Год, сеул, который мы помним

 

Иногда даже одно произведение, изданное в виде маленькой книжки, может совершенно изменить нашу жизнь.

Именно так мою жизнь изменила маленькая книжка, написанная молодым поэтом, который поведал в ней, что видел или слышал в тюрьме. Там он встречал людей, арестованных по обвинению в призывах к свержению правительства и попытках совершить революцию.

Среди заключенных были школьные учителя, журналисты, бизнесмены. Это были люди, которых обычно можно было встретить в субботу после обеда, если прогуляться по улице Чжонно. Они говорили ему, что не знают, не понимают, за что их арестовали и почему держат здесь; они говорили, что, когда их избивали, они вынуждены были признаваться в преступлениях, которых не совершали.

Все они говорили ему, что невиновны. Несмотря на то что в газетных статьях и в телепередачах их призывали казнить, они говорили, что, видит Бог, они невиновны, что об этом знают даже их мучители. Они говорили, что их подвергали таким страшным пыткам, что казалось, их внутренности вываливались из живота. Они также говорили, что, по слухам, их скоро отпустят на свободу.

Однако Верховный суд, не оправдав их надежды, приговорил их к смертной казни. На следующий день после оглашения приговор был приведен в исполнение. Образованные судьи, изучавшие законы всех стран мира, основанные на принципах гуманизма, судьи, объявившие, что вынесут независимое решение, руководствуясь лишь конституцией, законом и собственной совестью, эти судьи убивали людей, словно палачи, по указке диктатора, боясь произнести слова, которые могут прийтись ему не по душе.

После того как те люди были казнены, молодой поэт сделал все возможное, чтобы не дать их именам пропасть в забвении. Он бесконечно повторял про себя слова, услышанные от них, пока не выучил их наизусть. Позже, когда его отсылали на работы в издательство, он сохранял выброшенные как мусор бумаги, и записывал на них все, что запомнил. Некоторые люди пытались передать его записи наружу, за стены тюрьмы, но в конечном счете в большинстве случаев их попытки заканчивались тем, что заметки перехватывали сотрудники разведуправления, которые таким образом хотели похоронить истину. Но, несмотря на все усилия последних, спустя три дня после казни записи поэта были опубликованы на страницах одной из газет.

В разведуправлении всерьез думали, что это не иначе как проделки духов, потому что десять листов бумаги, перехваченные ими, ни разу не были скопированы и не было случая, чтобы их выносили за стены данного учреждения. В разведуправлении, перевернутом вверх дном по указанию сверху, было произведено расследование. Среди допрашиваемых людей оказался и начальник отдела разведуправления, присланный из Министерства внутренних дел. Протокол его допроса был следующим:

Вопрос: Это правда, что некоторое время назад Ли Сухён – учащийся 7‑го класса N‑й средней школы, посещал вас?

Ответ: Да, это правда.

Вопрос: Зачем приходил к вам Ли Сухён?

Ответ: Ли Сухён – талантливый ученик, сын моего друга, который учился в том же университете, что и я, но курсом позже. Мальчик является гордостью N‑й средней школы. У него есть намерение: в будущем, после окончания университета, работать в государственных органах. Поэтому мы часто общались, я давал ему много советов. Когда мы встречались, он просил меня подробнее рассказать о разведуправлении: по его словам, он хотел немного больше знать об этом месте. Поэтому однажды я пригласил его к себе и разъяснил некоторые вещи, касающиеся нашего учреждения.

Вопрос: О каких вещах конкретно вы рассказывали?

Ответ: Насколько я помню, в то время у меня появилась срочная работа и мне надо было выйти из офиса. Я, кажется, спросил его: «Почему ты пришел именно сейчас?» Из‑за нехватки времени мы разговаривали не больше пятнадцати минут. У меня не хватило времени объяснить ему что‑то более подробно. Я сообщил ему стандартные, и так всем известные сведения о разведуправлении и дал некоторую информацию об оплате труда.

Вопрос: Какова была реакция Ли Сухёна на ваши разъяснения?

Ответ: Реакция? Реакции не было. Он просто слушал. Он вообще такой ученик: умеет хорошо слушать, когда другие говорят.

 

Поскольку ничего особо подозрительного в ходе допроса не обнаружилось, в отношении начальника отдела разведуправления решили прекратить расследование.

Это случилось, когда расследование, не давшее никаких результатов, подходило к концу. Руководитель группы расследования, которого не оставляла смутные подозрения, что тут что‑то не так, спросил: «Почему в стихах, в самых первых строках, в первых буквах слов первого предложения были обнаружены опечатки?» Он утверждал, что ему кажется немного странным одно обстоятельство. Конечно, можно допустить, что наборщик совершил ошибку, буквы могли быть перевернуты вверх ногами и так могли появиться опечатки. Но подозрительным было то, сказал он, что при формировании печатного клише опечатки не были выявлены.

Он продолжил расследование в отношении начальника отдела разведуправления, утверждая, что в этих сомнениях есть резон. Однажды в ходе расследования сотрудники службы внезапно пришли в дом начальника с обыском. Большинство считало, что даже при внезапном обыске ничего необычного все равно не обнаружится, но в совершенно неожиданном месте следователи наткнулись на нечто странное.

Это была газетная статья, найденная на втором этаже, в комнате дочери начальника разведуправления. Когда возглавляющий группу расследования пригляделся к ней внимательно, оказалось, что это та самая статья, написанная именно тем молодым поэтом. Лишь только тогда начальник группы увидел, что в тексте, который создавался частями в течение трех дней, опечаток не одна и не две, а гораздо больше. Он открыл этот факт благодаря тому, что кто‑то обвел все ошибки красным фломастером. Первая опечатка содержалась во фразе:

[59], вторая – в строке

[60], третья – в строке

[61].

Начальник группы расследования с подозрением отнесся к тому, что газетную статью сохранили, поэтому он вызвал дочь начальника отдела разведуправления и спросил ее о причине, по которой она оставила заметку. Та, выслушав его, улыбнувшись, сказала:

– Это же очень по‑детски.

– Что по‑детски? – недоуменно переспросил он.

– Он сказал, что, если их соединить, выходит его имя, поэтому и прислал мне эту газету.

– Кто прислал?

Тут руководителю группы расследования стало ясно: если соединить буквы, в которых сделаны ошибки, – «ли», «су» и «хён», то вместе они образуют имя Ли Сухён.

– Ли Сухён? Кто такой Ли Сухён? – переспросил он вслух, и было непонятно, к кому он обращается – к ней или к себе.

В этот момент его осенило, что Ли Сухён – это тот самый ученик средней школы, посещавший начальника отдела разведуправления. Конечно, теперь можно говорить откровенно. Это я была тем человеком, дочерью начальника отдела разведуправления, которая подсказала следователю, что, если соединить опечатки в газете, получится имя человека. Ведь начальник отдела разведуправления был моим отцом, а Ли Сухён – мужчиной, которого я в конце концов полюбила.

Если бы не произошло того случая, что было бы с нами сейчас? Поженились бы мы, как он обещал с такой наглостью? Родились бы у нас дети? Эти вопросы я задавала себе бесконечное число раз на следующий день после обыска. Что было бы, если бы в ту прохладную ночь поздним летом я не сказала, что подумаю о его предложении, если его имя появится в газете? Что было бы, если бы он передал в издательство стихи того молодого поэта, выученные им в офисе отца за пятнадцать минут, не исправив их? Что было бы, если бы, когда руководитель группы расследования спросил о той газетной статье, я сказала с видом, будто ничего не произошло, что это – всего лишь небрежно набранные стихи, написанные одним из миллионов молодых людей на этой земле? Если бы было так, как бы все изменилось? К сожалению, теперь это стало вопросом, на который уже никто не даст ответ, потому что к прошлому невозможно вернуться.

Знаешь, что оказалось самым страшным тогда? Это было воспоминание о Сеуле 1975 года, хранившееся в его голове. В его памяти информация находилась в том виде, в каком ею обменивались наши отцы. В его голове хранились срочные сведения, поставляемые силам оппозиции; списки правительственных чиновников и массивы данных, которые просочились через них; досье на религиозных деятелей, укрывающих разыскиваемых беглецов и бизнесменов, дающих им капитал, и другая колоссальная по объему информация.

Стоило руководителю группы расследования узнать о феноменальной памяти Ли Сухёна, первом месте в «Студенческой викторине» и субботних встречах с моим отцом, как он тут же увел его в разведуправление. Ли Сухёна заключили в ту страшную комнату, откуда временами доносились ужасные вопли, где от слабо горящей лампы мутно отсвечивала чисто побеленная стена без какого‑либо орнамента. Его охватил страх.

Руководитель группы расследования, вызвавший его в комнату для допросов, попросил его назвать по памяти число π. Но от страха Ли Сухён не мог даже раскрыть рта. Тогда дознаватель сказал ему мягким голосом:

– Не бойся и постарайся вспомнить.

– 3,14 159 265 358 979.

Он произнес это число, но дальше он не мог вспомнить.

– Эй, а сколько цифр после десятичной запятой ты выучил в числе π? – Руководитель группы обернулся к следователю, стоявшему сзади него.

Тот ответил:

– Вы говорите о числе π? Вы имеете в виду 3.14?

– Вот видишь? Для нас число π – это просто 3,14. Однако ты можешь выучить тысячи цифр после десятичной запятой и даже более. Так почему ты не можешь вспомнить? Я не буду тебя бить за это, но подумай хорошенько. Представь, что ты выступаешь на «Студенческой викторине» и говоришь перед камерой.

– 3,14 159 265 358 979.

Он по‑прежнему не мог вспомнить последующие цифры. Внезапно тон руководителя группы расследования стал угрожающим.

– Я вижу, этот щенок не понимает хороших слов. Эй ты, что, не понимаешь человеческую речь? Назови число π! Так же, как ты называл его на «Студенческой викторине»! Так же, как ты говорил тогда перед камерой! Быстро говори, «красный» щенок[62]!

Он отчаянно вспоминал. Что же он вспоминал? Стихотворение, наверное, то самое стихотворение. Он вспоминал самое красивое в мире число – π:

В комнате допросов он рассказал обо всем, что помнил: всю накопленную информацию о Сеуле 1974 года. Он рассказал все, что знал, ничего не утаивая. Это было ужасно, потому что на основании его слов множество людей были схвачены разведуправлением и подвергнуты пыткам.

Я слишком хорошо понимала, как велики были их страдания. Потому что связующим звеном двух событий был мой отец. Он до сих пор не смотрит телевизионные шоу; даже песен не поет. У него вечно хмурое лицо. Какое бы ни было радостное событие, отец никогда не смеется. Потому что когда его направили в разведуправление, одна часть его там умерла. Но, если даже так, можно ли сравнивать отца с ним? Можно ли сравнить боль отца с его болью?

Спустя два месяца Ли Сухён был освобожден, но его ждало сообщение о том, что его отец умер. Его отец, видевший, как всех его друзей и коллег по работе уводили в разведуправление и там пытали, как они теряли работу и попадали в тюрьму, покончил с собой, оставив предсмертную записку, в которой написал: «Всем приношу извинения».

Теперь Ли Сухён начал проклинать свою память – ту самую память, которой одно время так гордился его отец. Он начал разрушать «памятный Сеул 1974 года». Все, начиная от перекрестка Кванхвамун и заканчивая улицей Чжонно 5, не оставляя ни одного здания. Он уничтожал их до тех пор, пока от них не осталось никакого следа. «Памятный Сеул 1974 года», постепенно разваливаясь, в конце концов полностью превратился в руины.

Каждый день Ли Сухён проводил, напиваясь до потери пульса. Когда его уводили в полицейский участок из‑за очередной драки и полицейский спрашивал, как его зовут, он утверждал, что не может вспомнить. Лишь только после того, как полицейский взрывался и набрасывался на него с кулаками, он, немного придя в себя, осознавал, где сидит и кто он такой.

Весна 1980 года – время, когда мы снова встретились с ним. Я была единственным человеком, который остался в его разрушенном Сеуле памятного 1974 года. Я была единственной среди его знакомых из прежней жизни – до разведуправления и комнаты для допросов, – кого он изо всех сил старался не забыть.

После того как мы выплакались, склонив друг к другу головы в хлебном магазине «Мугвасу», я сказала: «Давай начнем все сначала». Я сказала ему: «Давай в этот раз мы превратим Сеул, который ты помнишь, в совершенно новый памятный Сеул 1980 года». Он проклинал свою память и боялся той ее части, которая ничего не забывала.

Он объяснил, что его нынешняя жизнь, в которой он может забыться, удовлетворяет его. Однако я убедила его в обратном, доказав, что это не так. Я сказала ему, что такой жизни недостаточно, что для меня такого мужчины недостаточно. Я сказала, что мне нужен мужчина, который все помнит. Он посмотрел мне в глаза. В его глазах теперь всегда стояла цифра 76, словно в ту памятную прохладную ночь.

В конце недели мы снова встретились на перекрестке Кванхвамун. Я записывала в блокнот все подряд, не пропуская ни одного названия дома или вывески, и внимательно разглядывала их все: здание издательства газеты «Дон‑А‑Ильбо», вывеску «Почтовое отделение Кванхвамун», отель «Стар даст», ресторан «Ючжоннакчжи»[63], кафе «Ренессанс», вывеску «Отделение общественной полиции», банк «Чжун‑со‑гиоб‑ынэн»[64], детский парк «Босингак», «Босинчжудан», отель «Pine hill», ювелирный магазин «Богымчжан», книжный магазин «Чжонносочжок», «Дом священной книги» и так вплоть до улицы Чжонно 5.

Затем, за неделю выучив наизусть все названия зданий, записанные в блокноте, мы встретились и стали проверять выученные слова. Мы хорошо помнили все до полицейского участка напротив универмага «Синсин», но там, перейдя дорогу и встав напротив детского парка «Босингак», немного запутались.

В субботу, в любое время дня, вблизи станции метро «Чжонгак» бурлили толпы людей. Мы выходили, рассекая волны людей, схватившись за руки и прикладывая силы, чтобы не потерять друг друга. Что я тогда думала о любви? Все, что я знала о ней в то время, – это вены, мышцы и кости, дававшие нам силу, чтобы мы не отпустили руки друг друга, когда протискивались сквозь людские массы. Если это не любовь, то какой она еще может быть?

Добравшись пешком до улицы Чжонно 5, перейдя там через дорогу, мы опять возвращались к Кванхвамуну. На обратном пути мы всегда чувствовали себя уставшими, поэтому, вместо того чтобы учить надписи на вывесках, мы много говорили о себе. Проходя мимо парка «Пагода», мы делились рассказами о радостных или грустных событиях, произошедших в течение недели, о своих снах, о местах, куда хотели бы сходить.

Кажется, это случилось после того, как мы договорились, что этим летом обязательно съездим погулять в Каннын. Наверно, если бы не то обстоятельства, то примерно к лету мы сохранили в памяти полный образ Сеула 1980 года и поехали бы на прогулку в Каннын.

Он снова стал бы мужчиной, который все помнил и был способен выучить тысячи цифр после десятичной запятой. А выучив больше цифр, чем в числе π, которое он уже знал, он стал бы известным, прославившись своей гениальной памятью, и его имя напечатали бы на первых полосах во всех газетах.

На следующий год были запланированы выборы президента, и, вероятно, кто‑то из трех кандидатов – Ким Дэчжун, Ким Ёнсам или Ким Чжонпхиль – должен был занять этот пост. Но Ким Дэчжун был арестован, а уже два дня спустя, в день рождения Будды, я смотрела на первую страницу газеты, что принесли утром, и читала заголовок, напечатанный белыми буквами на черном фоне: «О демонстрации в Кванчжу». Рядом с заголовком была статья, в которой приводилось сообщение штаб‑квартиры по военному положению о том, что ситуация, возникшая в Кванчжу, не была взята под контроль.

Сколько бы я ни листала газету, там были только материалы об операциях, родах и статья о том, что из‑за телевизора сократилось время для игр детей. Помимо этого там нашлась лишь заметка о фестивале в городе Намвоне в честь Чхунхян[65].

Когда наступали выходные, я шла в Кванхвамун в надежде встретить его, но он не появлялся. Кроме того, там резко поредели толпы прохожих, а в узких переулках за улицей Чжонно ходили лишь страшные слухи о том, что убиты не то тысяча, не то две тысячи человек и что они не то расстреляны из пулеметов, не то заколоты штыками. Таким запомнился мне Сеул 1980 года.

После этого я не видела его. Я посылала письма, но ответ не приходил. Я сходила один раз в его школу, но вернулась, уже издали увидев в школьном дворе вооруженные войска, готовые к отправке в зону военного положения, и бронетехнику. Я тогда думала, что наши судьбы на этом навсегда разошлись. Но все равно каждую субботу, уже не надеясь встретить его, я по‑прежнему шагала по улице Чжонно.

Когда я ходила там, то видела, как в целях перепланировки окрестностей района Конпхёндо рабочие сносили двухэтажные здания. Когда я смотрела на это, на душе у меня становилось тоскливо. Знаешь ли ты, насколько хрупким является все то, во что мы верим, на что надеемся и что любим? Все это способно исчезнуть в один миг. В любой момент оно может погибнуть, разбившись и рассыпавшись.

Так или иначе, Сеул 1980 года, воспоминания о котором мы восстанавливали каждые выходные, тоже когда‑нибудь, полностью разрушившись, как Сеул 1974 года, превратится в руины. Вместе с ним без следа исчезнут даже воспоминания о том, какими мы были людьми в то время; о том, чего так боялись и страстно желали; о том, как мы шли, подхваченные толпой, крепко схватившись за руки, чтобы не потерять друг друга. Если когда‑нибудь так случится, все, что останется нам, – это печаль и уныние.

Когда новая армейская группировка захватила власть после мая 1980 года, во мне умерли все страхи, восторги, отчаяние и мгновенья безмерного счастья, а туманное пространство позади меня было царством бесцветной тоски и меланхолии.

Сейчас снова пойдет рассказ о хлебном магазине «Мугвасу». Стоял июль, начало лета, когда горячее солнце заставляет наливаться ярко‑зеленым цветом листья деревьев, стоящих вдоль дороги. В тот июль я снова встретила его. Однако, вместо того чтобы обрадоваться, я почувствовала ненависть. Но у меня все равно даже не хватило смелости посмотреть ему в лицо, я просто схватила его руку.

Он узнал меня и с таким видом, словно из него вышло полдуши, сказал: «Давай поговорим позже» – и сжал мою ладонь. В тот же момент внезапно, словно чудо, в небе начали летать куски бумаги. Увидев это, он побежал по дороге тоски и печали, увлекая меня за собой, а в воздухе беспорядочно летали обрывки белой бумаги.

Он бежал, словно генерал‑победитель, словно медалист Олимпийских игр. Пробежав довольно большое расстояние, он свернул в какой‑то переулок и, обхватив мое лицо двумя руками, крепко поцеловал меня. Мне показалось, что мое сердце замерло, превратившись в лед. Это был такой решительный поцелуй, я ни разу в жизни не испытывала подобного. В это мгновенье я совершенно потеряла голову.

– Что это за бумаги летали только что? Надо было принести хотя бы один листок.

В ответ на мои слова он, словно умный школьник, указал пальцем на свою голову.

– Все, что надо, находится здесь. Эти были бумаги, которые мы напечатали. Мы не будем сидеть в бездействии. Мы что‑нибудь придумаем. Мы не будем сидеть сложа руки. Мы не одни, – лихорадочно шептал он.

В тот день он, шагая рядом со мной, рассказал мне все, что выучил. Это были рассказы о событиях, произошедших в городе Кванчжу. Это были рассказы о страданиях, крови, слезах и смерти. Даже сейчас, проходя по улице Чжонно, можно увидеть следы депрессии и уныния того времени. Но тогда он, будто в лихорадке, рассказывал мне чужие истории, не меняя в них ни единого слова.

Это было жаркое лето. Я слушала его, словно тоже чем‑то очарованная. Тогда я плавилась на горячем воздухе того жаркого лета и думала о вечности: о таких незыблемых вещах, как небо и море, время и пространство, космос. И может быть, я думала о таком вечном чувстве, как любовь.

 

СЛЕЗЫ, ЛЬЮЩИЕСЯ ПО ЩЕКАМ

 

– Сегодня я ходила в дом Святого Петра и видела на территории экскаватор, бригаду по сносу зданий и полицейских, – сказала Хисон. – Дома уже были разрушены, район опустел, а жители установили каркасы из найденных колонн и стропил, обмотали вокруг них полиэтиленовую пленку и сделали большую палатку. Я видела, как люди лежат внутри нее, тесно прижавшись друг к другу. Для того чтобы уничтожить этот последний оплот сопротивления, туда прибыли рабочие в шлемах и группа спецназовцев со щитами.

– Поэтому сейчас там, преградив им путь, стоят несколько наших братьев и сестер. Они стоят, не зная усталости, и, наверно, думают, что их труд никому не заметен, – сказал священник.

– И они правы. Мы действительно ничего не замечаем. По телевизору тоже не сообщается никакой информации об этих событиях. Я приехала сюда на метро, а когда вышла на улицу Мёндон, мне показалось, словно я попала в совсем другой мир. Если счастье всегда на виду, бросается в глаза, то страдание вечно оказывается скрыто в темноте. Причина того, что мы избиваем, ломаем, сажаем в тюрьму и сжигаем в огне, находится в ней, в темноте. Разве достаточно толкнуть человека во тьму и спрятать там его страдания? Это равносильно тому, чтобы вечно жить в холоде черной стылой ночи. Если чего‑то не видно, мы думаем, что этого нет. А раз так, мы думаем, что людских страданий тоже не существует в этом мире. Отец, сумеем ли мы на самом деле показать всю эту боль другим людям?

– А ты уже, кажется, знаешь ответ?.. Иисус сказал, что «светильник для тела есть око». То, что ты видишь, – это то, что тебе показывают. Мы ясно видим, когда нам показывают, не таясь, – сказал священник Хисон и посмотрел в мою сторону.

– Мы пока еще не смогли найти место, куда можно будет переехать, поэтому все люди, которых выгнали из дома Святого Петра из‑за принудительного сноса здания, перебрались сюда. Скорей всего мы сможем подготовить новый дом для них только после Рождества. А до тех пор придется жить в большой палатке, установленной на теннисном корте. Как ты на это смотришь? – поинтересовалась у меня Хисон.

– Я очень люблю отдыхать в палатке на природе, – ответил я, мельком взглянув на нее.

Она была погружена в какие‑то свои мысли.

– Да, говорят, что трудности молодости не купишь ни за какие деньги. Если уж ты так силен духом, то с тобой, наверное, ничего не случится, даже если будешь спать на льду, постелив себе бамбуковые листья вместо одеяла. Значит, жизнь у тебя будет долгая, лет семьдесят – не меньше, возможно, еще не раз придешь по делам в эту церковь. И каждый раз, когда станешь вспоминать сегодняшние события, будет казаться, что нет ничего, с чем ты бы не справился, – мягко улыбнувшись, сказал священник.

Я стал в уме прибавлять по десять лет к этому году. 1996, 2006, 2016, 2026, 2036, 2046, 2056. «Действительно, – подумал я, – где я окажусь и что я буду делать тогда? С каким чувством я буду вспоминать себя в 1986 году?»

– Ты сказал, что тебя зовут Ким Чжонхун? – снова обратился ко мне священник, вырвав меня из моих мыслей.

– Да, – ответил я.

– У меня для тебя есть один подарок. До того как был разрушен дом Святого Петра, к нам с последней доставкой пришел почтальон. Он принес письмо, пришедшее на имя Ким Чжонхуна. Среди наших ребят не было мальчика с таким именем, поэтому я подумал, что оно доставлено неправильно, и хотел отправить его обратно, но из‑за разных неотложных дел до сих пор держал его у себя. Вы тут недавно говорили между собой о каком‑то письме. Теперь я вижу, что его прислали тебе – Ким Чжонхуну. Письмо сейчас принесут из пресвитерии, жилища священника, поэтому, Чжонхун, ты пока отнеси в большую палатку ту сумку и возвращайся сюда.

– Это правда? – неожиданно для себя переспросил я, крепко сжав от волнения кулаки.

Уверив священника, что все понял, я взял дорожную сумку и вышел наружу. Пройдя немного, я посмотрел на небо. На ночном сеульском небе, ярко освещенном огнями района Мёндон, мигала одна звезда. Я крикнул в ее сторону:

– Привет! Меня зовут Ким Чжонхун! Я мальчик из Кореи! Мне семнадцать лет!

Я сознавал, что вряд ли мой голос долетит до нее, а даже если и долетит, я не смогу увидеть никакой реакции, но, оттого что звезда мигала, становясь то ярче, то тусклее, мне казалось, что она понимает мои слова. Я шагнул на ступеньки, ведущие вниз к теннисному корту. Пока я стоял там, не только та звезда ярко сверкала, но и весь ночной Сеул тоже сиял ослепительными огнями. Ступая по лестнице, я начал спускаться вниз.

 

* * *

 

В палатке, обмотанной полиэтиленовой пленкой, была печка, растапливаемая углем, поэтому внутри было не так холодно, как я ожидал. В одном углу палатки лежали коробки с рамёном, поставленные друг на друга, а рядом с ними на длинной веревке висели постиранные вещи. Под тускло светящими электрическими лампами сидели дети. Некоторые из них смотрели телевизор, другие делали домашние задания. Когда я вошел, внутри было столько людей, которые сновали туда‑сюда, что никто не обратил на меня внимания. Поставив в углу дорожную сумку, я вышел из палатки и, желая поскорее вернуться в культурный центр, стал быстро, бегом подниматься по ступенькам. Но на верху лестницы стоял какой‑то человек. Я узнал его, лишь когда забрался на самый верх.

– Это действительно он. Чудо‑мальчик, – сказал Ли Манги.

Я так удивился, услышав его голос, что даже сделал несколько шагов назад.

– Как ты узнал, что я нахожусь здесь? – спросил я изумленно.

– Разве есть что‑то, что от меня укроется? – хвастливо произнес он.

Ли Манги указал глазами на вход в католическую церковь. Там виднелись две темные тени. Неожиданно на меня напала икота.

– Близнецы тоже пришли? И‑и‑к.

Когда я начал икать, Ли Манги отступил назад.

– Тебя что, – испуганно спросил он, – снова тошнит? Два раза я уже пострадал, в третий раз – ни за что.

– Нет, это… Просто холодно, поэтому…

Ли Манги с подозрением посмотрел на меня.

– Честно говоря, на самом деле я здесь по другому делу, а сюда пришел потому, что услышал чей‑то голос, кричавший: «Мое имя Ким Чжонхун! И бла‑бла‑бла», – пошутил он, улыбаясь. – Но это действительно оказался ты. Я вижу, что наши судьбы и вправду накрепко связаны. Ну и каковы твои впечатления после долгой разлуки?

– Так хорош, что, боюсь, теперь сниться будешь, – пошутил я в ответ.

– Ты не замечаешь во мне изменений? Тебе не кажется, что я стал немного другим?

Когда я пригляделся к нему после этих слов, то он действительно показался мне немного странным.

– Да, есть такое. Теперь ты не повторяешь слова «сумасшедший» и «а».

– Мне тоже уже пора повзрослеть. До какого возраста можно жить и выражаться, словно ребенок? Теперь мне надо вести себя соответственно. В следующем году мне тоже уже исполнится семнадцать лет, – сказал Ли Манги на редкость холодным голосом, словно следующий год уже настал и ему исполнилось семнадцать.

– Когда‑то ты упорно настаивал, что по годам мы равны, – напомнил я.

– На самом деле даже лучше, когда ты моложе, хотя бы на год. Так что, если ты хочешь быть старше, ладно, пусть будет так. Я уступаю. Но ты действительно ничего не видишь? Ты не видишь, в чем я изменился?

– Голос тоже немного изменился. Видимо, половая зрелость, – пошутил я снова.

– Поднимись сюда и посмотри, – позвал меня Ли Манги.

Я поднялся на ступеньки. Он велел мне, чтобы я развернулся и посмотрел назад. Немного волнуясь, я выполнил его просьбу. Когда я сделал так, он встал вплотную к моей спине и ударил рукой по затылку. Я быстро повернулся к нему.

– Теперь мы с тобой почти одинакового роста, верно? – сказал Ли Манги, держа на весу ладонь, которой измерял свой рост.

– Теперь я перестал расти, что ли? – предположил я шутливо. – Хотя ты явно растешь медленно по сравнению с другими.

– Мудрецы говорили, что великий талант не формируется за один день. Теперь мы полностью избавились от статуса развивающейся страны и вступили в ряды развитых государств.

– Но почему ты вдруг начал расти? Ты, случайно, в последнее время не влюблялся в девушку? – строго спросил я, имитируя интонацию полковника Квона.

– Где я мог встретить девушку? – отмахнулся Ли Манги, – я ведь живу в том учреждении.

– Да, верно, – согласился я с ним.

Но меня вдруг посетила мысль.

– Ты… да не может этого быть? Неужели ты воспылал чувствами к той близняшке? – Я указал глазами на одну из двух теней, стоявших у входа.

– Эй, эй, ты что, мегафон включил, что ли? – испуганно одернул он меня. – Чего ты орешь?

– Ты что, наконец сошел с ума? – сказал я, улыбнувшись. – О, боже мой.

– А ты что, снова можешь читать в человеческих душах? – спросил Ли Манги настороженно.

Я кивнул.

– Значит, ты знаешь, о чем я думаю сейчас?

– Конечно. Ты решил больше не пускать пыль в глаза, а просто жить обычной жизнью, – произнес я.

– Верно, а раз так, делать нечего. В любом случае я все решил.

– Теперь, если полковник Квон узнает об этом решении, он ударит тебя по щеке, чтобы ты пришел в себя. Когда он был молод, видимо, его не раз бросали девушки. Поэтому, если не хочешь получить от него пощечину, быстро скажи ему так: «Я помогу государству в деле увеличения населения».

– «Я помогу государству в деле увеличения населения», – пробормотал про себя Ли Манги.

– Ты правильно решил, – ободрил я его. – Но я тороплюсь, мне надо идти. Кстати, по какому делу ты тут очутился?

– Завтра здесь, в церкви, будет грандиозное представление. Поэтому мы пришли сюда. Тебе тоже желаю приятного просмотра.

– Что это за грандиозное представление?

– Нам поступило сообщение, что завтра какой‑то человек совершит перевоплощение.

Когда я услышал эти слова, у меня вдруг проснулся интерес.

– Ух ты! Действительно, это будет большое представление.

– Конечно, большое, – подтвердил Ли Манги.

– Но как его делают? – спросил я.

– Что?

– Я говорю о перевоплощении. Ты знаешь, как это делается?

– Что, если узнаешь, хочешь попробовать разок?

– Что? Хотя… Если узнаю способ, то…

– Смотрите‑ка, его назвали чудо‑мальчиком, так теперь нет ничего такого, чего бы он не захотел выполнить, – весело рассмеялся Ли Манги.

 

* * *

 

Пакет, переданный мне священником, был отправлен авиапочтой. Внутри конверта размером с лист A4 находилось следующее письмо:

 

Здравствуйте!

Человека, о котором вы спрашивали и который прикрепил кольцо с идентификационным номером «HONGKONG С7655» к ноге воробья, принадлежащего к виду рыжих овсянок, зовут Ли Сэин. Она из Южной Кореи. Ее обратный адрес совпадает с надписью на кольце: Гонконг, почтовый ящик № С7655.

Пока я просматривал большой журнал регистрации номеров колец, я обнаружил на месте закладки вложенное ею письмо, которое и высылаю вам. К этому письму, которое она передала в Международную ассоциацию по защите и охране птиц, была приложена записка с просьбой – передать письмо тому, кто заинтересуется ее личностью. По просьбе Ли Сэин, после некоторого обсуждения, мы решили отправить это письмо вам. Пожалуйста, обратите внимание на то, что содержание данного письма совершенно не связано с деятельностью Международной ассоциации по защите и охране птиц.

Я желаю вам удачи.

Международная ассоциация по защите и охране птиц, генеральный секретарь Марк Ламбертини, PhD.

 

Когда я разорвал маленький конверт, лежавший внутри пакета, оттуда выпало письмо со следующим содержанием:

 

Моему отцу, о котором я тоскую.

Я пишу это письмо с горячей надеждой на чудо. Меня зовут Ли Сэин. Это необычное имя, не так ли? Это имя, которое дали мне вы, желая, чтобы я жила со свободной душой, словно птица. Вы помните?

Я много раз слышала от матери, бабушки, тетушек о том, какой вы прекрасный человек. Это были рассказы о том, как вы учились в Японии на правительственную стипендию, как, будучи еще молодым человеком, вернулись и стали учителем, как от вас неделями не было никаких сообщений, когда вы уезжали наблюдать за птицами.

Когда мне было пять лет, вы покинули нас, поэтому у меня не так много воспоминаний, связанных с вами. Мне вспоминается ясно лишь лицо мужчины в возрасте около сорока пяти лет, но видела ли я его своими глазами или создала этот образ в своем воображении по фотографиям, которые у нас сохранились, я не могу сказать точно.

Ваши брови и глаза всегда вспоминаются мне примерно одинаковыми. Но, например, каждый раз, когда я пытаюсь вспомнить форму вашего носа, она предстает в моей памяти по‑разному. Когда я спрашивала у матери: «Мама, у отца нос был с небольшой горбинкой?», она отвечала: «Ты все это помнишь?» Но я не могла до конца поверить ее словам, потому что, когда немного погодя я снова спрашивала ее: «Не был ли нос отца немного приплюснутым?», она отвечала: «Да, его нос был не так красив, как все лицо». Какие бы предположения я ни выдвигала, мать всегда соглашалась со мной. Она отвечала так не потому, что она хотела утешить ребенка, пытавшегося вспомнить своего отца, а потому, что она сама начинала потихоньку забывать черты вашего лица.

Интересно, а вы, отец, помните ли наши лица? Наши воспоминания тускнеют. Вы сказали нам, что скоро вернетесь, а сами не возвращаетесь и живете где‑то уже двадцать первый год.

Даже после того, как вы уехали, в нашем доме, в том же состоянии, что и при вас, хранились свыше тысячи чучел птиц. Но потом пришла война, и Сеул превратился в руины.

В ходе войны экземпляры птиц в основном исчезли или были выброшены. Но несколько чучел осталось.

Среди них была одна маленькая сова с золотистыми глазами. Вы помните ее? Если посмотреть на подставку, то можно увидеть надпись, сообщающую, что сова была поймана в 1946 году в окрестностях города Саривон.

Я считаю, что золотистые глаза той маленькой совы указали мне будущий путь в жизни. Период полового созревания, в отсутствие отца, прошел сумбурно. Я никак не могла понять, почему именно со мной случилось такое несчастье?

Когда настало время окончания средней школы, женился самый старший брат, а второй брат устроился на работу, поэтому положение в семье чуть улучшилось. Благодаря советам и поддержке братьев я смогла поступить в университет и посещать занятия. Когда меня спросили, на какой факультет я хочу пойти, я, не раздумывая, ответила, что хотела бы изучать птиц, ведь это, кажется, изначально было моей судьбой.

Когда я поступила в университет, старший брат, пришедший на церемонию посвящения в студенты, со словами, что это может помочь, вручил мне вашу старую немецкую подзорную трубу. Когда я сжимала вещь, в которой, казалось, еще хранилось тепло прикосновений отцовских рук, мне чудилось, что это вы пришли на церемонию, и у меня ручьями лились слезы. Интересно, если бы знали, что ваша младшая дочь пошла по вашим стопам и теперь изучает птиц, вы гордились бы ею?

Мысль, что я должна написать такое письмо, возникла, когда я присоединилась к группе, работавшей над составлением атласа птиц.

Мой научный руководитель хорошо знает вас. Возможно, вы тоже знаете его. Он активно продвигал меня, поэтому я и смогла войти в эту группу. Работа была распределена между всеми участвовавшими университетами: каждый должен был предоставить снимки определенных птиц.