Столкновения со «старыми большевиками»

 

По прибытии в Петербург в первые дни апреля 1917 года Ленин без труда смог сдержать нетерпеливых радикалов Военной организации большевистской партии и членов Выборгского комитета, которые полагали, что они «левее самого Ленина»[22]. Основным для него было заставить большевистских умеренных руководителей, таких, как Каменев, Алексей Рыков и Муранов, понять, что их медовый месяц с небольшевистской «революционной демократией» подошел к концу.

Каменев и Рыков, однако, полагали, что ленинская революционная программа 1905 года намного лучше подходила для интересов марксизма и России, и составили твердую оппозицию «необольшевизму» «Апрельских тезисов». Несмотря на то что Ленин настаивал на решительном разъединении сил, они продолжали считать себя членами «революционной демократии», в особенности ее интернационалистского крыла. Что же касается тезисов Ленина о «шагах вперед по пути к социализму» в его «генеральном плане», то Каменев их отверг, считая эти тезисы подходящими более для революции в развитых странах, таких, как Англия, Германия или Франция, а вовсе не для «неполной демократической революции» в России, «самой отсталой европейской стране с экономической точки зрения», где в деревнях еще не до конца искоренили крепостное право[23].

Ленин тут же парировал удар, обвиняя большевиков, которые все еще придерживались, по его мнению, устаревшего лозунга «революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства», в том, что они в самом деле «перешли» в лагерь «мелкобуржуазных элементов», таких, как Чхеидзе, Церетели, Стеклов, эсеры и другие «революционные оборонцы». Подобные большевики, заявлял он саркастически, заслуживают того, чтобы сдать их «в архив „большевистских“ дореволюционных редкостей (иначе говоря в архив „старых большевиков“)». Новой непосредственной задачей большевиков в России было не «введение» социализма, а скорей создание «государства-коммуны», которая в зародыше уже существовала в Советах рабочих и солдатских депутатов, при условии освобождения последних от мелкобуржуазного руководства[24].

Как и следовало ожидать, «необольшевизм» «Апрельских тезисов» подвергся нападкам со стороны как Георгия Плеханова, так и меньшевиков, в особенности Александра Мартынова. Плеханов вступил на арену борьбы с верительными грамотами и авторитетом марксиста, которые были сильно подмочены его «оборончеством» и повсеместно известной германофобией. Его первая статья против «Апрельских тезисов»[25] открылась слабой попыткой переложить «ответственность за настоящую войну» целиком на плечи Германии и, таким образом, избавить от ответственности Россию. В этом вопросе Плеханов направил всю мощь своей полемики на довольно двусмысленный тезис ленинского «необольшевизма», то есть на противоречие между «ниспровержением капитала» и «полным разрывом»… «со всеми интересами капитала», на то, что в первом тезисе Ленин говорил как «коммунист», если даже не анархист, о «социалистической революции» в отсталой России и одновременно успокаивал свою «марксистскую совесть» с помощью восьмого тезиса, где говорилось: «Не „введение“ социализма, как наша непосредственная задача…» Старомарксистская «логика» Плеханова учила совершенно другому:

 

«Если в данной стране капитализм не достиг более высокой стадии, когда он входит в противоречие с развитием производительных сил, абсурдно призывать трудящихся города и деревни и бедное крестьянство свергать его… и не менее абсурдно призывать их к захвату власти».

 

Если русский пролетариат проголосует за анархическую «логику» Ленина, считал он, это будет означать, что напрасно потрачено «более тридцати лет пропаганды марксистских идей в России», и к тому же возвестит о конце «нашей политической свободы».

Повторяя начинание 1905 года[26], меньшевик-интернационалист Александр Мартынов развернул свою атаку против «революционного авантюризма» Ленина[27]. Согласно Мартынову, революционная программа Ленина, предусматривающая ниспровержение капитала и передачу власти в руки пролетариата (буквально – «ленинской секте социал-демократии») и в то же время говорящая о вере в революцию на Западе, которая положит конец войне, имела бы смысл только в том случае, если бы социалистическая революция на Западе произошла раньше. На Западе же не было «никаких признаков социальной революции», поскольку широкие слои рабочего класса все еще поддерживали в Германии Филиппа Шейдеманна, а во Франции Пьера Реноделя. Только «отчаянный утопист» мог требовать от «экономически отсталой страны», истерзанной войной и находящейся во власти экономического краха, начать социалистические преобразования. На самом же деле Ленин отрицал немедленное введение социализма в России (и в этом Мартынов был недалек от истины)[28]; его истинной целью было совмещение строжайших экономических мер «военного социализма», какой практиковался в Германии и Англии, с диктатурой пролетариата в целях создания «социалистического строя».

Похоже, что Ленин не знал о критике Мартынова, но он поспешил начать полемику с Плехановым, в частности по вопросу о его табу на захват власти[29]. То, что Россия еще не созрела для истинного социализма, – это верно, говорил он, но она, несомненно, была подготовлена для демократии, и даже такой «социал-шовинист», как Плеханов, или «вульгарный буржуазный демократ» из «Речи» Милюков ничего не могли возразить против передачи власти в руки трудящихся масс России, «подавляющего большинства» населения страны. Меры, которые могло осуществить правительство этих масс – национализация банков и земель, государственный контроль над экономикой, – были бы лишь «первыми шагами к социализму», но с помощью более развитого европейского пролетариата они могли привести Россию к социализму.

На Апрельской конференции ленинский «необольшевизм» стал предметом дискуссии среди самих большевиков. Некоторые делегаты с трудом восприняли то, что он назвал старых товарищей – социал-демократов и революционеров – «мелкими буржуа», и даже Григорий Зиновьев заметил, что «в рядах меньшевиков» было «много рабочих», да и на Западе различные социал-демократические шовинистические партии, по крайней мере по своему «составу», были рабочими. Михаил Калинин поэтому предложил называть лидеров меньшинства «либеральными рабочими политиками»[30].

Однако основное наступление было предпринято со стороны «старых большевиков», таких, как Каменев, Рыков и Виктор Ногин, которые противопоставляли ленинской программе аргументы, вполне достойные арсенала меньшевиков. Настаивая на том, что Россия была еще «самой мелкобуржуазной страной Европы», Рыков утверждал, что ее буржуазная революция еще не закончилась и поэтому нельзя было ставить социализм в повестку дня. Посему социал-демократы должны были твердо придерживаться программы-минимум и с этой целью, несомненно, могли как независимая пролетарская партия «блокироваться с революционной демократией». Что касается социализма, то спрашивалось:

 

«Откуда взойдет солнце социалистического переворота? Я думаю, что по всем условиям, по обывательскому уровню, инициатива социалистического переворота не должна принадлежать нам. У нас нет сил, объективных условий для этого. А на Западе этот вопрос ставится приблизительно так же, как у нас вопрос о свержении царизма»[31]

 

Однако Ленин не был в этом абсолютно уверен:

 

«Нельзя сказать, кто начнет и кто кончит. Это не марксизм, а пародия на марксизм.

Маркс сказал, что Франция начнет, а немец доделает. А ведь русский пролетариат добился больше, чем кто-либо»[32].

 

Первое столкновение между «необольшевизмом» Ленина и «старобольшевизмом» Каменева и Рыкова, казалось, закончилось компромиссом, выразившимся в формировании ЦК, избранного Апрельской конференцией, и принятии общих резолюций. Радикалам это, вероятно, показалось чем-то вроде призыва к социалистической революции, а умеренные восприняли все это лишь как начало систематической и «продолжительной работы» по воспитанию кадров; постоянные же напоминания об отсталости России и об опасности «немедленных социалистических преобразований» могли рассматриваться как указания, подтверждающие необходимость буржуазно-демократической фазы до начала социалистической революции[33].

Здесь не место анализировать все поправки, добавления и исправления, которые внес Ленин в свою теорию в период между апрелем и октябрем 1917 года, но основная задача достижения партией самостоятельности для подготовки будущей революции и захвата власти большевиками оставалась, во всяком случае, неизменной. Основные направления его стратегической мысли выявились уже в мае 1917 года. Негодуя против «хаоса фраз, настроений, „упоений“» после Февральской революции и считая «революционную демократию» равнозначной «реакции», он подчеркивал, что сейчас существует «неслыханная легальность», которая позволит большевистской пропаганде дойти до миллионов людей, а также – «главное», – что Россия из-за «войны и голода» переживает «канун краха невиданной величины». Отсюда лозунг:

 

«Быть твердым, как камень, в пролетарской линии против мелкобуржуазных колебаний. Влиять на массы убеждением, „ разъяснением  “. Готовиться к краху в революции в 1000 раз сильнее Февральской  ».

 

Ленин в особенности настаивал на агитации, а отвечая на обвинения в демагогии, говорил: «Всех в этом обвиняли во всех революциях»; притом «именно марксизм – гарантия»[34] того, что пропаганда не примет самодовлеющего характера.

Таковы были заметки и мысли Ленина, которые на практике продемонстрировали столь редкое в среде русских марксистов упорное стремление к власти, особенно в его знаменательном выступлении на I съезде Советов 4 июня. Ираклий Церетели, глава меньшевистско-эсеровской коалиции, которая доминировала в Советах в период Временного правительства, выступал на съезде в защиту своей коалиционной политики, отстаивая необходимость «собрать вместе все живые силы страны», и заметил, что «нет в России политической партии, которая могла бы заявить: „Дайте нам власть, уходите, и мы займем ваше место“. В России нет такой партии!» «Есть такая партия!» – тут же ответил Ленин. Чуть позже, в тот же вечер, он принял вызов Церетели и заявил, что его партия готова «каждую минуту… взять власть целиком». Ни одна из политических партий, утверждал он (а мы добавим – и русская марксистская партия), не имела права «от этого отказываться»[35].

Этой концепции, то есть того, что большевики должны себя изолировать от «оппортунистов», взять власть и привести Россию к коммуне, Ленин придерживался также и в работе «Государство и революция» (август – сентябрь 1917 года), где в поддержку собственных тезисов он ссылался на «разъяснения Маркса и Энгельса периода 70-х годов об опыте Коммуны»:

 

«Оппортунизм не доводит признания классовой борьбы как раз до самого главного, до периода перехода от капитализма к коммунизму, до периода свержения буржуазии и полного уничтожения ее. В действительности этот период неминуемо является периодом невиданно ожесточенной классовой борьбы, невиданно острых форм ее, а следовательно, и государство этого периода неизбежно должно быть государством по-новому демократическим (для пролетариев и неимущих вообще) и по-новому диктаторским (против буржуазии)»[36].

 

Во время революционного восстания, за которым в конце августа 1917 года последовал корниловский мятеж, Ленин неустанно призывал к «самоизоляции», вплоть до того, что добился вывода Давида Рязанова из большевистского ЦК только за то, что тот во время демократической конференции назвал Церетели «товарищем». Он также приказал Анатолию Луначарскому выйти из редколлегии «Новой жизни», печатного органа независимых левых[37]. А Каменев тем временем отчаянно пытался сохранить связи с русской «революционной демократией» и завязать отношения с международным социалистическим движением.

Столкновение стало открытым, когда, выступая против бойкота со стороны Ленина и большевиков, Каменев поддержал так называемую мирную конференцию социалистов в Стокгольме (III Циммервальдская конференция)[38], встал на примиренческую позицию, обещая мирной конференции поддержку большевиками демократического «однородного» правительства[39], и выступил против выхода большевиков из «Предпарламента»[40]. Затем это столкновение превратилось в самую настоящую конфронтацию. В ответ на яростные призывы Ленина к наиболее нерешительным большевистским лидерам взять власть Каменев 15 сентября убеждал ЦК большевиков отказаться от «практических предложений», выдвинутых Лениным в его статьях «Большевики должны взять власть» и «Марксизм и восстание»[41].

Эти критика и отказ ленинского решения совершить великий шаг и взять власть превратились 11 октября, то есть на следующее утро, после того как ЦК большевиков принял резолюцию Ленина, которая ставила «в порядок дня вооруженное восстание», в настоящий бунт: Каменев и Зиновьев в открытом письме руководству партии позволили себе «выступить с предупреждением» против «гибельной политики» Ленина[42]. Как в письме[43] так и в ходе заседания большевистского ЦК 16 октября[44] они критиковали Ленина за то, что он переоценивает перспективы революции в Европе, а также военную силу и поддержку народа, на которую большевики могли рассчитывать в борьбе с правительством Керенского. Здесь же они останавливались на опасностях и риске, которыми было чревато вооруженное восстание как для большевистской партии, так и для русской и европейской революции, поскольку, по их мнению, восстание было основано на «глубокой исторической лжи», будто его надо делать «сейчас или никогда». Но основной огонь их аргументации был обращен против окончательного разрыва с «мелкобуржуазными партиями» и демократическими традициями социал-демократии, наперекор которым большевики стремились взять власть. Они рисовали «великолепные перспективы» для большевистской партии, которая должна была получить по крайней мере треть парламентских голосов на выборах в Учредительное собрание, подчеркивали тот факт, что поворот меньшевиков и эсеров, а также «доброй трети» русских мелких буржуа влево, их переход на сторону рабочего класса против буржуазии обеспечат большевистской партии роль сильной оппозиции и даже правящей партии. Подобное Учредительное собрание, созванное в «атмосфере высокой революционности» и поддержанное властью Советов, могло-де стать великолепной оппозицией, чтобы развернуть «дело революции».

 

«Учредительное собрание плюс Советы – вот тот комбинированный тип государственных учреждений, к которому мы идем. На этой базе политики наша партия приобретает громадные шансы на действительную победу»[45].

 

Таким образом, в то время как в «анализе классовой борьбы как в России, так и в Европе» Ленин искал и находил подтверждение своему агрессивному курсу на вооруженное восстание, которое должно было привести большевистскую партию к власти[46], Каменев и Зиновьев извлекли из собственной оценки момента и «основных сил русской революции» совсем иной урок, заключавшийся в необходимости продолжать готовиться к съезду Советов и созыву Учредительного собрания, в ходе которых, как они предполагали, большевики станут играть руководящую роль в коалиции с левыми эсерами и некоторыми независимыми депутатами от крестьянства, а возможно, и в еще более широком союзе с радикальными элементами «мелкобуржуазных партий»[47].

Не может быть особых сомнений в том, что Октябрьская революция и устанавливаемая ею диктатура пролетариата были предрешены самим Лениным, хотя известную роль в их конкретной реализации сыграл и Троцкий. Троцкий и сам настаивает на исключительной роли Ленина в преодолении «сопротивления большевистских лидеров» в ходе Октябрьского восстания[48]. Итак, накануне Октябрьской революции в безнадежных попытках запретить большевикам «действовать самим по себе» и устанавливать диктатуру партии рухнул последний бастион «старого» большевизма. Как сказал Ногин 1 ноября в ходе драматической дискуссии по поводу провала переговоров с Викжелем о создании широкой социалистической правительственной коалиции – «от народных социалистов до большевиков», «вопрос о природе нашей революции, увы, уже разрешен. Уже не стоит говорить, что наша партия завоевала власть», но «переломный момент» заключается в том, «как нам действовать дальше, если мы отстраним от себя остальные партии»[49]. Вопрос был разрешен Лениным и Троцким в ходе той же дискуссии в Петроградском комитете 1 ноября, когда они настояли на том, что «никаких компромиссов» быть не может, что правительство будет «однородным большевистским», и готовились «арестовать всех», прибегнуть к террору, несмотря на Луначарского и всех «старых», «рыхлых» большевиков, которые звали к «примирению с меньшевиками и социал-революционерами» и предлагали «однородное социалистическое правительство», которое не будет прибегать к насилию[50].

2 ноября, выступая на чрезвычайном заседании ЦК большевиков, Ленин, который сам назвал его «историческим», обвинил старобольшевистскую оппозицию в том, что она саботирует «диктатуру пролетариата и беднейшего крестьянства», и подчеркнул, что «нельзя отказываться от чисто большевистского правительства, не предавая лозунга: „Вся власть Советам!“». Резолюция Ленина обязывала «меньшинство» подчиниться партийной дисциплине[51]. В ответ на это 4 ноября из состава ЦК и Совета Народных Комиссаров добровольно вышло довольно большое число большевистских лидеров. Обнародованное по этому поводу прочувствованное сообщение стало лебединой песней «старобольшевизма». Мотивировка этого ухода была зачитана на заседании Центрального Исполнительного Комитета Советов в заключение отталкивающей и угрожающей дискуссии о свободе печати[52]:

 

«Мы стоим на точке зрения необходимости образования социалистического правительства из всех советских партий… Мы полагаем, что вне этого есть только один путь сохранения чисто большевистского правительства – политический террор. На этот путь вступил Совет Народных Комиссаров. Мы на него не можем и не хотим вступать. Мы видим, что это ведет к отстранению массовых пролетарских организаций от руководства политической жизнью, к установлению безответственного режима и к разгрому революции и страны. Нести ответственность за эту политику мы не можем и поэтому слагаем с себя перед ЦИК звание народных комиссаров»[53].

 

Поскольку это было последнее критическое выступление «старого большевизма» против ленинского «Октября», то и последний ропот по этому поводу заглох уже к 11 декабря 1917 года, когда Ленин предложил ЦК распустить и создать заново временное бюро большевистской фракции депутатов, выбранных в Учредительное собрание (в него входили Каменев, Рыков, Рязанов, Ногин и Владимир Милютин), утверждая, что члены этой фракции во многих случаях одобряли (в теории и на практике) «понятие, не вяжущееся с социал-демократией, отражающее буржуазно-демократический взгляд на Учредительное собрание, абстрагированный от реальных условий классовой борьбы и гражданской войны»[54]. Как заявил на следующий день Моисей Урицкий в Петроградском ЦК большевиков, в то время, как «мы думаем, что боремся за пролетариат и беднейшее крестьянство… они считают, что мы совершаем буржуазную революцию, кульминацией которой станет Учредительное собрание»[55].