Надовесская похоронная песня

 

Посмотрите! вот – посажен

На плетеный одр –

Как живой сидит он, важен,

Величав и бодр.

 

Но уж тело недвижимо,

Бездыханна грудь…

В трубке жертвенного дыма

Ей уж не раздуть.

 

Очи, где ваш взор орлиный?

Не вглядитесь вы

По долине в след звериный

На росе травы.

 

Ты не встанешь, легконогий!

Не направишь бег,

Как олень ветвисторогий,

Через горный снег.

 

Не согнешь, как прежде, смело

Свой упругий лук…

Посмотрите! отлетела

Жизнь из сильных рук.

 

Мир душе его свободной! –

Там, где нет снегов,

Там, где мáис самородный

Зреет средь лугов…

 

Где в кустах щебечут птицы,

Полон дичи бор,

Где гуляют вереницы

Рыб по дну озер.

 

Уходя на пир с духáми,

Нас оставил он,

Чтобы здесь, воспетый нами,

Был похоронен.

 

Труп над вырытой могилой

Плачем огласим!

Всё, что было другу мило,

Мы положим с ним.

 

В головах – облитый свежей

Кровью томагок;

Сбоку – окорок медвежий:

Путь его далек!

 

С ним и нож! Над вражьим трупом

Он не раз сверкал,

Как, бывало, кожу с чубом

С черепа сдирал.

 

Алой краски в руки вложим,

Чтоб, натершись ей,

Он явился краснокожим

И в страну теней.

 

<1855>

 

Фердинанд Фрейлиграт

 

 

У гробовщика

 

«Горькое дело! страшное дело!

Ляжет в досках этих мертвое тело!»

 

«Вот еще выдумал горе какое!

Нам что за дело? Не наше – чужое!»

 

«Полно бранить! разве я виноват?

Первый ведь гроб я работаю, брат».

 

«Первый, последний ли – что за забота?

Пой: веселее под песни работа.

 

Доски распилишь – отмерь же, смотри!

Выстругай глаже и стружки сбери!

 

Доску к доске пригони поплотнее:

Тесно лежать, так чтоб было теплее.

 

Выкрасишь – дно и бока уложить

Стружками надо, а сверху обить.

 

Стружки приличней, чем пух или перья;

Это старинное наше поверье.

 

Гроб ты снесешь; а как мертвый уж в нем,

Крышку захлопнул – и дело с концом!»

 

«Всё это знаю я! Доски исправно

Я распилил и их выстругал славно…

 

Только всё дрожь не проходит в руках,

Только всё слезы стоят на глазах.

 

Струг ли, пилу ли рука моя водит –

Сердце всё мрет, словно кровью исходит.

 

Горькое дело! страшное дело!

Ляжет в досках этих мертвое тело».

 

<1860>

 

Генрих Гейне

 

 

Гренадеры

 

Во Францию два гренадера

Из русского плена брели,

И оба душой приуныли,

Дойдя до Немецкой земли.

 

Придется им – слышат – увидеть

В позоре родную страну…

И храброе войско разбито,

И сам император в плену!

 

Печальные слушая вести,

Один из них вымолвил: «Брат!

Болит мое скорбное сердце,

И старые раны горят!»

 

Другой отвечает: «Товарищ!

И мне умереть бы пора;

Но дома жена, малолетки:

У них ни кола ни двора.

 

Да что мне? просить христа‑ради

Пущу и детей и жену…

Иная на сердце забота:

В плену император! в плену!

 

Исполни завет мой: коль здесь я

Окончу солдатские дни,

Возьми мое тело, товарищ,

Во Францию! там схорони!

 

Ты орден на ленточке красной

Положишь на сердце мое,

И шпагой меня опояшешь,

И в руки мне вложишь ружье.

 

И смирно и чутко я буду

Лежать, как на страже, в гробу…

Заслышу я конское ржанье,

И пушечный гром, и трубу.

 

То Он над могилою едет!

Знамена победно шумят…

Тут выйдет к тебе, император,

Из гроба твой верный солдат!»

 

<1846>

 

Гонец

 

Вставай, слуга! коня седлай!

Чрез рощи и поля

Скачи скорее ко дворцу

Дункана‑короля!

 

Зайди в конюшню там, и жди!

И если кто войдет,

Спроси: которую Дункан

Дочь замуж отдает?

 

Коль чернобровую – лети

Во весь опор назад!

Коль ту, что с русою косой, –

Спешить не надо, брат.

 

Тогда ступай на рынок ты:

Купи веревку там!

Вернися шагом – и молчи:

Я угадаю сам.

 

<1848>

 

345.

 

На северном голом утесе

Стоит одинокая ель.

Ей дремлется. Сонную снежным

Покровом одела метель.

 

И ели мерещится пальма,

Что в дальней восточной земле

Одна молчаливо горюет

На зноем сожженной скале.

 

<1856>

 

346.

 

Полны мои песни

И желчи и зла…

Не ты ли отравы

Мне в жизнь налила?

 

Полны мои песни

И желчи и зла…

Не ты ли мне сердце

Змеей обвила?

 

<1856>

 

347.

 

Как трепещет, отражаясь

В море плещущем, луна,

А сама идет по небу

И спокойна, и ясна, –

 

Так и ты идешь, спокойна

И ясна, своим путем;

Но дрожит твой светлый образ

В сердце трепетном моем.

 

<1857>

 

348.

 

Я к белому плечику милой

Прижался щекою плотней:

Хотелось бы очень подслушать,

Что кроется в сердце у ней.

 

Трубят голубые гусары

И в город въезжают толпой…

Я знаю, придется, голубка,

Нам завтра расстаться с тобой.

 

Пожалуй, покинь меня завтра!

Зато ты сегодня моя;

Зато в этих милых объятьях

Сегодня блаженствую я.

 

<1858>

 

349.

 

Трубят голубые гусары

И едут из города вон…

Опять я с тобою, голубка,

И розу принес на поклон.

 

Какая была передряга!

Гусары – народец лихой!

Пришлось и твое мне сердечко

Гостям уступать под постой.

 

<1858>

 

350.

 

Брось свои иносказания

И гипотезы святые!

На проклятые вопросы

Дай ответы нам прямые!

 

Отчего под ношей крестной,

Весь в крови, влачится правый?

Отчего везде бесчестный

Встречен почестью и славой?

 

Кто виной? иль воле бога

На земле не всё доступно?

Или он играет нами?..

Это подло и преступно!

 

Так мы спрашиваем жадно

Целый век, пока безмолвно

Не забьют нам рта землею…

Да ответ ли это, полно?

 

<1858>

 

Женщина

 

Любовь их была глубока и сильна:

Мошенник был он, потаскушка она.

Когда молодцу сплутовать удавалось,

Кидалась она на кровать – и смеялась.

 

И шумно и буйно летели их дни;

По темным ночам целовались они.

В тюрьму угодил он. Она не прощалась;

Глядела, как взяли дружка, и смеялась.

 

Послал он сказать ей: «Зашла бы ко мне!

С ума ты нейдешь наяву и во сне;

Душа у меня по тебе стосковалась!»

Качала она головой и смеялась.

 

Чем свет его вешать на площадь вели;

А в семь его сняли – в могилу снесли…

А в восемь она как ни в чем не бывало,

Вино попивая, с другим хохотала.

 

<1858>

 

352.

 

Сердце мне терзали,

Гнали мой покой:

Те – своей любовью,

Те – своей враждой.

 

Клали в хлеб отраву,

Яд – в напиток мой:

Те – своей любовью,

Те – своей враждой.

 

Та же, что терзала

Всех больней и злей, –

Ни любви, ни злобы

Не видал я в ней.

 

<1862>

 

Валтасар

 

Полночный час уж наступал;

Весь Вавилон во мраке спал.

 

Дворец один сиял в огнях,

И шум не молк в его стенах.

 

Чертог царя горел как жар:

В нем пировал царь Валтасар,

 

И чаши обходили круг

Сиявших златом царских слуг.

 

Шел говор: смел в хмелю холоп;

Разглаживался царский лоб,

 

И сам он жадно пил вино.

Огнем вливалось в кровь оно.

 

Хвастливый дух в нем рос. Он пил

И дерзко божество хулил.

 

И чем наглей была хула,

Тем громче рабская хвала.

 

Сверкнувши взором, царь зовет

Раба и в храм Еговы шлет,

 

И раб несет к ногам царя

Златую утварь с алтаря.

 

И царь схватил святой сосуд.

«Вина!» Вино до края льют.

 

Его до дна он осушил

И с пеной у рта возгласил:

 

«Во прах, Егова, твой алтарь!

Я в Вавилоне бог и царь!»

 

Лишь с уст сорвался дерзкий клик,

Вдруг трепет в грудь царя проник.

 

Кругом угас немолчный смех,

И страх и холод обнял всех.

 

В глуби чертога на стене

Рука явилась – вся в огне…

 

И пишет, пишет. Под перстом

Слова текут живым огнем.

 

Взор у царя и туп и дик,

Дрожат колени, бледен лик.

 

И нем, недвижим пышный круг

Блестящих златом царских слуг.

 

Призвали магов; но не мог

Никто прочесть горящих строк.

 

В ту ночь, как теплилась заря,

Рабы зарезали царя.

 

<1862>

 

354.

 

Как из пены волн рожденная,

И прекрасна и пышна,

За другого обрученная,

Дышит прелестью она.

 

Сердце многотерпеливое!

Не ропщи и не грусти,

И безумство торопливое

Бедной женщине прости.

 

<1865>

 

355.

 

Я не ропщу, хоть в сердце стынет кровь,

Моя навек погибшая любовь!

Алмазы, что в кудрях твоих горят,

Ночь сердца твоего не озарят.

 

Я это знал. Всё это снилось мне:

И ночь в твоей сердечной глубине,

И грудь твою грызущая змея,

И как несчастна ты, любовь моя!

 

<1865>

 

356.

 

Несчастна ты – и ропот мой молчит.

Любовь моя, несчастны оба мы!

Пока нам смерть сердец не сокрушит,

Любовь моя, несчастны оба мы!

 

Как ни играй насмешка на устах,

Как гордо ни вздымайся грудь твоя,

Как ни гори упорный блеск в глазах,

Несчастна ты, – несчастна, как и я.

 

Незримо скорбь уста твои мертвит,

Глаза пылают, горечь слез тая,

От скрытой язвы грудь твоя болит;

Несчастны оба мы, любовь моя!

 

<1865>

 

Мориц Гартман

 

 

Белое покрывало

 

           1               

Позорной казни обреченный,

Лежит в цепях венгерский граф.

Своей отчизне угнетенной

Хотел помочь он; гордый нрав

В нем возмущался; меж рабами

Себя он чувствовал рабом –

И взят в борьбе с могучим злом,

И к петле присужден врагами.

 

Едва двадцатая весна

Настала для него – и надо

Покинуть мир! Не смерть страшна:

Больному сердцу в ней отрада!

Ужасно в петле роковой

Средь людной площади качаться…

Вороны жадные слетятся,

И над опальной головой

Голодный рой их станет драться.

Но граф в тюрьме, в углу сыром,

Заснул спокойным, детским сном.

 

Поýтру, грустно мать лаская,

Он говорил: «Прощай, родная!

Я у тебя дитя одно;

А мне так скоро суждено

Расстаться с жизнью молодою!

Погибнет без следа со мною

И имя честное мое.

Ах, пожалей дитя свое!

Я в вихре битв не знал боязни,

Я не дрожал в дыму, в огне,

Но завтра, при позорной казни,

Дрожать как лист придется мне».

 

Мать говорила, утешая:

«Не бойся, не дрожи, родной!

Я во дворец пойду, рыдая:

Слезами, воплем и мольбой

Я сердце разбужу на троне…

И поутрý, как поведут

Тебя на площадь, стану тут,

У места казни, на балконе.

Коль в черном платье буду я,

Знай – неизбежна смерть твоя…

Не правда ль, сын мой! шагом смелым

Пойдешь навстречу ты судьбе?

Ведь кровь венгерская в тебе!

Но если в покрывале белом

Меня увидишь над толпой,

Знай – вымолила я слезами

Пощаду жизни молодой.

Пусть будешь схвачен палачами –

Не бойся, не дрожи, родной!»

 

И графу тихо, мирно спится,

И до утра он будет спать…

Ему всё на балконе мать

Под белым покрывалом снится.

 

           2               

Гудит набат; бежит народ…

И тихо улицей идет,

Угрюмой стражей окруженный,

На площадь граф приговоренный.

Все окна настежь. Сколько глаз

Его слезами провожает,

И сколько женских рук бросает

Ему цветы в последний раз!

Граф ничего не замечает:

Вперед на площадь он глядит.

Там на балконе мать стоит –

Спокойна, в покрывале белом.

 

И заиграло сердце в нем!

И к месту казни шагом смелым

Пошел он… с радостным лицом

Вступил на пóмост с палачом…

И ясен к петле поднимался…

И в самой петле улыбался!

 

Зачем же в белом мать была?

О, ложь святая!.. Так могла

Солгать лишь мать, полна боязнью,

Чтоб сын не дрогнул перед казнью!

 

<1859>

 

Пьер‑Жан Беранже