Похоронная песня Иакинфа Маглановича

 

С богом, в дальнюю дорогу!

Путь найдешь ты, слава богу.

Светит месяц; ночь ясна;

Чарка выпита до дна.

 

Пуля легче лихорадки;

Волен умер ты, как жил.

Враг твой мчался без оглядки;

Но твой сын его убил.

 

Вспоминай нас за могилой,

Коль сойдетесь как‑нибудь;

От меня отцу, брат милый,

Поклониться не забудь!

 

Ты скажи ему, что рана

У меня уж зажила,

Я здоров, – и сына Яна

Мне хозяйка родила.

 

Деду в честь он назван Яном;

Умный мальчик у меня;

Уж владеет атаганом

И стреляет из ружья.

 

Дочь моя живет в Лизгоре;

С мужем ей не скучно там.

Тварк ушел давно уж в море;

Жив иль нет – узнаешь сам.

 

С богом, в дальнюю дорогу!

Путь найдешь ты, слава богу.

Светит месяц; ночь ясна;

Чарка выпита до дна.

 

 

Сербская народная легенда

 

 

Сестра и братья

 

Два дубочка вырастали рядом,

Между ими тонковерхая елка.

Не два дуба рядом вырастали,

Жили вместе два братца родные:

Один Павел, а другой Радула,

А меж ими сестра их Елица.

Сестру братья любили всем сердцем,

Всякую ей оказывали милость;

Напоследок ей нож подарили

Золоченый в серебряной оправе.

Огорчилась молодая Павлиха

На золовку, стало ей завидно;

Говорит она Радуловой любе:

«Невестушка, по богу сестрица!

Не знаешь ли ты зелия такого,

Чтоб сестра омерзела братьям?»

Отвечает Радулова люба:

«По богу сестра моя, невестка,

Я не знаю зелия такого;

Хоть бы знала, тебе б не сказала;

И меня братья мои любили,

И мне всякую оказывали милость».

Вот пошла Павлиха к водопою,

Да зарезала коня вороного,

И сказала своему господину:

«Сам себе на зло сестру ты любишь,

На беду даришь ей подарки:

Извела она коня вороного».

Стал Елицу допытывать Павел:

«За что это? скажи бога ради».

Сестра брату с плачем отвечает:

«Не я, братец, клянусь тебе жизнью,

Клянусь жизнью твоей и моею!»

В ту пору брат сестре поверил.

Вот Павлиха пошла в сад зеленый,

Сивого сокола там заколола,

И сказала своему господину:

«Сам себе на зло сестру ты любишь,

На беду даришь ей подарки:

Ведь она сокола заколола».

Стал Елицу допытывать Павел:

«За что это? скажи бога ради».

Сестра брату с плачем отвечает:

«Не я, братец, клянусь тебе жизнью,

Клянусь жизнью твоей и моею!»

И в ту пору брат сестре поверил.

Вот Павлиха по вечеру поздно

Нож украла у своей золовки

И ребенка своего заколола

В колыбельке его золоченой.

Рано утром к мужу прибежала,

Громко воя и лицо терзая:

«Сам себе на зло сестру ты любишь,

На беду даришь ты ей подарки:

Заколола у нас она ребенка.

А когда еще ты мне не веришь,

Осмотри ты нож ее злаченый».

Вскочил Павел, как услышал это,

Побежал к Елице во светлицу:

На перине Елица почивала,

В головах нож висел злаченый.

Из ножен вынул его Павел, –

Нож злаченый весь был окровавлен.

Дернул он сестру за белу руку:

«Ой, сестра, убей тебя боже!

Извела ты коня вороного

И в саду сокола заколола,

Да за что ты зарезала ребенка?»

Сестра брату с плачем отвечает:

«Не я, братец, клянусь тебе жизнью,

Клянусь жизнью твоей и моею!

Коли ж ты не веришь моей клятве,

Выведи меня в чистое поле,

Привяжи к хвостам кóней борзых,

Пусть они мое белое тело

Разорвут на четыре части».

В ту пору брат сестре не поверил;

Вывел он ее в чистое поле,

Привязал ко хвостам коней борзых

И погнал их по чистому полю.

Где попала капля ее крови,

Выросли там алые цветочки;

Где осталось ее белое тело,

Церковь там над ней соорудилась.

Прошло малое после того время,

Захворала молодая Павлиха.

Девять лет Павлиха всё хворает, –

Выросла трава сквозь ее кости,

В той траве лютый змей гнездится,

Пьет ей очи, сам уходит к ночи.

Люто страждет молода Павлиха;

Говорит она своему господину:

«Слышишь ли, господин ты мой, Павел,

Сведи меня к золовкиной церкви,

У той церкви авось исцелюся».

Он повел ее к сестриной церкви,

И как были они уже близко,

Вдруг из церкви услышали голос:

«Не входи, молодая Павлиха,

Здесь не будет тебе исцеленья».

Как услышала то молодая Павлиха,

Она молвила своему господину:

«Господин ты мой! прошу тебя богом,

Не веди меня к белому дому,

А вяжи меня к хвостам твоих коней

И пусти их по чистому полю».

Своей любы послушался Павел,

Привязал ее к хвостам своих кóней

И погнал их по чистому полю.

Где попала капля ее крови,

Выросло там тернье да крапива;

Где осталось ее белое тело,

На том месте озеро провалило.

Ворон конь по озеру выплывает,

За конем золоченая люлька,

На той люльке сидит сокол‑птица,

Лежит в люльке маленький мальчик:

Рука матери у него под горлом,

В той руке теткин нож золоченый.

 

1833–1835

 

 

С. Е. Раич

 

Торквато Тассо

 

 

Освобожденный Иерусалим

        Из песни III      

 

Клоринда, упредив отряд,

Вступает в бой с Танкредом.

Обломки копий вверх летят,

И треск за треском следом;

Удар последний над челом

Клоринды разразился,

И развязавшийся шелом

С чела ее свалился;

И ветр, развеяв по плечам

Руно кудрей златое,

Открыл изменою очам

Красавицу в герое.

 

В очах ее сверкал огонь,

И в самом гневе милый,

Что ж был бы в неге сей огонь?

Танкред, сберися с силой,

Всмотрись! Еще ль не узнаешь

Любви твоей предмета?

Здесь та, кем дышишь, кем живешь.

От сердца ль ждешь ответа?

И сердце скажет: это та,

Которой у потока

Тебя пленила красота!

К ней, к ней вниманье ока!

 

А прежде он и не смотрел

На щит, на шлем пернатый;

Теперь взглянул и обомлел.

Она, свив кудрей злато,

На новый бой к нему летит;

Влюбленный отступает;

Он дале, он других теснит

И строи раздвигает;

Она за ним, и грозно в слух:

«Постой!» – несется следом,

И вторится: «Постой!» – и вдруг

Две смерти пред Танкредом.

 

Разимый ею – не разит,

Не ищет он защиты;

Не меч ему бедой грозит,

Но очи и ланиты;

С них, лук напрягши тетивой,

Любовь бросает стрелы.

«Ах! что мне, – думал он с собой, –

Что мне удар тяжелый

Твоих неутомимых рук?

Он воздух бьет бесплодно;

Влюбленному страшней всех мук

Один твой взгляд холодный.

 

Ужель сердечну тайну мне

Снести во гроб с собою?

Решусь и душу перед ней

Скорбящую открою;

Пусть знает, на кого подъят

Булат ее жестокий».

Он стал и, обратясь назад,

Сказал сквозь вздох глубокий:

«В толпе врагов тебе врагом

Один Танкред унылый!..

Оставим строи и вдвоем

Измерим наши силы».

 

Клоринда вызов приняла

И, не заботясь боле

О шлеме, сорванном с чела,

Несется вихрем в поле;

Убитый горестью герой

За героиней следом;

Она копье назад, и в бой

Вступила уж с Танкредом.

«Остановись! – сказал он ей, –

Постой! ни капли крови;

И сечи нет, пока для ней

Меж нами нет условий!»

 

Она остановилась, ждет

От рыцаря условий;

Ему отваги придает

Отчаянье любови.

«Мне договор один с тобой;

Ты, – молвил он прекрасной, –

Не хочешь в мире быть со мной,

Что ж в жизни мне несчастной?

Вот грудь, вынь сердце из нее;

Оно давно уж рвется

К тебе; оно давно твое;

Давно тобою бьется.

 

Что медлишь? поражай главу,

Склоненну пред тобою;

Вели, и панцирь я сорву

И грудь тебе открою;

Мне смерть – отрада; доверши!

Что в жизни мне несчастной?»

Так чувства нежной он души

Передавал прекрасной,

И боле высказать хотел

Словами и слезами;

Но строй неверных налетел,

Бегущий пред врагами.

 

Кто знает – страх или обман

Побега был виною…

Один из строя христиан,

Бесчувственный душою,

Увидел длинные власы

И локоны густые

И, не щадя младой красы,

Спустил копье над выей;

Танкред воскликнул, налетел.

И, вспыхнув гневным взором,

Удар убийственный отвел,

Поставив меч отпором.

 

И слабо вражье острие

Над нежной выей пало,

И слабо ранило ее;

Немного крови алой

Отпрыснув, к золоту кудрей

Багрянцу примешало.

Так в злате при игре лучей

Рубин сияет алый.

Дрожащий, вне себя, Танкред

С булатом обнаженным

Несется, гонится вослед

За воином презренным.

 

Он дале, – рыцарь по пятам,

И гнев сильней, сильнее;

И оба мчатся по полям,

Как стрелы в эмпирее.

Клоринда, взоры к ним склоня,

Стоит, глядит, дивится.

Их скрыла даль; она коня

Назад, к своим стремится

И, грозная, то на врагов

Отхлынувших наступит,

То, не смутяся, от врагов

Нахлынувших отступит.

 

Таков пред стаей легких псов

Телец среди арены:

Уставит ли концы рогов –

И, страхом пораженный,

Рой псов назад; бежит ли враг –

Они за ним смелее.

Клоринде чужд и в бегстве страх;

Враги кругом теснее;

Она, – к главе открытой щит, –

Удары отражает:

Так в играх смятый мавр бежит

И камни отревает.

 

Уже свирепый бой возник

Пред самыми стенами, –

Вдруг громкий у неверных крик

Раздался меж рядами;

Они с отважностью чела

На верных наступили

И тыл и оба их крыла

Мгновенно обхватили;

И сам Аргант – глава полков,

Оставив мрак засады,

Ведет вперед из‑за холмов

Кипящие отряды.

 

<1828>

 

Лодовико Ариосто

 

 

Неистовый Орланд.

        Из песни XIV      

 

Как мухи, слившись, свившись в рой,

С жужжанием садятся

На чашу с медом в летний зной,

Или скворцы стадятся

Во время осени златой

Над спелым виноградом:

Так мавры этою порой,

Сплотя отряд с отрядом,

Кипят, волнуются, шумят,

И все на битву рады,

Все на Париж бросают взгляд

И требуют осады.

 

Настал кровавой битвы час,

И верные толпами

Бегут на стены, воружась

Огнем, мечом, стрелами;

Надежный родины оплот,

Они бесстрашно бьются;

Один падет, другой вперед;

Все в битву грудью рвутся;

Ударят – и ряды врагов,

Удар прияв жестокий,

Стремглав со стен высоких в ров

Широкий и глубокий.

 

Спасая христиане град,

Всё в помощь призывали:

И камни, и зубцы оград

На мавров с стен летали,

Обломки зданий, иногда

И кровли самых башен;

Всего же более тогда

Им кипяток был страшен;

Лиясь дождем, он проникал

Под шлемы и забрала

И очи бедным ослеплял,

И тьма их облегала.

 

<1833>

 

 

Е. А. Баратынский

 

Шарль‑Юбер Мильвуа

 

 

Возвращение

 

На кровы ближнего селенья

Нисходит вечер, день погас.

Покинем рощу, где для нас

Часы летели как мгновенья!

Лель, улыбнись, когда из ней

Случится девице моей

Унесть во взорах пламень томный,

Мечту любви в душе своей

И в волосах листок нескромный.

 

<1822>

 

Падение листьев

 

Желтел печально злак полей,

Брега взрывал источник мутный,

И голосистый соловей

Умолкнул в роще бесприютной.

На преждевременный конец

Суровым роком обреченный,

Прощался так младой певец

С дубравой, сердцу драгоценной:

 

«Судьба исполнилась моя,

Прости, убежище драгое!

О прорицанье роковое!

Твой страшный голос помню я:

„Готовься, юноша несчастный!

Во мраке осени ненастной

Глубокий мрак тебе грозит;

Уж он зияет из Эрева,

Последний лист падет со древа –

Твой час последний прозвучит!“

И вяну я: лучи дневные

Вседневно тягче для очей;

Вы улетели, сны златые

Минутной юности моей!

Покину всё, что сердцу мило.

Уж мглою небо обложило,

Уж поздних ветров слышен свист!

Что медлить? время наступило:

Вались, вались, поблеклый лист!

Судьбе противиться бессильный,

Я жажду ночи гробовой.

Вались, вались! мой холм могильный

От грустной матери сокрой!

Когда ж вечернею порою

К нему пустынною тропою,

Вдоль незабвенного ручья,

Придет поплакать надо мною

Подруга нежная моя,

Твой легкий шорох в чуткой сени,

На берегах Стигийских вод,

Моей обрадованной тени

Да возвестит ее приход!»

 

Сбылось! Увы! судьбины гнева

Покорством бедный не смягчил:

Последний лист упал со древа,

Последний час его пробил.

Близ рощи той его могила!

С кручиной тяжкою своей

К ней часто матерь приходила…

Не приходила дева к ней!

 

<1823>

 

Лета

 

Душ холодных упованье,

Неприязненный ручей,

Чье докучное журчанье

Усыпляет Элизей!

Так! достоин ты укора:

Для чего в твоих водах

Погибает без разбора

Память горестей и благ?

Прочь с нещадным утешеньем!

Я минувшее люблю

И вовек утех забвеньем

Мук забвенья не куплю.

 

<1823>

 

Эварист Парни

 

 

Леда

 

В стране роскошной, благодатной,

Где Евротейский древний ток

Среди долины ароматной

Катится светел и широк,

Вдоль брега Леда молодая,

Еще не мысля, но мечтая,

Стопами тихими брела.

Уж близок полдень; небо знойно;

Кругом всё пусто, всё спокойно;

Река прохладна и светла;

Брега стрегут кусты густые…

Покровы пали на цветы,

И Леды прелести нагие

Прозрачной влагой приняты.

Легко возлегшая на волны,

Легко скользит по ним она;

Роскошно пенясь, перси полны

Лобзает жадная волна.

Но зашумел тростник прибрежный,

И лебедь стройный, белоснежный

Из‑за него явился ей.

Сначала он, чуть зримый оком,

Блуждает в оплыве широком

Кругом возлюбленной своей;

В пучине часто исчезает,

Но, сокрываяся от глаз,

Из вод глубоких выплывает

Всё ближе к милой каждый раз.

И вот плывет он рядом с нею.

Ей смелость лебедя мила,

Рукою нежною своею

Его осанистую шею

Младая дева обняла;

Он жмется к деве, он украдкой

Ей перси нежные клюет;

Он в песне радостной и сладкой

Как бы красы ее поет,

Как бы поет живую негу!

Меж тем влечет ее ко брегу.

Выходит на берег она;

Устав, в тени густого древа,

На мураву ложится дева,

На длань главою склонена.

Меж тем не дремлет лебедь страстный:

Он на коленях у прекрасной

Нашел убежище свое;

Он сладкозвучно воздыхает,

Он влажным клевом вопрошает

Уста невинные ее…

В изнемогающую деву

Огонь желания проник:

Уста раскрылись; томно клеву

Уже ответствует язык;

Уж на глаза с живым томленьем

Набросив пышные власы,

Ома нечаянным движеньем

Раскрыла все свои красы…

Приют свой прежний покидает

Тогда нескромный лебедь мой;

Он томно шею обвивает

Вкруг шеи девы молодой;

Его напрасно отклоняет

Она дрожащею рукой:

Он завладел –

Затрепетал крылами он, –

И вырывается у Леды

И девства крик и неги стон.

 

<1824>

 

Ожидание

 

Она придет! к ее устам

Прижмусь устами я моими;

Приют укромный будет нам

Под сими вязами густыми!

Волненьем страстным я томим;

Но близ любезной укротим

Желаний пылких нетерпенье:

Мы ими счастию вредим

И сокращаем наслажденье.

 

<1825>

 

Андре Шенье

 

 

Наяда

 

Есть грот: наяда там в полдневные часы

Дремоте предает усталые красы,

И часто вижу я, как нимфа молодая

На ложе лиственном покоится нагая,

На руку белую, под говор ключевой,

Склонялся челом, венчанным осокой.

 

1826

 

169.

 

Под бурею судеб, унылый, часто я,

Скучая тягостной неволей бытия,

Нести ярмо мое утрачивая силу,

Гляжу с отрадою на близкую могилу,

Приветствую ее, покой ее люблю,

И цепи отряхнуть я сам себя молю.

Но вскоре мнимая решимость позабыта,

И томной слабости душа моя открыта:

Страшна могила мне; и ближние, друзья,

Мое грядущее, и молодость моя,

И обещания в груди сокрытой музы –

Всё обольстительно скрепляет жизни узы,

И далеко ищу, как жребий мой ни строг,

Я жить и бедствовать услужливый предлог.

 

<1828>

 

 

Д. В. Веневитинов

 

Джеймс Макферсон

 

 

Песнь Кольмы

 

Ужасна ночь, а я одна

Здесь на вершине одинокой.

Вокруг меня стихий война.

В ущелиях горы высокой

Я слышу ветра свист глухой.

Здесь по скалам с горы крутой

Стремится вниз поток ревучий;

Ужасно над моей главой

Гремит перун, несутся тучи.

Куда бежать? где милый мой?

Увы, под бурею ночною

Я без убежища, одна!

Блесни на высоте, луна,

Восстань, явися над горою!

Быть может, благодатный свет

Меня к Сальгару приведет.

Он, верно, ловлей изнуренный,

Своими псами окруженный,

В дубраве иль в степи глухой,

Сложивши с плеч свой лук могучий

С опущенною тетивой

И презирая гром и тучи,

Ему знакомый бури вой,

Лежит на мураве сырой;

Иль ждет он на горе пустынной,

Доколе не наступит день

И не рассеет ночи длинной.

Ужасней гром; ужасней тень;

Сильнее ветра завыванье;

Сильнее волн седых плесканье, –

И гласа друга не слыхать!

О верный друг! Сальгар мой милый!

Где ты? ах, долго ль мне унылой

Среди пустыни сей страдать?

Вот дуб, поток, о брег дробимый,

Где ты клялся до ночи быть –

И для тебя мой кров родимый

И брат любезный мной забыт.

Семейства наши знают мщенье,

Они враги между собой –

Мы не враги, Сальгар, с тобой.

Умолкни, ветр, хоть на мгновенье!

Остановись, поток седой!

Быть может, что любовник мой

Услышит голос, им любимый!

Сальгар! тебя здесь Кольма ждет;

Здесь дуб, поток, о брег дробимый;

Здесь всё, – лишь милого здесь нет.

 

1822

 

Жан‑Батист Грессе

 

 

Веточка

 

В бесценный час уединенья,

Когда пустынною тропой

С живым восторгом упоенья

Ты бродишь с милою мечтой

В тени дубравы молчаливой, –

Видал ли ты, как ветр игривый

Младую веточку сорвет?

Родной кустарник оставляя,

Она виется, упадая

На зеркало ручейных вод,

И, новый житель влаги чистой,

С потоком плыть принуждена;

То над струею серебристой

Спокойно носится она,

То вдруг пред взором исчезает

И кроется на дне ручья;

Плывет – всё новое встречает,

Всё незнакомые края:

Усеян нежными цветами

Здесь улыбающийся брег,

А там пустыни, вечный снег

Иль горы с грозными скалами.

Так далей веточка плывет

И путь неверный свой свершает,

Пока она не утопает

В пучине беспредельных вод.

Вот наша жизнь! – так к верной цели

Необоримою волной

Поток нас всех от колыбели

Влечет до двери гробовой.

 

1823

 

Иоганн Вольфганг Гете

 

 

Монолог Фауста в пещере

 

Всевышний дух! ты всё, ты всё мне дал,

О чем тебя я умолял.

Недаром зрелся мне

Твой лик, сияющий в огне.

Ты дал природу мне, как царство, во владенье;

Ты дал душе моей

Дар чувствовать ее, дал силу наслажденья.

Иной едва скользит по ней

Холодным взглядом удивленья;

Но я могу в ее таинственную грудь,

Как в сердце друга, заглянуть.

Ты протянул передо мною

Созданий цепь, – я узнаю

В водах, в лесах, под твердью голубою

Одну благую мать, одну ее семью.

Когда завоет ветр в дубраве темной,

И лес качается, и рухнет дуб огромный,

И ветви ближние ломаются, трещат,

И стук и грохот заунывный

В долине будит гул отзывный, –

Ты путь в пещеру кажешь мне,

И там, среди уединенья,

Я вижу новый мир и новые явленья

И созерцаю в тишине

Души чудесные, но тайные виденья.

Когда же ветры замолчат

И тихо на полях эфира

Всплывет луна, как светлый вестник мира,

Тогда подъемлется передо мной

Веков туманная завеса,

И с грозных скал, из дремлющего леса

Встают блестящею толпой

Минувшего серебряные тени

И светят в сумраке суровых размышлений.

Но ах! теперь я испытал,

Что нет для смертных совершенства!

Напрасно я, в мечтах душевного блаженства,

Себя с бессмертными равнял.

Ты к страшному врагу меня здесь приковал:

Как тень моя, сопутник неотлучный,

Холодной злобою, насмешкою докучной

Он отравил дары небес.

Дыханье слов его сильней твоих чудес!

Он в прах меня низринул предо мною,

Разрушил в миг мир, созданный тобою,

В груди моей зажег он пламень роковой,

Вдохнул любовь к несчастному созданью,

И я стремлюсь несытою душой

В желаньи к счастию и в счастии к желанью.

 

1827

 

 

С. П. Шевырев

 

Фридрих Шиллер

 

 

Беспредельность

 

По морю вселенной направил я бег:

Там якорь мнил бросить, где видится брег

Пучины созданья,

Где жизни дыханья

Не слышно, где смолкла стихийная брань,

Где богом творенью поставлена грань.

 

Я видел, как юные звезды встают,

Путем вековечным по тверди текут,

Как дружно летели

К божественной цели…

Я дале – и взор оглянулся окрест,

И видел пространство, но не было звезд.

 

И ветра быстрее, быстрее лучей

Я в бездну ничтожества мчался бодрей,

И небо за мною

Оделося мглою…

Как волны потока, так сонмы планет

За странником мира кипели вослед.

 

И путник со мной повстречался тогда,

И вот вопрошает: «Товарищ, куда?»

– «К пределам вселенной

Мой путь неизменный:

Туда, где умолкла стихийная брань,

От века созданьям поставлена грань!»

 

«Кинь якорь! пределов им нет пред тобой».

– «Их нет и за мною! путь кончен и твой!»

Свивай же ветрило,

О дух мой унылый,

И далее, смелый, лететь не дерзай,

И здесь же с отчаянья якорь бросай.

 

1827

 

Четыре века

 

Как весело кубок бежит по рукам,

Как взоры пирующих ясны!

Но входит певец и к земным их дарам

Приносит дар неба прекрасный:

Без лиры, без песен и в горних странах

Не веселы боги на светлых пирах.

 

А в духе певца, как в чистом стекле,

Весь мир отразился цветущий:

Он зрел, чтó от века сбылось на земле,

Чтó век сокрывает грядущий;

Он в древнем совете богов заседал

И тайным движеньям созданья внимал;

 

Светло и прекрасно умеет развить

Картину роскошную жизни

И силой искусства во храм превратить

Земное жилище отчизны;

Он в хижину ль входит, в пустынный ли край, –

С ним боги и целый божественный рай.

 

Как мощный сын Дия, от Дия избран,

Во щит круговидный и тесный

Вмещает всю землю и весь океан,

И небо, и звезды небесны;

Так в звуке едином любимца харит

Весь мир отзывается, вечность звучит.

 

Младенчество мира он юный видал,

Как люди в простых хороводах

Играючи жили; он всюду бывал –

Во всех временах и народах.

Четыре уж века певец проводил,

И пятый век мира при нем наступил.

 

Век первый – Сатурнов, то истины век!

Вчера проходило как ныне,

И пастырь беспечный живал человек,

Покорствуя доброй судьбине:

Он жил и любил, и к нему на пиры

Природа обильно носила дары.

 

Но труд возник: вызывают на бой

Драконы – гиганты полнощны, –

И вслед за героем стремится герой,

И с слабым ратует мощный,

И кровь полилась, Скамандр запылал, –

Но мир красоту и любовь обожал.

 

Победа возвысила радостный взор:

На брани отгрянул отзывный

Звук песен – и муз гармонический хор

Мир создал Поэзии дивной.

О, век незабвенный небесной мечты!

Исчез невозвратно, о век красоты!

 

И свержены боги с небесных высот,

И пали столпы вековые;

Родился от девы сын божий – грядет

Пороки изгладить земные;

И воли нет чувствам, век страсти протек,

И думу замыслил в себе человек.

 

Уж кончен роскошный юности пир, –

И жажда вспыхнула к бою,

И рыцари скачут на пышный турнир,

Одеты железной бронею.

Но дикая жизнь становилась мрачней,

Хоть солнце любови светило над ней.

 

И музы певали в укромной тиши

В простых и священных напевах;

И кротость чувств и прелесть души

Хранились и в женах и девах,–

И пламя Поэзии вспыхнуло вновь,

Зажгла его прелесть души и любовь.

 

Поэты и девы! в дыханьи одном

Вы души свои сочетайте;

Вы правды и прелести светлым венцом

Прекрасную жизнь увенчайте:

О песнь и любовь! вами жизнь светла,

И силою вашей душа ожила.

 

1827

 

Торквато Тассо

 

 

Освобожденный Иерусалим

        Из песни VII      

 

Меж тем Эрминия между кустами

В дремучий лес конем занесена;

Рука дрожит, чуть шевеля браздами, –

И не жива, и не мертва она.

Лихой бегун безвестными путями

Всё дале в лес, где чащи глубина,

Пока совсем умчался от погони,

И тщетно бы за ним скакали кони.

 

Как, праздным бегом поле всё измеря,

Ворочаются псы едва дыша,

Им грустно то, что след потерян зверя,

Укрывшегося в чащу камыша,–

Так рыцарей стыдила их потеря:

Бегут назад – и в гневе их душа.

Она же всё, к коню челом пригнувшись,

Скакала по лесу не оглянувшись.

 

Всю ночь бежит и целый день блуждает

Без помощи вождя и без совета;

Лишь плач свой видит и ему внимает,

Своей же грусти ждет на грусть ответа,–

Но той порой, как солнце отрешает

Златых коней от колесницы света,

Вод Иордановых она достигла,

Сошла на брег – и к мураве приникла.

 

Не ест, не пьет, – ей скорбь лишь подкрепление,

К слезам лишь жажда, нет иного пира;

Но сон, лиющий сладкое забвенье

На чад усталых горестного мира,

В ней усыпил и чувства и мученье,

Приосенив ее крылами мира.

Но всё любовь отстать от ней не может

И разными мечтами сон тревожит.

 

Не прежде встала, как защебетали

Пернатые, приветствуясь с лесами,

И ручейки, кусточки зароптали,

И зашептали ветерки с цветами.

Открыла томны очи – ей предстали

Жилища пастырей между кустами:

Глас слышался сквозь ветви и журчанье,

И бедной вновь напомнил он рыданье,–

 

И вновь заплакала. – Но из кустов

Ее стенания звук прервал внятный:

Казалось, в нем напевы пастухов

С свирелью сочеталися приятной.

Встает, идет на звуки голосов,

И видит, старец, в куще благодатной,

Из ив корзинки при стадах плетет,

А перед ним три мальчика поет.

 

Их ужаснул нежданный сей приход,

Как взвидели доспехи боевые;

Она приветом веру им дает,

Вскрыв очи светлые, власы златые, –

И говорит: «О! продолжай, народ

Любимый небом, подвиги святые:

Не помешаю я мечом мятежным

Ни делу вашему, ни песням нежным».

 

Потом, заведши слово понемногу,

Сказала: «Старец, посреди войны,

Как ты возмог, презрев ее тревогу,

Укрыться здесь на лоне тишины?»

– «Мой сын, – он отвечал ей, – слава богу,

И стадо и семья охранены

Здесь у меня от брани: шум военный

Не досягал страны сей отдаленной.

 

Иль благодать небес хранит от зол:

Она ли пастуха пасет и милует;

Иль потому, что не смиренный дол,

Скорей гора громами изобилует, –

Так и войны безумный произвол

Одних царей главы мечом насилует;

А наш быт низкий, бедный недостоин,

Чтобы пленился им корыстный воин.

 

Кому низка, а мне святая доля!

Душа ни скиптром, ни казной не льстится;

Корысти, славы жаждущая воля

В покое груди смирной не гнездится.

На жажду есть ручей родного поля,–

И не боюсь, что ядом отравится;

И это стадо, огород вот тут –

На стол простой мне даром пищу шлют.

 

Желанья малы, – мало нам и надо,

Чем жизнь питать без лишних наслаждений.

Вот сыновья мое лелеют стадо;

Рабов не нужно нам. Живем без лени,

Весь век в трудах. Смотрю – и сердце радо, –

Как прыгают козлята и олени,

 

Как рыбки в струйках плещутся, юлькают

И птички крылья к небу расправляют.

Ах! было время: грешный и крамольный,

Тщеславился и я, питал желанья,

И, посохом пастушьим недовольный,

От верного родимого стяжанья

Бежал к двору, в Мемфис первопрестольный,

И там искал я царского вниманья.

Хоть был простым хранителем садов,

Но зрел и вызнал клевету дворов.

 

И, улелеянный надеждой смелой,

Всё выносил – чтó выносимо было;

Но только наступил мой возраст спелый

И время упованья погасило,–

О жизни прежней я, осиротелый,

Вздохнул, – и сердце мира запросило:

Сказав двору „прощай!“, к своим лесам

Бежал бегом – и слава небесам!»

Меж тем она очей с него не сводит,

К устам его вниманием прильнула,–

И слово мудрое к ней в душу сходит,

Как благодать, и буря чувств уснула.

Потом повсюду робкой думой бродит,

И вот – в тиши пастушьего аула

Решается искать себе пената,

Пока судьба ей не пошлет возврата.

 

И старику так волю знаменует:

«Отец! и ты знал скорби бытия!

Да небо никогда не приревнует

Тебя ко счастью! Коль душа твоя

К моим страданьям состраданье чует, –

В свое жилье возьми, возьми меня.

Авось мне небо благость здесь окажет,

И бремя сердца, хоть на время, сляжет.

 

Ты злата ль хочешь, камней ли бесценных,

Что чернь так часто блеском ослепляли, –

Будет с тебя моих сокровищ тленных,

Я всё отдам, что мне судьбы послали».

Потом, кропя лазурь очей смятенных

Кристальными потоками печали,

Часть жизни вверила его вниманью, –

И сорыдал пастух ее рыданью.

 

Потом утешил грусть, как мог целебней,

Отечески приял ее в сень кущи,

Повел ее к своей супруге древней,

Что дал ему по сердцу всемогущий.

Простой хитон там обвил стан царевне,

И нежные власы покров гнетущий

Ей обвязал, но из ее осанки

Был виден лик не низкой поселянки.

 

<1831>

 

Данте

 

 

Ад

        Из песни IV      

 

В главе моей, глубоко усыпленной,

Внезапный гром раздался: я вскочил,

Как человек, испугом пробужденный.

 

Кругом себя я пристально водил

Пытливый взор, покоем освеженный,

Желая знать то место, где я был.

 

Под нами вниз спускались бездны склоны;

И скорбью злой кипела бездна эта,

И в вечный гром ее сливались стоны,

 

И глубина ее была без цвета:

Мой острый взор, как ни пытался дна,

На что упасть, не обретал предмета.

 

«Под нами ад – слепая глубина!

Сойдем в нее; я первый – ты за мною», –

Вождь рек и стал бледнее полотна.

 

Заметив то, я с трепетной душою

К учителю: «Когда робеешь ты,

То чем же я свой трепет успокою?»

 

И он в ответ: «Напрасны суеты!

При виде бездны сей многострадальной

Мою тоску за трепет принял ты.

 

Идем, идем: нас путь торопит дальный!» –

Так говоря, мы вместе с ним вступали

Печальной бездны в круг первоначальный;

 

И здесь, когда прислушиваться стали,

Здесь не был плач, не вопли муки, но

Вздыханья вечный воздух волновали:

 

От скорби без мучений было то;

И скорбью той мужчины, жены, дети –

Все возрасты страдали заодно.

 

Учитель мне: «Ты не спросил, кто эти?

И почему вздыханьям их нет меры?

Греху они не попадали в сети:

 

Меж ними есть и доблести примеры.

Но мало то: они не крещены

И не прошли вратами вашей веры.

 

До христианства в мире рождены,

Пред светом истины смыкали вежды:

Я в их семье, участник их вины.

 

Мы здесь живем – несчастные невежды,

Погибшие незнаньем: наш удел

Томиться всё желаньем без надежды».

 

1839

 

 

В. Г. Тепляков

 

Иоганн Вольфганг Гете

 

 

177.

 

Я твой, я твой, когда огонь Востока

Моря златит;

Я твой, я твой, когда сафир потока

Луна сребрит.

 

Я зрю тебя, когда в час утра бродит

Туман седой;

В глухую ночь, когда пришлец находит

Приют святой.

 

Ты мне слышна, когда в реке игривой

Журчит струя;

Слышна, когда в дубраве молчаливой

Блуждаю я.

 

Светило ль дня над морем умирает

В стране чужой –

И в хоре звезд рубиновых мелькает

Мне образ твой!

 

<1828>

 

Из народной поэзии

 

 

Румилийская песня

 

Меж тем, как ты, мой соловей,

Поешь любовь в стране далекой –

Отрава страсти одинокой

Горит огнем в душе моей!

 

Я вяну; пены волн морских

Стал цвет ланит моих бледнее;

Ты помнишь – яркий пурпур их

Был русских выстрелов алее!

 

Приди ж, о милый, усладить

Тоску любви, души томленье;

Приди хоть искрой наслажденья

Больное сердце оживить!

 

Блестящий взор твоих очей

Острей и ярче стали бранной;

Свежей росы, огня живей

Твой поцелуй благоуханный!

 

О милый! пусть растает вновь

Моя душа в твоем лобзаньи;

Приди, допей мою любовь,

Допей ее в моем дыханьи!

 

Прилипну я к твоим устам,

И всё тебе земное счастье,

И всей природы сладострастье

В последнем вздохе передам!

 

Приди ж, о милый, усладить

Мою тоску, мое томленье;

Иль дай мне яд любви допить –

И не страшися преступленья!

 

<1832>

 

Татарская песня

 

О роза юная, зачем

Весны твоей дыханье

Пьет хана старого гарем,

Как гурии лобзанье?

 

Пусть ясен огнь твоих очей,

Пускай их стрелы метки –

Ты в золотой тюрьме своей

Как птичка в пышной клетке!

 

Однажды, утренней зарей,

Прекрасная купалась;

Играла с резвою струей,

За блеском волн гонялась.

Горела пена на власах,

Подобно пышной сетке, –

Свободен ты, жемчужный прах,

А дева – птичка в клетке!

 

Граната спелая бледней

Ланит ее огнистых,

Ветвь кипарисная светлей

Кудрей ее струистых;

Но что ж всегда, везде она –

В саду, в густой беседке,

В златом гареме – всё грустна,

Как птичка в пышной клетке?..

 

Иль грусть любви в душе таит

Наш ангел черноокий,

Иль сердце бедное болит

По родине далекой?..

Так наш байдарский соловей

Пел на лавровой ветке: