Джалык-бий, «Последний из Сартаева рода»

Орлов пространно описывает жестокости, которыми сопровождалась мобилизация Салаватом людей в свое войско. Приводя один единственный документальный пример — гибель братьев Аптраковых [ Орлов, 2007. С.33 ], о которой впервые поведал миру не Сергей Орлов, а разруганный им Степан Злобин. (Остальные «примеры» не имеют отношения либо к Салавату лично, либо к мобилизации).

Описывает, не принимая во внимание суть этой ситуации. Во-первых, вопрос — кто проводил железной рукой мобилизацию? Неужели один Салават сжег троих здоровенных братьев — служилых башкир, воинов? А остальные жители аула, да и всей волости куда смотрели? Неужели кучка мятежников могла бы безнаказанно разъезжать по башкирским владениям и сжигать живьем их жителей, вооруженных ничуть не хуже, чем они сами?

Такая мобилизация была возможна только в том случае, если осуществлялась при поддержке самого населения — других военных сил у пугачевцев не было. Во-вторых, положение башкир сильно отличалось от положения остального населения края. Этот служилый народ — самостоятельная военная сила. Любой егет (джигит), тем более — батыр, обладал на курултае и йыйыне (совете, сходе общины) таким же голосом, что и тархан, и сотник (кстати, таков реальный, официальный чин Салавата Юлаева). Сие описывал в 1737 году И.К. Кирилов: «…иштяки, с луками и копьями, не имея между собою главных» [ Азнабаев, 2005. С.112 ]. Конечно, теоретически. Но! Только на йыйыне. В набеге, на войне приказ вышестоящего — закон, он может сделать с нарушителем все, что захочет. Может повесить за ослушание, может руку отрубить (бывали такие прецеденты в Войске Башкирском), и ничего ему за это не будет. Более того, никто даже не донесет — круговая порука. То же самое было у казаков: «Ты — казак, пей, гуляй, а крикнул батько — «на коня!», и ты уже не свой» [ А.Н.Толстой ]. Но только в том случае, если сами воины признают его вождем. Башкиры Салавата своим вождем признали. Но не одного Салавата.

У башкир, тем более в эпоху Смуты, всегда было много, куда больше, чем на Дону, таких «батек»: родовых, духовных или служилых предводителей, нередко — самой разной политической ориентации. Как жаловался на башкир Петру I казанский губернатор П. Апраксин: «Народ их проклятый, многочисленный, и военный, но безглавный, никаких над собою начал» [ Мат-лы по истории БАССР Ч.1. С.179 ]. Такой строй называется в науке «военной демократией». Поэтому участие, скажем, Кулуя Балтачева, Исмагила Тасимова, Алибая Мурзагулова, Ямансары Яппарова (последних двух — весьма переменчивое) в боевых действиях против Пугачева никак Салавата не дискредитировало и на его популярности в народе не отражалось. Но все сие не отменяло насилия при мобилизации, скорее, предполагало его.

Что касается патриотичности мобилизации… Возьмем Великую Отечественную войну. Патриотический подъем был действительно грандиозным. Он был! Пример из семейной хроники.

Вспоминает подружка моей бабушки, Бердиной Суфии Насибулловны: «Во время войны в Уфе мужчин почти не осталось. Однажды, после работы, собрались мы, женщины, на праздник. Кто что принес — хлеба, консервы. Трудно было, но жили дружно. И зашел к нам на чай парень один, все его знали, у него бронь была. И вот тогда Суфия-ханым [мама моего отца. — А.Б.], а она всегда очень скромная, тихая была, слова лишнего не скажет, твердо говорит: «Наши мужья и братья на фронте. Место мужчины – там. Я не могу сидеть в одном кругу с человеком, не знающим своего места». Встала и вышла. Все помолчали и одна за другой потянулись за ней, разошлись». А я ее хорошо помню, человек была удивительно умный, чуждый всякой позы и выспренности. Как думала, так и сказала — значит, не могла иначе. Но вопрос возникает: а тот парень виноват, что у него бронь? Жестоко? Да. Но таков был настрой. Настрой искрений.

Но попробовал бы кто-нибудь из призванных не пойти на фронт: что бы с ним сделало родное государство в 24 часа? И это никак не может дискредитировать ни данное государство, ни патриотизм народа, ведущего войну.

Насилие неизбежно при любой мобилизации, даже самой патриотичной. А у кочевников еще сложнее. Они — вольный народ. Раньше как было — хочу, пойду на войну; саблей помахаю, хочу — в юрте лежу, на курае играю. Но в рамках ожесточенной гражданской войны такая позиция стала недопустимой, причем для обеих сторон: «или — или», «кто не с нами — тот против нас!», «иного не дано!». Именно суровость Салавата при наборе его башкирской дружины свидетельствует об этнической терпимости: его враждебные акции были направлены не по национальному признаку, а по простому принципу: ты за царя, или за царицу? Как говорил знаменитый викинг Рагнар Лотброг (Волосатая Штанина): «В жизни важно только знать, кто твой друг, а кто враг».

Война Салавата

               На том берегу речушки Ая косоглазые варвары подняли изогнутые луки, пустили стаю стрел, раздался нарастающий, как бы волчий вой… — триста эстляндских стрелков Ливена и сам подполковник были поколоты, порублены, раздеты до исподнего.

А.Н.Толстой, «Петр Первый»

 

Орлов или Дильмухаметов напрасно выдают за свое открытие наименование пугачевщины «гражданской войной». И.М. Гвоздикова, например, ясно писала: «Крестьянскую 1773-1775 гг., как разновидность гражданской войны, характеризует особая острота» и т.д. [ Гвоздикова, 1999. С.498 ]. Вот только пошлое осовременивание терминов «оппозиционерами от истории»: «белые», «красные», «юго-западный фронт», «бригадный генерал», произвольная нумерация: «I Гражданская» и т.п. — именно в стиле советского Агитпропа, который они столь рьяно критикуют (до чего актуальный объект для полемики, не правда ли?). Но гражданская война — очень сложное состояние системы, в ней переплетаются признаки классовых, национальных, цивилизационных, правовых и статусно-ролевых конфликтов [ Бердин, 2003. С. 44.; Он же. К вопросу о методологии..., 2007. С.24-29 ]. Какая из этих тенденций в конкретном явлении наиболее значима — историки спорят третье столетие. Поэтому эту главу я назвал просто: война, не уточняя ее характера. Чтобы вмешиваться в такую дискуссию, уровень «разоблачительных» брошюрок, в отличие от монографий И.М. Гвоздиковой, признайтесь честно, недостаточен. Поэтому оставим этот сложный вопрос для другой публикации, и перейдем к чисто военным аспектам характеристики движения Салавата.

Кстати, будь я радикал-националистом, порадовался бы: все исторические аргументы Н. Швецов позаимствовал у И. Кучумова, почти вся концепция «Пирамиды Салавата» Сергея Орлова легко прослеживается в давнем творении Айрата Дильмухаметова «Лики Салавата». Избытком оригинальности самозваные «защитники прав русских Уфимской губернии» не страдают. Забегая вперед, отмечу — определенной заметностью быстро подзабытые брошюры Орлова были обязаны исключительно грамотной пиар-компании и своим публицистическим, стилевым, но не научным достоинствам. Как историка его нельзя рассматривать ни по форме, ни по содержанию. Может быть, рано. Как публицист он мне скорее нравился, до «Пирамиды…». Про Швецова и этого не скажешь — стиль его изложения не менее натужен, чем аргументация. И вызывала какой-то интерес только в силу незанятости оппозиционно-публицистической ниши, по принципу: «на безрыбье и рак рыба».

Орлов прав в том, что «полководческий гений» Салавата Юлаева переоценивать не следует. Но и недооценивать его организаторские способности — неразумно. А отрицать совсем — глупо. Командовать трехтысячным «башкирским войском», как он сам отрекомендовал Пугачеву свой отряд [ Гвоздикова, 1999. С.411 ], войском, среди которого — сотни мужей, поседевших под шлемом, ветеранов Семилетней войны с Пруссией, Польской и Калмыцкой военных кампаний [ Гвоздикова, 1999. С.149-154 ]… Не за красивые же глаза, пошли эти воины за девятнадцатилетним юнцом? Взгляните на внушительный список волостных, юртовых и походных старшин, приведших ему под начало свои ополчения, составленный самим А.В. Суворовым [ Гвоздикова, 1999. С.457 ]! Нужно было в считанные дни и месяцы приобрести немалый авторитет, чтобы управлять многонациональным и буйным воинством, творить суд, создавать собственную администрацию в обстановке Смуты, проводить мобилизацию и вести многосторонние переговоры. Салавату все перечисленное удавалось. Причем оперативное пространство действий Салавата превышало территорию многих европейских государств того времени! Михельсон был весьма озадачен обширностью театра военных действий [ Гвоздикова, 1999. С.392 ], а Салавата сие обстоятельство почему то не смущало. Официальное звание Салавата в 19 лет — сотник (уже немало, выше, чем у самого Пугачева: хорунжий). Но Салават не остановился на достигнутом. Доблесть его бойцов, упорство и дерзость атак документально засвидетельствованы его противниками: самим Михельсоном, генералами Фрейманом, Декалонгом, Станиславским, майором Дуве [ Гвоздикова, 1999. С.291, 393, 399 ].

Кстати о Михельсоне. И Инга Гвоздикова, и Назир Кулбахтин описывают его в самых уважительных тонах [ Гвоздикова, 1999. С.391-392 ]. Во-первых, отдавая должное талантливому и храброму человеку, любимцу Суворова. А во-вторых, потому что нехорошо клеветать на мертвых. О последнем Орлов прочно позабыл. Он неоригинален даже в мелочах. Так, не Орлов, а именно Назир Мурзабаевич Кулбахтин рассказал широкой публике, что злобинская версия перехода Салавата к Пугачеву, отраженная в знаменитом памятнике работы С.Д. Тавасиева — художественный вымысел, условность. Командовал сводным отрядом в 1000 всадников, посланным против Пугачева, но добровольно перешедшим на его сторону, вовсе не Салават, а старшина Алибай Мурзагулов [ Кулбахтин, 2004. ]. И никаких речей перед этим воинством Салават, понятное дело, не вел. (Хотя мог, несомненно, вести их в другие моменты своей боевой биографии). Отчего и скульптура Сосланбека Тавасиева и роман Степана Злобина не лишились художественной и исторической достоверности, что и отметил Н.М. Кулбахтин. Потому что дело художника — не рабское копирование фактов эпохи, а передача ее духа. На мой взгляд, и Злобину, и Тавасиву это удалось.

Именно Кулбахтин рассказал, что Салават был выдвинут позже, при осаде Оренбурга по рекомендации Кинзи Арсланова — предводителя всех инородческих сил Пугачева, истинным главой и душой башкирского мятежа. Человеком, в то время намного более авторитетным, чем Салават. Именно Арсланов открыл для Пугачева и капрала Белобородова — будущего пугачевского «фельдмаршала». Кстати о фельдмаршалах.

Конечно, «полковник» у Пугачева, и полковник настоящей регулярной армии — две большие разницы. Но Орлов напрасно над этой разницей издевается [ Орлов, 2007. С.21 ] — ее никто и не отрицал. Но давались эти звания не с потолка, как он себе, видимо, представляет. Они отражали реальную иерархию внутри пугачевского воинства. Поэтому лидерство по количеству высоких чинов из башкир ясно показывает, кто был реальной силой в его «армии», кого самозванец был вынужден ублажать. Орлов пренебрежительно заметил: «одному башкиру присвоили даже звание фельдмаршала» [ Орлов, 2007. С.21 ]. Не «одному башкиру», а одному из депутатов Уложенной Комиссии от башкир, старшине Базаргулу Юнаеву [ Кулбахтин, 2004. ]. Точно такой же статус был у Туктамыша Ижбулатова, о котором уже шла речь. А также у есаула Тимофея Падурова, который удостоился исключительной оценки уже со стороны настоящей государыни — казнен вместе с самим Пугачевым.

Звание фельдмаршала Юнаеву дали за огромный авторитет среди башкир, а авторитет — это новые тысячи рубак и лучников, несущихся на неутомимых башкирских конях на помощь самозванцу. Вторым из двух фельдмаршалов у Пугачева был Иван Белобородов, обучавший за считанные недели толпы голытьбы регулярному строю так, что Михельсон принял однажды его отряд «за деташмент генерал-поручика и кавалера Декалонга» [ Пушкин, 1950. С.160 ]. Правда, внешним, строевым сходством дело и ограничилось, но и это — удивительное достижение. Чтобы превратить пахарей и литейщиков в солдат, в настоящей армии тратились долгие годы (срок службы — 25 лет), по армейскому принципу: «Вот тебе три мужика, сделай из них одного солдата». Подразумевалось, что двое из трех погибнут под батогами.

Именно поэтому башкиры и казаки сразу брались за оружие при одном подозрении, что «регулярство» распространят и на них [ Пушкин, 1950. С.110 ]. Но свобода от рекрутчины имела и обратные следствия. За любую свободу приходится чем-то платить. Отсутствием собственных регулярных частей, например. Зато башкиры все, поголовно, считались воинами иррегулярной конницы. С конца XVI века — формально, а с 1798 года — юридически, вплоть до регламентации всех сторон жизни.

Но по Уставу русской российской армии казакам и башкирам вообще запрещалось самостоятельно вступать в ближний бой с тяжелой и средней регулярной кавалерией. Да и легкой (гусары), при равном количестве, казаки и служилые инородцы обычно уступали. Все же лучшие в мире (оценка Наполеона) конные ополченцы — но против лучших в мире профессионалов (оценка Шарля де Линя, принца Нассау-Зингена). (Вообще лучшими гусарами считались мадьярские; польские гусары — это, в действительности, не легкая, а средняя, иногда — тяжелая кавалерия).

Казаки и башкиры как род войск служили для других целей. Для разведки, добычи «языков», набегов, партизанских действий, обеспечения своих и разрыва вражеских коммуникаций, рейдов по тылам, разгона и уничтожения уже отступающих регулярных войск: чтобы ширилась паника, чтобы не успели собраться вновь. В этом им равных не было. Примерно как отряды диверсантов-коммандос, разноцветные «береты» в современной армии. Убежден, будь в армии Салтыкова не 531 [ Гвоздикова, 1999. С.149 ][6], а хотя бы 3000 башкир (как у Салавата на Урале, у Кулуя Балтаса в Польше), под Кунерсдорфом Фридриху Великому, без того близкого к самоубийству, не собрать бы вновь свои разбегавшиеся войска, история Европы могла пойти совсем по другому пути. А.М.Буровский даже предположил, по какому именно: «Фридриха увозят башкиры спиваться в Березов» [ Буровский, 2004. С.129 ]. «Фридрих, сидит в кибитке, бешено мчащейся в Березов, размазывает слезы по своей свирепой сизой морде, …пытается сулить денежки конвоирам, а башкиры и татары [мишари, наверное? — А.Б.] Фридриха не понимают» [ Буровский, 2004. С.128 ]. И следствия для судеб Европы соответствующие, на пару страниц мелким шрифтом. Читать очень интересно.

Но против залпов картечи, каре пехоты и сомкнутого строя драгун, в открытом бою они неэффективны. Использовать их не по Уставу — как забивать гвозди микроскопом.

А в пугачевщину башкиры, казаки и мишари действовали не по Уставу. Потому что выхода не было — не было у самозванца, кроме них, никаких организованных вооруженных сил, крестьяне — это масса, а не сила. Башкиры уступали солдатам Михельсона, но задерживали, ослабляли их, заставляли биться всерьез. Он сам об этом свидетельствовал [ Гвоздикова, 1999. С.393 ]. А сквозь массы пешей голытьбы отряд Михельсона проходил, как проходит сквозь масло раскаленный нож.

Вне Башкортостана войско Пугачева увеличивалось в несколько раз, достигая 25-30 тысяч человек [ Пушкин, 1950. С.168 ]. А сражений, подобных яростным стычкам башкир с Михельсоном — не было. Исключая последний бой под Казанью, где, кстати, вновь отличился «ограниченный контингент» башкир [ Пушкин, 1950. С.165, 169 ]. Они первыми ворвались в город и последними полегли под залпами Михельсона. Орлов сокрушается, что после этого побоища Михельсон отпустил от 5 до 10 тысяч пленных крестьян (заметьте, никогда башкиры не собирались в эту войну таким скопищем, хотя общее число их участников в Смуте оценивают до 50 тысяч; и обратите внимание, каков разброс оценок потерь пугачевцев, мы к нему еще вернемся), отпустил, «даже не выпоров» [ Орлов, 2007. С.37 ]. Но в данном случае дело не в милосердии, а в том, что иначе быть не могло! Только и забот было у небольшого отряда потрепанных, выдохшихся солдат, как пороть и вешать такую ораву! Михельсон — не палач, а солдат, палачей в армии и государстве Российском без него хватило.

Трусливо разбегавшиеся от толп пугачевцев, после прихода Михельсона они мгновенно смелели и начинали вымещать злобу на побежденных. Отрезанные уши, носы, четвертованные и повешенные [ Гвоздикова, 1999. С.468 ] — это не выдумка советской пропаганды, все это было! Орлов все сие не опровергает (нечем), но и не вспоминает. Он вспоминает о милосердии Екатерины [ Орлов, 2007. С.38 ]. Екатерина действительно лично жестокостью не отличалась, но разве казнимым было от этого легче висеть на крючьях, поддетых под ребра?

Михельсон практически один спас страну от разгоравшегося пожара, гоняясь за мужицким царем по территории, сопоставимой по размерам с Францией! Такова оценка А.С.Пушкина [ Пушкин, 1950. С.160 ]. Но почему Орлов сравнивает Салавата именно с Михельсоном? Салават-то, в отличие от Михельсона, был только одним из башкирских предводителей, проявивших инициативу, храбрость и организаторский талант. Были из них и поважнее Салавата, причем не проявившие документально зафиксированной жестокости. Кинзя Арсланов, например, на фоне того страшного времени может показаться и вовсе рыцарем без страха и упрека. Были офицеры и повыше подполковника Михельсона чином, сравнение с которыми оказалось бы скорее в пользу Салавата.

Губернатор Оренбурга генерал-поручик Рейнсдорп, например, чья глупость позволила казацкому мятежу превратиться в Смуту. Ни одной победы означенный губернатор не одержал. Информационную войну проиграл безграмотному самозванцу вчистую (такова оценка А.С. Пушкина, конечно, в терминах своего времени) [ Пушкин, 1950. С.204 ]. (Призывы Салавата, напротив, люди помнят уже третье столетие). Рейнсдорп собственноручно направил к Пугачеву знаменитого каторжника Хлопушу (Афанасия Соколова), который принес позже немало хлопот, служа Емельяну верой и правдой [ Е.В.Тарле ].

Сие об уме губернатора свидетельствует, о знании им психологии русского народа, коим он правил на территории с Англию величиной, или все же о чем-то ином?

Выше Салавата по настоящей Табели о рангах был и майор Дуве, трусливо сбежавший из Бирска, едва заслышав о подходе Салавата [ Орлов, 2007. С.43 ]. Еще выше — полковники Якубович и Обернибесов, на виду у которого башкиры творили, что хотели [ Пушкин, 1950. С.162 ], много выше — генерал-майор С.К.Станиславский. Этого А.С. Пушкин, первый историк пугачевщины, печатно назвал трусом, постоянно прятавшимся со своей командой «в своей любимой Орской крепости» [ Пушкин, 1950. С.162 ]. Противник Станиславского, внушивший генералу такой страх, известен из его собственных донесений — это башкиры [ Гвоздикова, 1999. С.291 ]. Одно замечание по поводу реляций офицеров регулярных войск. Я не сомневаюсь, что свои потери они считали правильно — такова была практика европейских армий того времени. Но вот потери вражеские… Слово А.М.Буровскому, серьезному историку, философу и талантливому литератору. Певцу Российской империи, Суворова, Багратиона, «цивилизаторской миссии» русской армии на диком, по его мнению, Востоке. В антипатиях к русской армии не замечен. Послушаем его.

Победы Суворова над турками были реальными и ошеломляющими. Но однажды, когда А.В. Суворов, диктуя реляцию, сгоряча заявил совсем уж астрономическую цифру «убитых» солдат противника, даже его адъютант засомневался: «Не слишком ли много, Ваше сиятельство?». Мол, не поверят люди, да и в газеты гамбургские попадет, смеяться будут. На что получил бесподобный ответ: «Что их жалеть, они же басурмане!» [ Буровский, 2004 ].

Слишком часто в истории отчеты о победах в нашей армии составлялись по такому, суворовскому рецепту. Это было бы не так уж страшно, если бы и реальные победы одерживались всегда по-суворовски. Михельсон же действительно был блестящим офицером суворовской школы. Ничего не утверждаю, но ссылаться на его данные, как на истину в последней инстанции, как это делает С.А. Орлов, среди историков не принято. Не только в Башкортостане, в исторической науке вообще не напрасно существует понятие: историческая критика документа. У ободранных, запыхавшихся, не остывших от боя (бой длился несколько часов!) солдат, спешивших за неуловимой конницей Салавата (остановка на день — это еще один сожженный башкирами городок, еще один шанс самозванцу вырваться на просторы России, населенные крепостными, ненавидящими своих хозяев!) вряд ли было время подсчитывать сотни убитых башкир.

Притом, что в прошлых войнах с ними, например, в разгромной для башкир войне 1735-40 гг. русские командиры честно указывали, что число погибших у противника подсчитать сложно: лишь приблизительно «человек в 200», — не каждый выбывший из строя — убит; а «за их скорою ездою нашим гонять никак невозможено», да и трупы своих башкиры стараются врагу не оставлять (как позже — горцы Кавказа). Заметим, что собственные потери в описанном бою генерал-лейтенант А.И. Румянцев расписал с точностью до 1 человека: «полковник тремя ранами ранен, …да убит поручик 1, ундер-афицеров и редовых [так в тексте. — А.Б.] побито 95, ранено 32» [ Материалы по истории Башкортостана, 2002. С.218 ]. Вот это уже к жизни ближе: т.е. соотношение потерь регулярных войск и иррегулярных башкир примерно 1 к 2 (кстати, очень почетное для иррегулярной конницы соотношение). Конечно, такие проблемы возникали только в горячке сражения, а не при методичной расправе с мирной деревней – в этом случае сведения сохранялись подробные [ Рычков, 1999 ].

Михельсон в таких сомнениях, скромности и щепетильности не замечен. Строка из его, процитированного Орловым донесения о сожжении Симского завода: Салават «некоторых из явившихся ко мне иноверцов вешал» [ Орлов, 2007. С.46 ]. Что бы сие значило? Иноверцы, повисев в петле, явились затем к Михельсону? Да и зачем точность? Война то не с регулярной армией идет, где каждый солдат на счету, а население не воюет. Здесь — наоборот: к услугам Салавата — мобилизационный потенциал целого служилого народа, сотня-другая выбывших из строя джигитов будет немедленно пополнена.

Если песню в горах споешь

Десять песен споет Урал.

Если сын твой в бою падет

Сотню храбрых пришлет Урал!

[ Салават Юлаев, «Урал», перевод С.Злобина ].

Важно было именно обезглавить восстание, а вот этого у имперского воинства никак не получалось. Наоборот, самим приходилось постоянно отбиваться от дерзкой волчьей конницы в меховых шапках, «неуважающих атаку» регулярной армии [ определение самого И. Михельсона ]. Поэтому потери врага могли прикинуть на глазок — где сотня, там и две, где две, там и пять, по методе Суворова. Кто проверит? Ложью это не считалось: ведь тысячный отряд противника был? Был. Бой — жестокий, кровопролитный, был? Тоже был. Поле боя за нами, противник ушел? Так оно и было. Этот отряд разбит, перед нами его больше нет? Нет. Так и запишем. А сколько убито, сколько спаслось — уточнять сложно.

Поскольку других данных нет, то среди историков принято считать: записал, скажем, Михельсон, что убито 300 бойцов противника, притом, что у него самого — только 8, пусть будет 300. Условно, приблизительно. Это особенно проявляется в донесениях Рылеева, который в бою уничтожил якобы уже «около четырехсот» пугачевцев, больше, чем Михельсон, а сам обошелся вообще без потерь [ Орлов, 2007. С.20 ]. По моему, такое возможно только при отсутствии прямого столкновения, т.е. вместо боя была просто серия жестоких напусков легкой конницы, которая, налетев, сразу рассеивалась, как ей и положено. Пешие либо неумело ездящие пугачевцы при этом действительно могли серьезно пострадать. Правда, из башкир таковых найти было чрезвычайно сложно, так что досталось, судя по всему, опять многострадальным крестьянам.

Большая трафаретность докладов Рылеева по сравнению с рапортами Михельсона вытекает именно из меньшей точности, слабого знания специфики тактики легкой конницы. Ясно лишь, что свои потери армейские командиры не завысили, а чужие записывали не в сторону занижения. Но считать эту цифру достоверной, тем более, разгорячено тыкать в нее носом читателя — неумно. Геродот, к примеру, сообщал, что персидская армия Ксеркса насчитывала 1 млн. 700 тыс. человек [ Геродот, 1972. С.332 ]. Поверить в это невозможно. Но пользуются его данными по перечислению подразделений этого войска до сих пор. Весьма плодотворно.

Вот количество пленных — другое дело, это величина уточнимая; но даже в ней расхождения в официальных оценках достигли 5 тысяч (!) под Казанью (см. выше). А пленных башкир иногда вообще не было, «кроме одного, насильно пощаженного» [ Пушкин, 1950. С.159 ]. Между прочим, к этому пленному Михельсон отнесся с немалым уважением [ Пушкин, 1950. С.160 ]. В отличие от С.А. Орлова, храбрящегося из безопасного будущего.

Придирки Орлова вообще отличаются какой-то бессмысленной мелочностью. Я знаю, что «дьявол скрывается в мелочах», но когда подчеркивают мелочь, очевидно не имеющую сущностного значения, это никак не может считаться историческим аргументом.

Напротив, приемом манипуляции сознанием — справедливо считается. Например, он возмущен, что Н.М. Кулбахтин следующим образом завершил цитирование: «Другой бой Салавата (8 мая 1774 года) биографу видится так: «Как писал правительственный офицер своему командующему, пугачевцы, «не уважая нашу атаку, прямо пошли к нам на встречу, однако помощию Божиею, по немалом от них супротивлении» были отброшены».

Но офицер писал — «были обращены в бег»» [ Орлов, 2007. С.20 ]. Во-первых, обратил ли внимание С.А. Орлов, что фраза «были обращены в бег» повторяется в реляциях постоянно? Т.е. является риторической формулой, штампом, означающим по смыслу то же самое, что написал Н.М. Кулбахтин. Написал грамотно, не искажая саму цитату, которая известна всем историкам. При анализе летописей, например, подобные штампы, типа «полегло чуди бес числа», принято просто игнорировать [ Феннел, 1989 ]. Во-вторых, что значит «обращены в бег»? Для крестьян-пугачевцев это означало четвертование зачинщиков бунта, поротые спины и продолжение беспросветного труда на бар под присмотром мстительного приказчика. Для башкир — сбор для нового боя с Михельсоном, иногда — на следующее утро после «обращения в бег». Потому что «бег» для них не означал паники, они просто отрывались от противника, чтобы в безопасности собраться вновь. На то они и легкая конница. Для нее это — обычный тактический прием. Об этом свидетельствует генерал-майор Станиславский, губернатор Рейнсдорп, генерал Кар и другие современники событий [ Гвоздикова, 1999. С.291 ]. Это — известная тактика не только башкир, но и казаков, и никто за это не упрекал их в неумении воевать. Не «обращения в бег» летучей конницы ждали от регулярных войск (она и так всегда на бегу), а уничтожения повстанческих отрядов. Ставилась задача — обезвредить повстанцев. Печальная участь заводов и городов Урала наглядно показала, как Михельсон их «обезвредил».

А невыполнение боевой задачи победой считать сложно. Михельсон ее выполнить оказался не всегда в состоянии. Именно поэтому сам Салават искренне считал, что бой с гусарами закончился вничью. И Пугачев, независимо от Салавата (когда допрашивали батыра, Пугачев был уже четвертован), показал, что «ни он Михельсона, ни Михельсон его одолеть не смог».

Орлов негодует: «Наблюдать за маневрами наших ученых одно удовольствие: как бой с регулярной армией — так это башкиры, а как пепел деревень — так сразу безликие пугачевцы или повстанцы...» [ Орлов, 2007. С.47 ]. Но в дореволюционной, и отчасти, в советской историографии все было наоборот: как бой — так «пугачевцы», как неизбежные жестокости — так «свирепый Салават»! Просмотрите классические труды историков пугачевщины: В.Н. Витевского, Ю.Н. Лимонова, Р.В. Овчинникова, В.В. Мавродина — убедитесь! С иностранцами и эмигрантами — того печальней: не даром на Б.Э. Нольде, Р. Порталя и Р. Паскаля (опубликованных, кстати, в России исключительно в журнале «Ватандаш»), да еще на Д. Петерс постоянно ссылаются наши «ревизионисты». Объем не позволяет мне вернуться к собственным замечаниям по этим цитатам, поэтому интересующихся отсылаю к своей книге [ Бердин, 2006. С.60-62 ].

Потому то и пришлось историкам Назиру Кулбахтину и Салавату Таймасову заново пересчитывать количество командиров-башкир среди пугачевцев. По архивным данным, и после двухсот лет изучения пугачевщины наукой российской. Причем в верности их подсчетов С. Орлов благоразумно не сомневается. Разве не естественна после такого замалчивания проблемы русскими историками была обратная реакция со стороны их башкирских коллег? Но главное, разве небашкирские пугачевцы не оставляли после себя «пепел деревень»? Вчитайтесь внимательнее в текст самого Орлова, в особенности в главе, где он «развенчивает» Пугачева, и увидите, что оставляли с избытком [ Орлов, 2007. С.31-36 ]. И разве башкиры действительно не составили на территории Башкортостана главную боевую силу повстанцев, единственно способную сопротивляться регулярным частям? Казаков на Урал пришло немного, мишари малочисленны сами по себе, а крестьяне любой национальности — это не воины. Случалось, что некоторые башкирские историки в период национально-романтической эйфории 1990-х гг. допускали в стилистике перекос в обратную сторону. Но это не более чем реакция на тенденциозность предшествовавших им историков пугачевщины.

Реакция, по-человечески понятная. И заметьте, встречающаяся только у историков старой школы. Ни Булат Азнабаев, ни Рамиль Рахимов, ни Салават Таймасов в столь устаревших терминах не пишут. Чему же возмущается Орлов?

Ответ на этот вопрос лежит в политической плоскости, он очевиден и мне не интересен. Интереснее понять — в чем причина тенденциозности по отношению к башкирам историков дореволюционных, и, казалось бы, идеологически несовместимых с ними — советских? На мой взгляд, причин несколько.

Первая — методологическая. Данная историческая коллизия не укладывалось ни в схемы «классовой борьбы», ни в либеральные построения С.М. Соловьева или П.Б. Струве. Все последующие историки, несмотря на все разночтения, этим европоцентристским догмам следовали — и Витевский, и Дубровин, и Нольде, и Петерс.

Вторая причина — этнопсихологическая. Имперским сознанием болезненно воспринимается само представление, что именно башкиры, небольшой, в целом, по численности народ, сумели так «тряхнуть Москвой». Что в рамках пугачевщины на огромной территории исторического Башкортостана именно они проявили себя, так сказать, «старшим братом» и «гегемоном», пусть в весьма неоднозначном, но грандиозном историческом явлении.

По причинам, имеющим весьма отдаленное отношение к «классовой борьбе». Оговорюсь, я нисколько не иронизирую над понятием «имперское сознание» — это нормальное культурно-историческое явление, оно совершенно неравнозначно понятию «имперские амбиции», действительно отрицательному, поскольку любые амбиции уважения не вызывают. Просто предлагаю свое видение проблемы. Между прочим, историографией Башкортостана в монографическом исполнении еще никто не занимался, так что рассеять мои сомнения и предположения в данном вопросе на серьезном научном уровне пока некому. К сожалению, жанр данной работы не позволяет обсудить эту сложную проблему всерьез, поэтому вернемся к повествованию С.А. Орлова.

Разумеется, восстание Салавата Юлаева — не вершина башкирского ратного мастерства. До 1773 года войны с правительством башкиры вели постоянно (1645, 1662-64, 1681-83, 1705-1711, 1735-1740, 1755-56 гг.), и у башкир постоянно изымалось оружие. Указами 1675, 1702 и 1736 гг. башкирам официально запрещалось иметь свои кузницы [ История Башкортостана, 1996. С.193 ]. (Это к вопросу о культуртрегерстве русской власти). На башкирских кузнецов охотились, как в Ирландии — на учителей ирландского языка. Разве что цену за голову не назначали — в этом мы, действительно, отстали от туманного Альбиона. Впрочем, Орлов жалеет, что Россия отстала и от «культурно-европейской Польши», где «в то же самое время происходил свой бунт, так там предводителя мятежников приговорили к страшной мучи­тельной казни: с казака Гонты сняли кожу. С живого. Но не сразу, а по­степенно, по лоскуту в день — и так на протяжении двух недель...» [ Орлов, 2007. С.37 ]. Комментировать не стану, лишь напомню, что Иван Гонта — национальный герой украинского народа. И думаю, сама Екатерина Великая ничего доброго по адресу автора таких строк не сказала бы.

Но важен результат описанной политики: бойцы Салавата были вооружены значительно хуже участников предыдущих восстаний. (Не считая русских канониров при отбитых пушках, помогавших башкирам — ранее такого, действительно, не было; как видим, в истории сложно что-либо утверждать категорически). Например, в период «башкирской войны» 1735-40 гг. командиры регулярной армии постоянно получают информацию, что башкиры воюют «в латах и кольчугах …с немалым собранием» [ Материалы по истории Башкортостана, 2002. С.58 ]; при мобилизации в «четырехнародную команду» (башкиры, калмыки, татарские мурзы, мишари) на Семилетнюю войну процент воинов, оснащенных «пансырями», оставался среди башкир наибольшим (хотя самого дорогого оружия — сабель, было уже очень мало) [ Васильев, 2000. С.123 ]. Во времена Салавата оснащенности кольчугами уже не замечалось, по крайней мере, в массовом порядке, как ранее. Его джигиты радовались даже скверным латам из холста и жести (их им изготовили, между прочим, русские заводчане-пугачевцы).

Но при всем перечисленном башкиры добились настолько впечатляющих, разрушительных успехов, что игнорировать «башкирскую проблему» стало невозможно. Начался поэтапный переход к новой эпохе в жизни нашего народа — периоду Башкирского (Башкирско-мещеряцкого) войска (учреждено в 1798 году). Но это — тема, выходящая за рамки нашей работы.

 

Жертвоприношение

Когда же огни затрещали упруго

И начало пламя пылать,

Пришли палачи, — то поднялся Джамуга

И дал свои руки вязать.