет,

Обняла, и колесница

Уж к Аиду их несет:

Мчатся, облаком одеты;

Видят вечные луга,

Элизей и томной Леты

Усыпленные брега.

Там бессмертье, там забвенье,

Там утехам нет конца.

Прозерпина в упоенье,

Без порфиры и венца,

Повинуется желаньям,

Предает его лобзаньям

Сокровенные красы,

В сладострастной неге тонет

И молчит и томно стонет…

Но бегут любви часы;

Плещут волны Флегетона,

Своды Тартара дрожат;

Кони бледного Плутона

Быстро мчат его назад.

И Кереры дочь уходит,

И счастливца за собой

Из Элизия выводит

Потаенною тропой;

И счастливец отпирает

Осторожною рукой

Дверь, откуда вылетает

Сновидений ложный рой.

 

1824

 

Андре Шенье

 

 

142.

 

«Внéмли, о Гелиос, серебряным луком звенящий,

Внемли, боже кларосский, молению старца, погибнет

Ныне, ежели ты не предыдешь слепому вожатым». –

Рек и сел на камне слепец утомленный. Но следом

Шли за ним три пастыря, дети страны той пустынной,

Скоро сбежались на лай собак, их стада стерегущих.

Ярость уняв их, они защитили бессилие старца;

Издали внемля ему, приближались; и думали: «Кто же

Сей белоглавый старик, одинокий, слепой – уж не бог ли?

Горд и высок; висит на поясе бедном простая

Лира, и голос его возмущает волны и небо».

Вот шаги он услышал, ухо клонúт и, смутясь, уж

Руки простер для моленья странник несчастный. «Не бойся,

Ежели только не скрыт в земном и дряхлеющем теле

Бог, покровитель Греции – столь величавая прелесть

Старость твою украшает, – вещали они незнакомцу, –

Если ж ты смертный – то знай, что волны тебя принесли

К людям…………… дружелюбным».

 

1823

 

143.

 

Близ мест, где царствует Венеция златая,

Один, ночной гребец, гондолой управляя,

При свете Веспера по взморию плывет,

Ринальда, Годфреда, Эрминию поет.

Он любит песнь свою, поет он для забавы,

Без дальних умыслов; не ведает ни славы,

Ни страха, ни надежд и, тихой музы полн,

Умеет услаждать свой путь над бездной волн.

На море жизненном, где бури так жестоко

Преследуют во мгле мой парус одинокой,

Как он, без отзыва утешно я пою

И тайные стихи обдумывать люблю.

 

<1827>

 

144.

 

Покров, упитанный язвительною кровью,

Кентавра мстящий дар, ревнивою любовью

Алкиду передан. Алкид его приял.

В божественной крови яд быстрый побежал.

Се – ярый мученик, в ночи скитаясь, воет;

Стопами тяжкими вершину Эты роет;

Гнет, ломит древеса; исторженные пни

Высоко громоздит; его рукой они

В костер навалены; он их зажег; он всходит;

Недвижим на костре он в небо взор возводит;

Под мышцей палица; в ногах Немейский лев

Разостлан. Дунул ветр; поднялся свист и рев;

Треща горит костер; и вскоре пламя, воя,

Уносит к небесам бессмертный дух героя.

 

1835

 

Витторио Альфьери

 

 

145.

 

Сомненье, страх, порочную надежду

Уже в груди не в силах я хранить;

Неверная супруга я Филиппу,

И сына я его любить дерзаю!..

Но как же зреть его и не любить?

Нрав пылкий, добрый, гордый, благородный,

Высокий ум, с наружностью прекрасной

Прекрасная душа… Зачем природа

И небеса таким тебя создали?..

Что говорю? Ах! так ли я успею

Из глубины сердечной милый образ

Искоренить? – О, если пламень мой

Подозревать он станет! Перед ним

Всегда печальна я; но избегаю

Я встречи с ним; он знает, что веселье

В Испании запрещено. Кто может

В душе моей читать? Ах, и самой

Не можно мне; и он, как и другие,

Обманется, и станет, как других,

Он убегать меня… Увы мне, бедной!

Другого нет мне в горе утешенья,

Окроме слез, и слезы – преступленье.

Иду к себе: там буду на свободе…

Что вижу? Карл! – Уйдем, мне изменить

И речь, и взор – всё может: ах, уйдем.

 

1827

 

Франческо Джанни

 

 

146.

 

Как с древа сорвался предатель ученик,

Диавол прилетел, к лицу его приник,

Дхнул жизнь в него, взвился с своей добычей смрадной

И бросил труп живой в гортань геенны гладной…

Там бесы, радуясь и плéща, на рога

Прияли с хохотом всемирного врага

И шумно понесли к проклятому владыке,

И сатана, привстав, с веселием на лике

Лобзанием своим насквозь прожег уста,

В предательскую ночь лобзавшие Христа.

 

1836

 

Шотландская народная песня

 

 

147.

 

Ворон к ворону летит,

Ворон ворону кричит:

Ворон, где б нам отобедать?

Как бы нам о том проведать?

 

Ворон ворону в ответ:

Знаю, будет нам обед;

В чистом поле под ракитой

Богатырь лежит убитый.

 

Кем убит и отчего,

Знает сокол лишь его,

Да кобылка вороная,

Да хозяйка молодая.

 

Сокол в рощу улетел,

На кобылку недруг сел,

А хозяйка ждет милóго,

Не убитого, живого.

 

1828

 

Катулл

 

 

Мальчику

 

Пьяной горечью Фалерна

Чашу мне наполни, мальчик:

Так Постумия велела,

Председательница оргий.

Вы же, воды, прочь теките

И струей, вину враждебной,

Строгих постников поите:

Чистый нам любезен Бахус.

 

1832

 

Гораций

 

 

149.

 

Кто из богов мне возвратил

Того, с кем первые походы

И браней ужас я делил,

Когда за призраком свободы

Нас Брут отчаянный водил?

С кем я тревоги боевые

В шатре за чашей забывал

И кудри, плющем увитые,

Сирийским мирром умащал?

 

Ты помнишь час ужасный битвы,

Когда я, трепетный квирит,

Бежал, нечестно брося щит,

Творя обеты и молитвы?

Как я боялся, как бежал!

Но Эрмий сам незапной тучей

Меня покрыл и вдаль умчал

И спас от смерти неминучей.

 

А ты, любимец первый мой,

Ты снова в битвах очутился…

И ныне в Рим ты возвратился

В мой домик темный и простой.

Садись под сень моих пенатов,

Давайте чаши. Не жалей

Ни вин моих, ни ароматов.

Венки готовы. Мальчик! лей.

Теперь некстати воздержанье:

Как дикий скиф хочу я пить.

Я с другом праздную свиданье,

Я рад рассудок утопить.

 

1835

 

Ксенофан из Колофона

 

 

150.

 

Чистый лóснится пол; стеклянные чаши блистают;

Все уж увенчаны гости; иной обоняет, зажмурясь,

Ладана сладостный дым; другой открывает амфору,

Запах веселый вина разливая далече; сосуды

Светлой студеной воды, золотистые хлебы, янтарный

Мед и сыр молодой – всё готово; весь убран цветами

Жертвенник. Хоры поют. Но в начале трапéзы, о други,

Должно творить возлиянья, вещать благовещие речи,

Должно бессмертных молить, да сподобят нас чистой душою

Правду блюсти: ведь оно ж и легче. Теперь мы приступим:

Каждый в меру свою напивайся. Беда не велика

В ночь, возвращаясь домой, на раба опираться; но слава

Гостю, который за чашей беседует мудро и тихо!

 

 

Гедил

 

 

151.

 

Славная флейта, Феон, здесь лежит. Предводителя хоров

Старец, ослепший от лет, некогда Скирпал родил

И, вдохновенный, нарек младенца Феоном. За чашей

Сладостно Вакха и муз славил приятный Феон.

Славил и Вáтала он, молодого красавца: прохожий!

Мимо гробницы спеша, вымолви: здравствуй, Феон!

 

1833

 

Анакреон

 

 

152. Отрывок <Ода LV>

 

Узнают коней ретивых

По их выжженным таврам;

Узнают парфян кичливых

По высоким клобукам;

Я любовников счастливых

Узнаю по их глазам:

В них сияет пламень томный –

Наслаждений знак нескромный.

 

1835

 

Ода LVI

 

Поредели, побелели

Кудри, честь главы моей,

Зубы в деснах ослабели,

И потух огонь очей.

Сладкой жизни мне не много

Провожать осталось дней:

Парка счет ведет им строго,

Тартар тени ждет моей.

Не воскреснем из‑под спуда,

Всяк навеки там забыт:

Вход туда для всех открыт –

Нет исхода уж оттуда.

 

1835

 

Ода LVII

 

Что же сухо в чаше дно?

Наливай мне, мальчик резвый,

Только пьяное вино

Раствори водою трезвой.

Мы не скифы, не люблю,

Други, пьянствовать бесчинно:

Нет, за чашей я пою

Иль беседую невинно.

 

1835

 

Адам Мицкевич

 

 

Воевода

 

Поздно ночью из похода

Воротился воевода.

Он слугам велит молчать;

В спальню кинулся к постеле;

Дернул полог… В самом деле!

Никого; пуста кровать.

 

И, мрачнее черной ночи,

Он потупил грозны очи,

Стал крутить свой сивый ус…

Рукава назад закинул,

Вышел вон, замок задвинул;

«Гей, ты, – кликнул, – чертов кус!

 

А зачем нет у забора

Ни собаки, ни затвора?

Я вас, хамы!.. Дай ружье;

Приготовь мешок, веревку,

Да сними с гвоздя винтовку.

Ну, за мною!.. я ж ее!»

 

Пан и хлопец под забором

Тихим крадутся дозором,

Входят в сад – и сквозь ветвей,

На скамейке у фонтана,

В белом платье, видят, панна

И мужчина перед ней.

 

Говорит он: «Всё пропало,

Чем лишь только я, бывало,

Наслаждался, что любил:

Белой груди воз дыханье,

Нежной ручки пожиманье,

Воевода всё купил.

 

Сколько лет тобой страдал я,

Сколько лет тебя искал я!

От меня ты отперлась.

Не искал он, не страдал он;

Серебром лишь побряцал он,

И ему ты отдалась.

 

Я скакал во мраке ночи

Милой панны видеть очи,

Руку нежную пожать;

Пожелать для новоселья

Много лет ей и веселья,

И потом навек бежать».

 

Панна плачет и тоскует,

Он колени ей целует,

А сквозь ветви те глядят,

Ружья наземь опустили,

По патрону откусили,

Вбили шомполом заряд.

 

Подступили осторожно.

«Пан мой, целить мне не можно, –

Бедный хлопец прошептал, –

Ветер, что ли, плачут очи,

Дрожь берет; в руках нет мочи,

Порох в полку не попал».

 

«Тише ты, гайдучье племя!

Будешь плакать, дай мне время!

Сыпь на полку… Наводи…

Цель ей в лоб. Левее… выше.

С паном справлюсь сам. Потише;

Прежде я: ты погоди».

 

Выстрел по саду раздался.

Хлопец пана не дождался;

Воевода закричал,

Воевода пошатнулся…

Хлопец, видно, промахнулся:

Прямо в лоб ему попал.

 

1833

 

Будрыс и его сыновья

 

Три у Будрыса сына, как и он, три литвина.

Он пришел толковать с молодцами.

«Дети! седла чините, лошадей проводите,

Да точите мечи с бердышами.

 

Справедлива весть эта: на три стороны света

Три замышлены в Вильне похода.

Паз идет на поляков, а Ольгерд на прусаков,

А на русских Кестут‑воевода.

 

Люди вы молодые, силачи удалые

(Да хранят вас литовские боги!),

Нынче сам я не еду, вас я шлю на победу;

Трое вас, вот и три вам дороги.

 

Будет всем по награде: пусть один в Новеграде

Поживится от русских добычей.

Жены их, как в окладах, в драгоценных нарядах;

Домы полны; богат их обычай.

 

А другой от прусаков, от проклятых крыжаков,

Может много достать дорогого,

Денег с целого света, сукон яркого цвета;

Янтаря – что песку там морского.

 

Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха:

В Польше мало богатства и блеску,

Сабель взять там не худо; но уж верно оттуда

Привезет он мне на дом невестку.

 

Нет на свете царицы краше польской девицы:

Весела – что котенок у печки,

И как роза румяна, а бела, что сметана;

Очи светятся, будто две свечки!

 

Был я, дети, моложе, в Польшу съездил я тоже

И оттуда привез себе женку;

Вот и век доживаю, а всегда вспоминаю

Про нее, как гляжу в ту сторонку».

 

Сыновья с ним простились и в дорогу пустились.

Ждет, пождет их старик домовитый,

Дни за днями проводит, ни один не приходит.

Будрыс думал: уж видно убиты!

 

Снег на землю валится, сын дорогою мчится,

И под буркою ноша большая.

«Чем тебя наделили? что там? Ге! не рубли ли?»

– «Нет, отец мой: полячка младая».

 

Снег пушистый валится, всадник с ношею мчится,

Черной буркой ее покрывая.

«Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?»

– «Нет, отец мой: полячка младая».

 

Снег на землю валится, третий с ношею мчится,

Черной буркой ее прикрывает.

Старый Будрыс хлопочет, и спросить уж не хочет,

А гостей на три свадьбы сзывает.

 

1833

 

Проспер Мериме

 

 

Видение короля

 

Король ходит большими шагами

Взад и вперед по палатам;

Люди спят – королю лишь не спится:

Короля султан осаждает,

Голову отсечь ему грозится

И в Стамбул отослать ее хочет.

 

Часто он подходит к окошку:

Не услышит ли какого шума?

Слышит, воет ночная птица,

Она чует беду неминучу,

Скоро ей искать новой кровли

Для своих птенцов горемычных.

 

Не сова воет в Ключе‑граде,

Не луна Ключ‑город озаряет,

В церкви божией гремят барабаны,

Вся свечами озарена церковь.

 

Но никто барабанов не слышит,

Никто света в церкви божией не видит,

Лишь король то слышал и видел;

Из палат своих он выходит

И идет один в божию церковь.

 

Стал на паперти, дверь отворяет.

Ужасом в нем замерло сердце,

Но великую творит он молитву

И спокойно в церковь божию входит.

 

Тут он видит чудное виденье:

На помосте валяются трупы,

Между ими хлещет кровь ручьями,

Как потоки осени дождливой.

Он идет, шагая через трупы,

Кровь по щиколку ему досягает…

 

Горе! в церкви турки и татары

И предатели, враги богумилы.

На амвоне сам султан безбожный,

Держит он наголо саблю,

Кровь по сабле свежая струится

С вострия до самой рукояти.

 

Короля незапный обнял холод:

Тут же видит он отца и брата.

Пред султаном старик бедный справа,

Униженно стоя на коленях,

Подает ему свою корону;

Слева, так же стоя на коленях,

Его сын, Радивой окаянный,

Бусурманскою чалмою покрытый

(С тою самою веревкою, которой

Удавил он несчастного старца),

Край полы у султана целует,

Как холоп, наказанный фалангой.

 

И султан безбожный, усмехаясь,

Взял корону, растоптал ногами,

И промолвил потом Радивою:

«Будь над Боснией моей ты властелином,

Для гяур‑христиан беглербеем».

И отступник бил челом султану,

Трижды пол окровавленный целуя.

 

И султан прислужников кликнул,

И сказал: «Дать кафтан Радивою!

Не бархатный кафтан, не парчовый,

А содрать на кафтан Радивоя

Кожу с брата его родного».

Бусурмане на короля наскочили,

Донага всего его раздели,

Атаганом ему кожу вспороли,

Стали драть руками и зубами,

Обнажили и мясо и жилы,

И до самых костей ободрали,

И одели кожею Радивоя.

 

Громко мученик господу взмолился:

«Прав ты, боже, меня наказуя!

Плоть мою предай на растерзанье,

Лишь помилуй мне душу, Иисусе!»

 

При сем имени церковь задрожала.

Всё внезапно утихнуло, померкло,

Всё исчезло – будто не бывало.

 

И король ощупью в потемках

Кое‑как до двери добрался

И с молитвою на улицу вышел.

 

Было тихо. С высокого неба

Город белый луна озаряла.

Вдруг взвилась из‑за города бомба,

И пошли бусурмане на приступ.

 

 

Влах в Венеции

 

Как покинула меня Парасковья

И как я с печали промотался,

Вот далмат пришел ко мне лукавый:

«Ступай, Дмитрий, в морской ты город,

Там цехины – что у нас каменья.

 

Там солдаты в шелковых кафтанах,

И только что пьют да гуляют:

Скоро там ты разбогатеешь

И воротишься в шитом долимане,

С кинжалом на серебряной цепочке.

 

И тогда‑то играй себе на гуслях;

Красавицы побегут к окошкам

И подарками тебя закидают.

Эй, послушайся! отправляйся морем;

Воротись, когда разбогатеешь».

 

Я послушался лукавого далмата.

Вот живу в этой мраморной лодке,

Но мне скучно, хлеб их мне как камень,

Я неволен, как на привязи собака.

 

Надо мною женщины смеются,

Когда слово я по‑нашему молвлю;

Наши здесь язык свой позабыли,

Позабыли и наш родной обычай;

Я завял, как пересаженный кустик.

 

Как у нас, бывало, кого встречу,

Слышу: «Здравствуй, Дмитрий Алексеич!»

Здесь не слышу доброго привета,

Не дождуся ласкового слова;

Здесь я точно бедная мурашка,

Занесенная в озеро бурей.