Из белорусских народных песен

 

 

366.

 

Ветры осенние белу березу раскачивают,

Молодец добрый по сеням тесовым похаживает,

Матерь родную свою так упрашивает:

«Матушка, встань завтра рано‑ранешенько,

Вытопи хату тепло ты теплешенько,

Стол застели полотенцами белыми,

Меду налей ты в стаканы хрустальные:

Придут к нам гости не званные,

Придут к нам гости не жданные,

Придут нас, матушка, в рекруты брать,

Будут нам, матушка, руки вязать».

 

 

367.

 

Не ходи, конь, да в зеленый сад,

Ой, не пей, конь, ключевой воды,

Ой, не ешь, конь, зеленóй травы!

В ключе девица умывалася,

Красоте своей дивовалася:

«Красота ты моя красотушка!

Да кому, красота, ты достанешься:

Аль дворянину, аль мещанину,

Аль тому гостю приезжему?»

– Ни дворянину, ни мещанину,

Ни тому гостю приезжему:

Гробовым доскам, рассыпным пескам.

 

 

368.

 

На селе два брата – и живут богато;

Вот они на диво наварили пива:

Всех, кто побогаче, – всю родню созвали;

За сестрой богатой трех послов послали,

А сходить за бедной людям наказали.

Ой, сестру‑богачку на поле встречают,

А беднягу в хате сидя принимают.

К образам богачку в угол посадили,

А бедняге к печке место уделили.

Ой, сестру‑богачку медом угощают,

А бедняге водку в чарку наливают.

Ночевать богачку братья приглашают,

А беднягу к ночи за дверь провожают.

По двору богачка веселится‑скачет,

А сестра‑бедняга в темном лесе плачет.

«Братцы, торопитесь, на коней садитесь,

Ее догоняйте, к образам сажайте,

Больше, чем самой мне, ей вы угождайте!»

 

 

369.

 

В чистом поле снег валится,

По сырой земле ложится.

Сына мать благословляет,

В путь‑дорогу снаряжает.

Ах ты, мать моя родная,

Мать моя ты дорогая!

Я твое всё горе знаю:

В край далекий уезжаю,

Мать‑старуху покидаю,

И с коня‑то не слезаю,

Из стремен не вынимаю

Ног усталых – уезжаю

Прямо к тихому Дунаю.

Ой, Дунай, река большая!

Что ты мутная такая?

Аль волна тебя разбила,

Аль лебедка помутила?

– Нет, меня гранаты, пули

Помутили и раздули,

Чрез Дунай перелетая,

В молодцов да попадая,

С плеч головушки срывая,

Тело белое валяя. –

Ох вы, кони вороные,

Мои кони дорогие!

Что не пьете из Дунаю –

Я того не разгадаю.

Ой, не пьют они – вздыхают,

Глаз с заречья не спускают:

Как там молодцы гуляют,

Как друг друга убивают;

Как текут там, протекают

Речки алыми струями,

А ручьи текут слезами,

Как мосты там настилают

Человечьими телами.

 

 

370.

 

Бузина с малиною

Разом зацвела;

Мать в ту пору раннюю

Сына родила,

Не спросившись разума,

В службу отдала,

В войско, во солдатушки,

В сторону чужую.

Села, села матушка

На гору крутую

И оттуда крикнула

Громким голоском:

«Дитятко, что маешься?

Плачешь ты о чем?

Ходишь так невесело,

Ходишь да крушишься».

– «Матушка родимая,

Как развеселишься!

Чуждая сторонушка

Сушит, сокрушает,

Наши командирушки

Без вины ругают».

 

<1871>

 

 

И. С. Тургенев

 

Иоганн Вольфганг Гете

 

 

Римская элегия

 

Слышишь? веселые клики с Фламинской дороги несутся:

Идут с работы домой в дальнюю землю жнецы.

Кончили жатву для римлян они; не свивает

Сам надменный квирит доброй Церере венка.

Праздников более нет во славу великой богини,

Давшей народу взамен желудя – хлеб золотой.

Мы же с тобою вдвоем отпразднуем радостный праздник.

Друг для друга теперь двое мы целый народ.

Так – ты слыхала не раз о тайных пирах Элевзиса:

Скоро в отчизну с собой их победитель занес.

Греки ввели тот обряд, и греки, все греки взывали

Даже в римских стенах: «К ночи спешите святой!»

Прочь убегал оглашенный; сгорал ученик ожиданьем,

Юношу белый хитон – знак чистоты – покрывал.

Робко в таинственный круг он входил: стояли рядами

Образы дивные; сам – словно бродил он во сне.

Змеи вились по земле; несли цветущие девы

Ларчик закрытый; на нем пышно качался венок

Спелых колосьев; жрецы торжественно двигались – пели…

Света с тревожной тоской, трепетно ждал ученик.

Вот – после долгих и тяжких искусов – ему открывали

Смысл освященных кругов, дивных обрядов и лиц…

Тайну – но тайну какую? не ту ли, что тесных объятий

Сильного смертного ты, матерь Церера, сама

Раз пожелала, когда свое бессмертное тело

Всё – Язиону царю ласково всё предала.

Как осчастливлен был Крит! И брачное ложе богини

Так и вскипело зерном, тучной покрылось травой.

Вся ж остальная зачахла земля… забыла богиня

В час упоительных нег – свой благодетельный долг.

Так с изумленьем немым рассказу внимал посвященный;

Милой кивал он своей… Друг, о пойми же меня!

Тот развесистый мирт осеняет уютное место…

Наше блаженство земле тяжкой бедой не грозит.

 

1845

 

Перед судом

 

Под сердцем моим чье дитя я ношу,

Не знать тебе, судья!

Га! Ты кричишь: «Развратница!..»

Честная женщина я!

 

И с кем я спозналась, тебе не узнать!

Мой друг мне верен навек!

Ходит ли в шелке да в бархате он,

Бедный ли он человек!

 

Насмешки, стыд, позор людской –

Всё я готова снесть.

Меня не выдаст милый мой,

И бог на небе есть!

 

Вы, судьи, судьи вы мои,

Молю, оставьте нас!

Дитя – мое! и ничего

Не просим мы у вас.

 

1869

 

Джордж Гордон Байрон

 

 

Тьма

 

Я видел сон… не всё в нем было сном.

Погасло солнце светлое – и звезды

Скиталися без цели, без лучей

В пространстве вечном; льдистая земля

Носилась слепо в воздухе безлунном.

Час утра наставал и проходил –

Но дня не приводил он за собою…

И люди – в ужасе беды великой

Забыли страсти прежние… Сердца

В одну себялюбивую молитву

О свете робко сжались – и застыли.

Перед огнями жил народ; престолы,

Дворцы царей венчанных, шалаши,

Жилища всех имеющих жилища –

В костры слагались… города горели…

И люди собиралися толпами

Вокруг домов пылающих – затем,

Чтобы хоть раз взглянуть в лицо друг другу.

Счастливы были жители тех стран,

Где факелы вулканов пламенели…

Весь мир одной надеждой робкой жил…

Зажгли леса; но с каждым часом гас

И падал обгорелый лес; деревья

Внезапно с грозным треском обрушались…

И лица – при неровном трепетаньи

Последних, замирающих огней –

Казались неземными… Кто лежал,

Закрыв глаза, да плакал; кто сидел,

Руками подпираясь, улыбался;

Другие хлопотливо суетились

Вокруг костров – и в ужасе безумном

Глядели смутно на глухое небо,

Земли погибшей саван… а потом

С проклятьями бросались в прах и выли,

Зубами скрежетали. Птицы с криком

Носились низко над землей, махали

Ненужными крылами… Даже звери

Сбегались робкими стадами… Змеи

Ползли, вились среди толпы, шипели,

Безвредные… их убивали люди

На пищу… Снова вспыхнула война,

Погасшая на время… Кровью куплен

Кусок был каждый; всякий в стороне

Сидел угрюмо, насыщаясь в мраке.

Любви не стало; вся земля полна

Была одной лишь мыслью: смерти – смерти,

Бесславной, неизбежной… страшный голод

Терзал людей… и быстро гибли люди…

Но не было могилы ни костям,

Ни телу… пожирал скелет скелета…

И даже псы хозяев раздирали.

Один лишь пес остался трупу верен,

Зверей, людей голодных отгонял –

Пока другие трупы привлекали

Их зубы жадные… но пищи сам

Не принимал; с унылым долгим стоном

И быстрым, грустным криком всё лизал

Он руку, безответную на ласку, –

И умер наконец… Так постепенно

Всех голод истребил; лишь двое граждан

Столицы пышной – некогда врагов –

В живых осталось… встретились они

У гаснущих остатков алтаря,

Где много было собрано вещей

Святых… … … … … … … … … … … … … … …

Холодными, костлявыми руками,

Дрожа, вскопали золу… огонек

Под слабым их дыханьем вспыхнул слабо,

Как бы в насмешку им; когда же стало

Светлее, оба подняли глаза,

Взглянули, вскрикнули и тут же вместе

От ужаса взаимного внезапно

Упали мертвыми… … … … … …

… … … … … … … … … … … … … … …

… … … … … …И мир был пуст;

Тот многолюдный мир, могучий мир

Был мертвой массой, без травы, деревьев,

Без жизни, времени, людей, движенья…

То хаос смерти был. Озера, реки

И море – всё затихло. Ничего

Не шевелилось в бездне молчаливой.

Безлюдные лежали корабли

И гнили на недвижной, сонной влаге…

Без шуму, по частям валились мачты

И, падая, волны не возмущали…

Моря давно не ведали приливов…

Погибла их владычица – луна;

Завяли ветры в воздухе немом…

Исчезли тучи… Тьме не нужно было

Их помощи… она была повсюду…

 

1845

 

 

Я. П. Полонский

 

Иоганн Вольфганг Гете

 

 

Рыбак

 

Волна бежит, шумит, колышет

Едва заметный поплавок.

Рыбак поник и жадно дышит

Прохладой, глядя на поток.

В нем сердце сладко замирает –

Он видит: женщина из вод,

Их рассекая, выплывает

Вся на поверхность и поет –

 

Поет с тоскою беспокойной:

«Зачем народ ты вольный мой

Манишь из волн на берег знойный

Приманкой хитрости людской?

Ах, если б знал ты, как привольно

Быть рыбкой в холоде речном!

Ты б не остался добровольно

С холма следить за поплавком.

 

Светила любят, над морями

Склонясь, уйти в пучину вод;

Их, надышавшихся волнами,

Не лучезарней ли восход?

Не ярче ли лазурь трепещет

На персях шепчущей волны?

Ты сам – гляди, как лик твой блещет

В прохладе ясной глубины!»

 

Волна бежит, шумит, сверкает.

Рыбак поник над глубиной:

Невольный жар овладевает

В нем замирающей душой.

Она поет – рыбак несмело

Скользит к воде; его нога

Ушла в поток… Волна вскипела,

И – опустели берега.

 

<1852>

 

Франсис Вильям Бурдильон

 

 

375.

 

Ночь смотрит тысячами глаз,

А день глядит одним;

Но солнца нет – и по земле

Тьма стелется, как дым.

 

Ум смотрит тысячами глаз,

Любовь глядит одним;

Но нет любви – и гаснет жизнь,

И дни плывут, как дым.

 

1873

 

 

А. А. Фет

 

Адам Мицкевич

 

 

Дозор

 

От садового входа впопыхах воевода

В дом вбежал, – еле дух переводит;

Дернул занавес, – что же? глядь на женино ложе –

Задрожал, – никого не находит.

 

Он поник головою, и дрожащей рукою

Сивый ус покрутил он угрюмо;

Взором ложе окинул, рукава в тыл закинул

И позвал казака он Наума.

 

«Гей, ты, хамово племя! Отчего в это время

У ворот ни собаки, ни дворни?

Снимешь сумку барсучью и винтовку гайдучью

Да с крюка карабин мой проворней».

 

Взяли ружья, помчались, до ограды подкрались,

Где беседка стоит садовáя.

На скамейке из дерна что‑то бело и чёрно:

То сидела жена молодая.

 

Белой ручки перстами, скрывши очи кудрями,

Грудь сорочкой она прикрывала,

А другою рукою от колен пред собою

Плечи юноши прочь отклоняла.

 

Тот, к ногам преклоненный, говорит ей, смущенный:

«Так конец и любви, и надежде!

Так за эти объятья, за твои рукожатья

Заплатил воевода уж прежде!

 

Сколько лет я вздыхаю, той же страстью сгораю, –

И удел мой страдать бесконечно!

Не любил, не страдал он, лишь казной побряцал он –

И ты всё предала ему вечно.

 

Он – что ночь – властелином, на пуху лебедином

Старый лоб к этим персям склоняет

И с ланит воспаленных и с кудрей благовонных

Мне запретную сладость впивает.

 

Я ж, коня оседлавши, чуть луну увидавши,

Тороплюся по хладу ненастья,

Чтоб встречаться стенаньем и прощаться желаньем

Доброй ночи и долгого счастья».

 

Не пленивши ей слуха, верно, шепчет ей в ухо

Он иные мольбы и заклятья,

Что она без движенья и полна упоенья

Пала к милому тихо в объятья.

 

С казаком воевода ладят с первого взвода

И патроны из сумки достали,

И скусили зубами, и в стволы шомполами

Порох с пулями плотно дослали.

 

«Пан, – казак замечает, – бес какой‑то мешает:

Не бывать в этом выстреле толку.

Я, курок нажимавши, сыпал мимо, дрожавши,

И слеза покатилась на полку».

 

«Ты, гайдук, стал калякать? Научу тебя плакать,

Только слово промолвить осмелься!

Всыпь на полку, да живо! сдерни ногтем огниво

И той женщине в лоб ты прицелься.

 

Выше, вправо, до разу, моего жди приказу!

Молодца‑то при первом наводе…»

Но казак не дождался, громко выстрел раздался

И прямехонько в лоб – воеводе.

 

<1846>

 

Катулл

 

 

К Лезбии

 

Жить и любить давай, о Лезбия, со мной!

За толки стариков угрюмых мы с тобой

За все их не дадим одной монеты медной.

Пускай восходит день и меркнет тенью бледной:

Для нас, как краткий день зайдет за небосклон,

Настанет ночь одна и бесконечный сон.

Сто раз целуй меня, и тысячу, и снова

Еще до тысячи, опять до ста другого,

До новой тысячи, до новых сот опять.

Когда же много их придется насчитать,

Смешаем счет тогда, чтоб мы его не знали,

Чтоб злые нам с тобой завидовать не стали,

Узнав, как много раз тебя я целовал.

 

<1850>

 

378. К мальчику‑прислужнику

 

Фалерна старого, служитель‑мальчик, нам

Лей в чаши горечи хмельной и беспощадной,

Такой закон дала Постумия пирам,

Пьянее ягоды налившись виноградной.

Прочь вы, струи воды, куда угодно вам,

Губителям вина; вы к строгим ворчунам

Ступайте: чистого здесь царство Тионейца.

 

<1886>

 

Гораций

 

 

К Луцию Секстию

 

Суровая зима от вешних уст слетела,

Рычаг уперся в бок сухого корабля,

Нет стойла у скота, огня у земледела,

И белым инеем не устланы поля.

 

Венера при луне уж хороводы водит,

И скромно грации и нимфы в землю бьют

Ногой искусною, пока Вулкан разводит

Огни, сулящие циклопам новый труд…

 

Пора пахучие власы иль миртом юным,

Иль с тающей земли цветами перевить,

И фавну в рощице ягненка с белым руном

Иль, если б предпочел, козленка приносить.

 

Смерть бледная равно стучит своей ногою

В лачуги бедняков и терема царей.

Нельзя нам, Секстий, жить с надеждою большою:

Тебе грозит уж ночь и темный мир теней!

 

В дому Плутоновом не будешь ты главою

Попойки радостной, на царском месте сев;

Не будет Лицидас прельщать тебя красою

Отрадой юношей и близким счастьем дев.

 

<1856>

 

К Помпею Вару

 

О ты, что смерти страх не раз со мной делил,

Когда нас Брут водил во времена былые, –

Кто наконец тебя квиритом возвратил

Отеческим богам под небеса родные?

 

Помпей, товарищ мой, первейший из друзей,

С кем часто долгий день вином мы коротали,

В венках, сирийский весь растративши елей,

Которым волоса душистые сияли!

 

С тобой я пережил Филиппы, при тебе

Бежал, бесславно щит свой покидая в страхе…

В тот день и мужество низвергнулось в борьбе,

И грозные бойцы в крови легли во прахе.

 

Но средь врагов меня, в туман сокрыв густой,

Испуганного, спас Меркурий быстрокрылый,

Тебя ж в сражение за новою волной

Опять умчал прилив неотразимой силой.

 

Итак, обещанный Зевесу пир устрой,

И отдыха ищи для членов, утомленных

Войною долгою, под лавр склонившись мой, –

Да не щади тебе бутылок обреченных.

 

Массийской влагою разымчивой щедрей

Фиалы светлые наполни, и смелее

Из емких раковин благоуханья лей.

Кто позаботится достать плюща скорее

 

Иль мирта для венков? Кого‑то изберет

Венера во главу пирующего круга?

Со мной теперь любой эдонец не сопьет:

Так сладко буйствовать при возвращеньи друга.

 

<1856>

 

Овидий

 

 

Элегия

 

Славить доспехи и войны сбирался я строгим размером,

Чтоб содержанью вполне был соответствен и строй.

Все были ровны стихи. Но вдруг Купидон рассмеялся,

Он из второго стиха ловко похитил стопу.

«Кто, злой мальчик, тебе такую дал власть над стихами?

Вещий певец пиерид, не челядинец я твой.

К стати ль Венере хватать доспех белокурой Минервы?

Ей, белокурой, к лицу ль факела жар раздувать?

Кто похвалил бы, когда б Церера владела лесами,

А властелинкой полей дева с колчаном была б?

Кто представит себе с копьем златовласого Феба,

Марса, напротив того, с лирой богинь аонид?

Много, мальчик, и так у тебя огромных владений, –

Что ж, честолюбец, тебе новых успехов искать?

Или всё в мире твое? Твоя Геликона долина?

Может ли Феб называть даже и лиру своей?

Только что первым стихом достойно я начал страницу,

Тотчас же ты на втором силы ослабил мои.

Нет у меня предмета, приличного легким размерам, –

Отрока иль дорогой девушки в длинных кудрях».

Так роптал я. Но он, колчан растворяя немедля,

Выбрал, на горе мое, мне роковую стрелу.

Сильным коленом согнув полумесяцем лук искривленный,

«Вот же, – сказал он, – воспеть можешь ты это, певец!»

Горе несчастному мне! Как метки у мальчика стрелы!

Вольное сердце горит, в нем воцарилась любовь;

Шестистопным стихом начну, пятистопным окончу,

Битвам железным и их песням скажу я: прости!

Миртом прибрежным теперь укрась золотистые кудри,

Муза, и в песню вводи только одиннадцать стоп.

 

<1863>

 

Генрих Гейне

 

 

382.

 

На севере дуб одинокий

Стоит на пригорке крутом;

Он дремлет, сурово покрытый

И снежным и льдяным ковром.

Во сне ему видится пальма,

В далекой восточной стране,

В безмолвной, глубокой печали,

Одна, на горячей скале.

 

<1841>

 

383.

 

Как из пены вод рожденная,

Друг мой прелести полна:

Ведь, другому обрученная,

Ты пред ним сиять должна.

 

Сердце, ты, многострадальное,

На измену не ропщи,

И безумие печальное

Ты оправдывать ищи.

 

<1858>

 

384.

 

Я не ропщу, пусть сердце и в огне;

Навек погибшая, роптать – не мне;

Как ни сияй в алмазах для очей,

А ни луча во мгле души твоей.

 

Я это знал. Ведь ты же снилась мне;

Я видел ночь души твоей на дне,

И видел змей в груди твоей больной,

И видел, как несчастна ты, друг мой.

 

<1858>

 

385.

 

И если ты будешь моею женой,

Завидную выберешь долю:

Начнутся забавы одна за другой,

Плезиров и радостей вволю.

 

Бранись и шути, сколько хочешь, – я тих,

Безмолвно всему покорюся;

Но если стихов не похвалишь моих,

Я тут же с тобой разведуся.

 

<1859>

 

386.

 

Мой друг, мы с тобою сидели

Доверчиво в легком челне.

Тиха была ночь, и хотели

Мы морю отдаться вполне.

 

И остров видений прекрасный

Дрожал, озаренный луной.

Звучал там напев сладкогласный,

Туман колыхался ночной.

 

Там слышались нежные звуки,

Туман колыхался, как хор, –

А мы, преисполнены муки,

Неслись на безбрежный простор.

 

 

Су Ши

 

 

Тень

 

Башня лежит,

Все уступы сочтешь.

Только ту башню

Ничем не сметешь.

Солнце ее

Не успеет угнать –

Смотришь, луна

Положила опять.

 

1856

 

Хафиз

 

 

388.

 

В царство розы и вина приди,

В эту рощу, в царство сна – приди.

 

Утиши ты песнь тоски моей –

Камням эта песнь слышна, – приди.

 

Кротко слез моих уйми ручей –

Ими грудь моя полна, – приди.

 

Дай испить мне здесь, во мгле ветвей,

Кубок счастия до дна – приди.

 

Чтоб любовь дотла моих костей

Не сожгла, – она сильна, – приди.

 

Но дождись, чтоб вечер стал темней;

Но тихонько и одна – приди.

 

<1860>

 

389.

 

Уж если всё от века решено, –

Так что ж мне делать?

Назначено мне полюбить вино, –

Так что ж мне делать?

Указан птице лес, пустыня льву,

Трактир Гафизу.

Так мудростью верховной суждено, –

Так что ж мне делать?

 

<1860>

 

390.

 

Гафиз убит. А что его убило, –

Свой черный глаз, дитя, бы ты спросила.

 

Жестокий негр[83]! как он разит стрелами!

Куда ни бросит их – везде могила.

 

Ах, если есть душа у райской птицы,

Не по тебе ль ее трепещут крыла?

 

Нет, не пугай меня рассудком строгим,

Тут ничего его не сможет сила.

 

Любовь свободна. В мире нет преграды,

Которая бы путь ей заступила.

 

О состраданье! голос сердца нежный!

Хотя бы ты на помощь поспешило.

 

Знать, из особой вышло ты стихии, –

Гафиза песнь тебя не победила!

 

 

Песни кавказских горцев

 

 

391.

 

Станет насыпь могилы моей просыхать –

И забудешь меня ты, родимая мать.

Как заглушит трава всё кладбище вконец,

То заглушит и скорбь твою, старый отец.

А обсохнут глаза у сестры у моей,

Так и вылетит горе из сердца у ней.

 

 

392.

 

Ты, горячая пуля, смерть носишь с собой;

Но не ты ли была моей верной рабой?

Земля черная, ты ли покроешь меня?

Не тебя ли топтал я ногами коня?

Холодна ты, о смерть, даже смерть храбреца,

Но я был властелином твоим до конца;

Свое тело в добычу земле отдаю,

Но зато небеса примут душу мою.

 

 

393.

 

«Выйди, мать, наружу, посмотри на диво:

Из‑под снега травка проросла красиво.

Взлезь‑ко, мать, на крышу, глянь‑ко на восток:

Из‑под льда ущелья вешний вон цветок».

– «Не пробиться травке из‑под груды снежной,

Изо льда ущелья цвет не виден нежный;

Никакого дива: влюблена то ты,

Так тебе на снеге чудятся цветы».

 

1875

 

 

А. Н. Майков

 

Франческо Петрарка

 

 

394.

 

Когда она вошла в небесные селенья,

Ее со всех сторон собор небесных сил,

В благоговении и тихом изумленьи,

Из глубины небес слетевшись, окружил.

 

«Кто это? – шепотом друг друга вопрошали: –

Давно уж из страны порока и печали

Не восходило к нам в сияньи чистоты

Столь строго‑девственной и светлой красоты».

 

И, тихо радуясь, она в их сонм вступает,

Но, замедляя шаг, свой взор по временам

С заботой нежною на землю обращает

 

И ждет – иду ли я за нею по следам…

Я знаю, милая! Я день и ночь на страже!

Я господа молю! молю и жду – когда же?..

 

1860

 

Генри Лонгфелло

 

 

Сон негра

 

Измучен зноем и трудом,

Он наземь бросился ничком.

Недвижно рис над ним стоял.

Палимый зноем, он дремал…

 

То был ли бред, то был ли сон –

Родимый край увидел он.

 

Увидел он: в степи глухой

Несется Нигер голубой;

Под сенью пальм стоят шатры;

К ним караван ползет с горы,

И люди веселы кругом:

Он в том народе был царем.

 

Среди цветов стоит жена,

Толпой детей окружена;

И дети к ней, ласкаясь, льнут

И в лес – отца искать – зовут…

И вот – сквозь сон, горячий сон –

В бреду заплакал тихо он…

 

И снова чудится во сне:

На борзом мчится он коне.

Как вольный вихорь конь летит,

Взбивая прах из‑под копыт,

Златою сбруею звеня, –

И сабля бьет в бока коня…

 

Что миг – свободней дышит грудь!

Что шаг – торжественнее путь!

Всё ближе горы. Лев рычит,

Кричит гиена, змей свистит,

И тяжело по тростникам

Идет к реке гиппопотам.

 

Под небом темно‑голубым

Фламинго красный, перед ним

Несясь в дали, крылами бьет,

Как знамя красное, – и вот

Ему открылся кафров стан,

И в очи глянул океан!

 

И встал он там, и слышит вдруг:

Подобный трубам, мощный звук

Поколебал и дол, и лес,

И глубь пустынь, и глубь небес…

То звал к свободе из оков

Великий дух своих сынов.

 

И вздрогнул он, услыша клич…

И уж не чувствовал, как бич

По нем скользнул и как ногой

Его толкнул хозяин злой,

Как он, сдавив досады вздох,

Пробормотал потом: «Издох!..»

 

1859

 

Джордж Гордон Байрон