Л.Н. Гумилев, «Смерть князя Джамуги».

 

Стремление опорочить Салавата Юлаева приобретает у автора характер какой-то фобии. Он разбирает вопросы, которые ни об историческом, ни о личном облике «подследственного» башкирского героя вообще ничего не скажут. Потому что от самого батыра никак не зависели. Причем производит сию операцию настолько грубо и пошло, что даже удивительно.

Так, Орлов считает, что наказание Салавату и Юлаю было слишком мягким. Утверждает, что «Упоминавшиеся батоги на первом допросе — единственный известный факт о физическом воздействии на Салавата за все время следствия» [ Орлов, 2007. С.60 ]. В подтверждение приводит холуйскую пословицу: «Батоги — дерево Божье, терпеть можно» [ Орлов, 2007. С.60 ], с которой сам, судя по тону, вполне солидарен. Что ж, отставному капитану милиции виднее, может быть, батоги — штука устаревшая и неэффективная по сравнению с современными методами. Возможно, что кому-то нравился бьющий его батог, но похваляться подобным мазохизмом в наше время несколько странно. К слову сказать, «Упоминавшиеся батоги» — это первое, что перенес Салават, сразу после поимки. О последующем сведений действительно не сохранилось. Вплоть до приговора, двукратного клеймения и 172 ударов кнутом, которым палач мог, при желании, убить человека с двух-трех ударов. Это, наверное, не пытки. И вечной каторги, конечно. Наказания, которое, по резонному мнению царских сановников, для башкира, человека свободного по статусу и рождению, было много хуже казни, так же, как и рекрутчина, по свидетельству генерала П.М. Голицина [ Гвоздикова, 1999. С.471 ] (а лишить себя жизни он не может — как правоверный мусульманин).

Сохраниться свидетельства об истязаниях не могли никоим образом. К сведению г-на Орлова, пытки в царствование Екатерины были официально запрещены, и в документах, тем более — на ритуальном, образцово-показательном процессе, отражаться не могли. А.С. Пушкин в «Капитанской дочке», описывая, как господа офицеры собирались пытать пойманного башкира, пойманного до всяческих безобразий пугачевщины, уже изувеченного, с отрезанными за прошлые восстания ушами и вырванным языком, объяснял: «Пытка в старину так была укоренена в обычаях судо­производства, что благодетельный указ, уничтоживший оную, долго оставался безо всякого действия. … В наше же время никто не сомневался в необходимости пытки, ни судьи, ни подсудимые» [ А.С. Пушкин, «Капитанская дочь», 1950. С.300 ]. Так то. Как запрещены они и сейчас. Но разве сегодня служители закона никогда не применяют «мер физического воздействия»? Применяют, да еще как! Что в России, что в США.

Однако невозможно представить себе современного следователя, тщательно записывающего для потомства: применить к подследственному операцию «слоник» пять раз, «козлик» — семь раз и завершить обработкой «демократизаторами». Неужели г-н Орлов думает, что его (теперь бывшие) коллеги в екатерининскую эпоху были глупее современных? Напомню лишь, что под следствием «из 216 уральских казаков, судившихся в Оренбурге, 33 умерли до вынесения решения» [ Гвоздикова, 1999. С.475 ]. Т.е. за один год. Наверное, от огорчения. Притом, что обычно казаки отличались железным здоровьем и выносливостью.

Извиняюсь, что пользуюсь профессиональным жаргоном «вернувшегося в историю» автора [ Орлов, 2007. С.65 ], оставившего ради нее высокий пост капитана милиции, но, думаю, товарищ Орлов так лучше поймет. Рамки жанра, в известных пределах, такую вольность позволяют. Каторга в качестве наказания башкирским вождям Орлова также не устраивает. Основание — на каторге Салават прожил более 20 лет! А сколько лет ему было в момент вынесения приговора? Более половины жизни в тюрьме, для вольного башкирского сотника — не наказание?! Ислам категорически воспрещает самоубийство!.. Юлай и Канзафар также прожили на каторге немало. Орлов считает, что это не от их физической мощи, а от легкости режима. Якобы по сравнению с советскими зонами, царская каторга — это санаторий [ Орлов, 2007. С.38 ]. Хорошо, сравним. В 1945 году Советская Армия ворвалась в Манчжурию. В руки компетентных органов попал Муххамед-Габдельхай Курбангалиев, за которым советская разведка беспрерывно охотилась с 1918 года. Тот самый, вождь «белых» башкир, Великий имам Дальнего Востока. Примерно в том же почтенном возрасте, что и Юлай Азналин — на царскую каторгу. Перед СССР неистовый имам вообще ничем не провинился, кроме участия в Гражданской войне в России до создания этой сверхдержавы. Но сразу по доставке отсидел в советских лагерях 10 лет, от звонка до звонка. Условия — те самые, которые описывают Шаламов и Солженицын. (Кстати, сколько лет ныне А.И. Солженицыну? ГУЛАГ не помешал человеку дожить до вполне почтенного возраста). По возвращении Муххамед-Габдельхай жил в родном башкирском ауле в Челябинской области, исполнял обязанности муллы, воспитывал внуков. Умер в 1972 году.

Сдержим эмоции. Итак, указания на срок проживания в неволе и возраст осужденных — не главный показатель условий содержания. Кто 10, тем более — 25 лет, в узилище продержался, тот на воле еще дольше проживет — выживали сильнейшие. Как Александр Зиновьев, Георгий Жженов. Как Лев Гумилев. Но главное, судите сами, для чего нужны были Орлову столь бесплодные умствования по поводу общеизвестных фактов?

Главное обвинение Орлова Салавату: протокол его допроса «заканчивается такими словами: «В чем и приносит пред ея императорским величеством повинную и просит матеряного помилования». И выводит пафосно: «Не воскреснут бунтари, попросившие пощады» (Лев Халиф) [ Орлов, 2007. С.61 ]. Только ссылаясь не на себя, а на Льва Халифа (Вот мы кого читаем! Элита-с!). Только я, малограмотный, не знаю, кто такой Лев Халиф. А собственное, прикрытое таинственным Халифом, мнение Орлова по данному поводу уважения не вызывает.

«Историк» Орлов не знает элементарного: любой протокол любого документа на высочайшее имя не мог обойтись без подобной концовки! Екатерина была женщина разумная, но против этикета не пойдешь, поэтому не могла она обойтись без «матеряного» — обращения, снисхождения, помилования, — не суть важно. «С начала Х VIII в. было предписано обращаться с прошениями на высочайшее имя, подписываясь «Вашего Величества нижайший раб». Данная формула также не имела буквального значения и была практически лишена уничижительного смысла» [ Трепавлов, 2007. С.136 ]. Ну, лишена или не лишена, судить из нашего прекрасного далека не станем.

Суть в другом, — в том, что иные формы обращения просто не применялись, не принимались и не рассматривались. Без подобных формул никакое общение с администрацией империи было просто невозможно, даже если статус обращающегося ни под рабский, ни даже под дружественный России не подходил.

Нечто подобное было в Китае. Там послы Запада были вынуждены проходить самые нелепые и унизительные (с их точки зрения) церемонии, именуя императора Китая «сыном Неба», а себя «варварами». Невзирая на то, что «варвары» прилюдно таскали подданных «сына Неба» за косы в центре Гонконга [А.И.Гончаров], под дулами штуцеров заставляли закупать наркотики оптом и в розницу, возмущавшихся этим патриотов — истреблять тысячами, а самого «сына Неба» — подписывать позорные договоры, платить контрибуции и ставить «искупительные памятники» колонизаторам, погибшим на земле «Поднебесной». В завышенном самомнении Россия походила на Китай.

Подобное обращение к царям, с уничижительным именованием самого себя «Ивашкой» или «Ахметкой», «сиротой» и «рабом» считалось в России нормой, что для мужика, что для графа, и ничего о действительном отношении к властям не говорило. «Нижайшим рабом» подписывались все генералы, усмирявшие башкир: А.И. Румянцев, А.И. Тевкелев, и мн. мн. др. [ Материалы по истории Башкортостана, 2002 ]. Например, комиссар А. Сергеев, который в Башкирии пытался вести себя как диктатор, спровоцировав страшную башкиро-русскую войну 1705-11 гг. (за что по ее «ничейному» окончанию повешен с целью восстановления статус-кво, в присутствии своих обвинителей-башкир), так этот всесильный в г.Уфе сатрап обращался — даже не к царю — к А.Д. Меньшикову: «Вашея светлости последний раб». Точнее, «холоп» — было принято для служилых, «сирота» — для крестьян [ Трепавлов, 2007. С.136 ]. А вот в башкирском, и вообще в тюркских языках не существует способов переделать Ивана в Ивашку, так что все «Кусюмки» и «Гирейки» в документах — плод труда переводчика, а не самих авторов показаний.

Да и вообще подпись «холопом» и «рабом» о реальной ситуации говорило немногое. Например, в 1636 году при обычных, дружественных дипломатических переговорах с монгольским Алтын-ханом (это титул: «золотой царь»), русские послы безоговорочно потребовали упоминания в грамоте на имя русского царя о …«холопстве» императора Монголии. На дворе 1636 год. Москва не в состоянии всерьез контролировать ситуацию даже в Башкортостане (восстание 1662-64 гг. еще впереди), башкиры на свой страх и риск ведут многолетнюю войну с калмыками, и царь ничем не способен помочь своим подданным [ Азнабаев, 2005. С.86-108 ]. (Отметим, что с непобедимыми дотоле калмыками башкиры справились и без царской помощи, а их восстание во многом оправдывалось именно местью Москве за бездействие) [ Азнабаев, 2005. С.104-105 ]. Теперь взглянем на глобус, и оценим расстояние, отделяющее владения монгол даже не от Москвы, а хотя бы от Башкортостана. Монгольский хан, не видевший русского царя, да и его воинство (не считая казачьих шаек) даже на картинках, справедливо изумился: «В холопстве-де мне Алтыну-царю, великому государю шерти дать не уметь, потому что… то бесчесно, и то… холопство льзя ль переменить инак?...»

Т.е. нельзя ли диппочту писать нормальным человеческим языком, более соответствующим реальному положению дел? На что цивилизованному монголу государевы холопы отвечали: «А Алтын-бы царь в том не сумневался, что ему то слово видится бесчесно… Многие государства учинились под ево государевой царскою высокою рукою, и кого государь, жалуючи, пишет холопом, то ему честь, а не бесчестье» [ Трепавлов, 2007. С.137 ]. Разница пониманий: что московиту честь, то монголу бесчестье.

Но башкирам-то пришлось общаться именно с государством Российским, тем более что они сами в него входили! К его своеобразному этикету все давно привыкли, включая поколение Салавата. Пушкин объяснил подобную привычку образно: «Мы все подписываем письма «Вашим покорным слугою», но из сего не следует, что нанимаемся в лакеи». Более того, сам галантный Салават однажды, до войны, подал в суд на своего кровного врага, старшину Шиганя Бурчакова именно за то, что последний пошло отозвался о нашей веселой императрице [ Р.Ш. Вахитов, 2008 ]. Воюя за русского самозванца, Салават показал себя монархистом, и монархические формы обращения были для него естественной формальностью и после войны.

Испытывая терпение читателя, приведу для примера письмо башкирских повстанцев, героев куда более жестокой, русско-башкирской войны 1735-40 гг., написанное ими в период их военных успехов, с целью мирных переговоров с властями. На момент написания они являлись мятежниками, да и в отсутствии личной гордости Юсупа батыра Арыкова, которого сам А.И. Тевкелев, командир карателей, убеждал, что он [Юсуп-батыр, конечно, а не Алексей (до крещения — мурза Кутлумуххамет) Тевкелев],равен полковнику, или Тюлькучуру Алднагулова, чьи воины щеголяли тогда в мундирах, содранных с разбитых ими драгун, обвинять сложно. Вот как, обосновывая свое право на мятеж, они представляли себе ситуацию с вхождением Башкортостана в Россию. «Копия с письма, присланного к действительному статскому советнику Татис чеву от башкирцов вора Юсупа с товарыщи, чрез башкирца же Кутукая 1736 августа 2 дня; по переводу написано:

Мы, башкирские народы, наши отцы, деды и прадеды великому государю в подданство пришли своими волями, оставя своих ханов, а великие государи нас содержали по нашей воли, а не под саблею, и даны нам земли, за которые положены на нас ясаки, и в то врёмя, что государи нам дали нам землю, а мы в знак того, что подданные платили ясак, и нам на оные земли даны от государей крепости и за платеж ясака отписи [здесь и далее выделено мной. — А.Б.]. А мы для того присегали, понеже из означенных древних времен до сего времяни никакого утеснения нам не учинено, и на землях наших городов не строены, и самих [нас] под саблею не содерживали. А ныне чего ради оная обещания нарушены и всякие утеснения чинит, и немилосердие показует? Ежели же оная дела отказана [отставлена]** не будут, и нам то нелюбо, а ежели ж попрежнему мы содержаны будем, то и мы рабы попрежнему. A ежели попрежнему содержаны не будем, то хотя пропасть, хотя смерть принять готовы: иттить нам некуда. Мы приехали было за тем, чтобы разсмотрено было: без всякого разсмотрения положена вина на нас, и затем мы не едем. Да здравствует государыня многолетно! А мы //л. 423 об.// сей указ признаваем, кончав государыня бы так не учинила; от прежних государей к нам присылывались и, всех 4-х дорог башкирцев собрав в поле, читали. А государыни, чтоб прислал в поле и велел читать. Копия заверена: В. Татищев.

Дела Сената по Кабинету. Кн. 56/1133. Лл. 422. [ Материалы по истории Башкортостана, 2002. С.215-216 ].Терминология и монархический дух письма ничем не отличаются от таковых же в показаниях Салавата.Когда у Салавата был выбор, он отверг предложение П.С. Потемкина о пощаде и покаянии, несмотря на поимку Пугачева [ Гвоздикова, 1999. С.461 ].

Когда разоренное население устало от Смуты настолько, что больше физически не могло и не желало воевать, что ему в тягость стали Салават и его неистовые приспешники, отвергшие мир ценой покаяния, он распустил свой отряд: война закончена, отныне сопротивление бессмысленно, победителя не судят. Сам попытался уйти в степи, чтобы позже вновь поднять свой народ на борьбу [ Гвоздикова, 1999. С.459 ]. Не успел. А Юлай и не подумал уходить: стар уже, нужно принимать свою судьбу на Родине, такой, какая начертана Аллахом. И вышел к властям самостоятельно.

Как самостоятельно вышел к русским Хаджи Мурат, как сдался имам Шамиль, правда, на несравнимо более выгодных условиях. (Но это произошло почти через сто лет, когда в русской армии появилась мода на рыцарственность).

Кстати, у поимки Салавата, как и у любой победы — множество отцов, оспаривавших отцовство. Поручик Лесковский, конечно, главный претендент. Но пленником своим его считал подполковник Аршеневский. А мишарские старшины, братья Муксин и Зямгур Абдусалямовы, считали, что Салавата поймали со своими мишарями именно они [ Гвоздикова, 1999. С.461 ].

Орлов всячески пытается принизить значение самого факта этой поимки. Дореволюционные историки (в эмиграции — тот же барон Б.Э. Нольде), приписывали честь этой поимки напрямую А.В. Суворову [ Нольде, 2000. С.117 ]. Подполковник Аршеневский, поручик Лесковский, сотник Зямгур и старшина Муксин, офицеры, солдаты и мишари — всего лишь исполнители, рабочий инструмент. И судя по всему, генералиссимус армии российской не отказывался от чести пленения башкирского сотника той же армии, по совместительству — бригадира армии самозванца.

Следует понять: рассудительное поведение Салавата и Юлая на допросах было совершенно естественным для психологии вольного, служилого воина. «Казак и царю своей волей служит», а уж башкир — тем более. С их собственной точки зрения, они не совершали никаких преступлений, несовместимых с их статусом и собственными понятиями о чести. Они приняли участие в государственном деле, в борьбе монархов за трон — это нормально. И проиграли. Тоже бывает. Судит победитель — что же, так всегда было и будет. Может казнить? Может, если будет на то воля Аллаха. Смертная казнь запрещена? Очень хорошо, похвальное нововведение. Пугачев тоже кого казнил, а кого миловал. Гвардии офицера Михаила Шванвича, например.

Но если не найдется ничего, уличающего их в настоящих, уголовных, например, преступлениях, не входящих в допустимое войной, то они вправе рассчитывать на понимание и смягчение своей участи, либо — даже на новую службу. Именно такова была судьба многих старшин, отошедших от восстания ранее: Алибая Мурзагулова, например (Туктамышу Ижбулатову повезло меньше — звания тархана и депутата его все же лишили, но свободу и богатство оставили). Салават и Юлай не вошли в это число, именно потому, что не захотели, невзирая на увещевания, предавать Пугачева — видимо, слишком многое связало их с казачьим царем. До самой казни самозванца. (Это на мертвого на допросах можно валить все, что хочешь — мертвые сраму не имут). А преданность башкир тому, кому они решили служить своей волей — отмечена всеми наблюдателями, это — национальная черта характера.

Поинтересуйтесь, например, судьбой Кинзи абыза Арсланова — по-настоящему ключевой фигуры участия башкир в пугачевщине. Казаки-предатели оправдывались перед Екатериной, что не могли выдать Пугачева раньше именно из страха перед «муллой Кинжей». Повязать самозванца удалось, только когда он с Кинзей расстался.

Опальной, но сносной, была жизнь многих сторонников настоящего Петра III, свергнутого немкой Екатериной, не имевший никаких прав на русский престол (так что если толковать о нарушении присяги, первой надо вспомнить именно ее). Дед А.С. Пушкина, например. Или фельдмаршал Миних. А каждый башкир, по свидетельству уфимского губернатора Волкова «щитает себя подобным дворянину» [ Гвоздикова, 1999. С.146 ]. Поэтому требовал аналогичного с опальными дворянами обращения.

Требования Салавата о законном обращении с его семьей в таковы же, как у любого политзаключенного или плененного участника осознанной гражданской войны во все эпохи. Скажем, любой шотландский аристократ, предводитель клана времен гэльских восстаний XVIII века и не думал отказываться в плену от рыцарских привилегий, и приговора по суду и закону. Тем более что сам Салават казнил людей (за исключением убитых им в бою или при штурме крепости) именно по приговору суда, пусть и самозваного [ Гвоздикова, 1982 ]. И естественно, ожидал того же от своих противников. Да, Салават боролся с екатерининской властью. Но когда же это он боролся против законности? Он боролся именно с людьми, законные привилегии башкир попиравшими!

В.В.Трепавлов справедливо отметил, что в понимании самих башкир их восстания являлись знаком верности царям, ибо были направлены против произвола. А Белый царь, по их понятиям, несправедливым или тираном быть не мог — иначе это не царь, а узурпатор священного звания, бороться с которым законно и должно [ Трепавлов, 2007. С.73 ]. На что совершенно ясно намекнул Юлай Азналин на допросе. Пояснив, что самозванец (и сам Юлай) пытался ввести в своем воинстве железную дисциплину, под страхом смертной казни. Не всегда получалось.

Но и у военачальников Екатерины беспорядка и зверств хватало! А до Смуты местные власти, напротив, попустительствовали произволу уральских олигархов — Твердышева с Мясниковым, в отношении земель его, Юлая, Шайтан-Кудейской волости. Подобные же, многолетние судебные тяжбы с заводчиками, скажем, Исмагила Тасимова, основателя Горного Института, полностью это подтверждают [ Кулбахтин, 1999. С.27 ]. А родные, вотчинные земли для башкира — это главное.

Наказание Салавата и его отца было тщательно продумано. Оно было садистки медленным и публичным. Смертная казнь, во-первых, была официально запрещена законами империи. Конечно, повешенные, замученные и четвертованные пугачевцы исчислялись тысячами, — но в данном, громком, образцово-показательном случае, следовало придерживаться буквы закона. Чтобы доказать силу последнего и неотвратимость кары. (Казнь Пугачева, Падурова, Перфильева, Шигаева и Торнова, 9 января 1775 года в Москве и Зарубина в Уфе (24 января), была обусловлена специальным, ритуальным приговором Сената именно в виде исключения из закона, подтвержденного анафемой Пугачеву Русской православной церкви. Анафематствовать, т.е. исключить из защиты божеских и человеческих законов башкир не могли — они не православные. Приходилось судить их, не преступая закон). Тем более, что вершилась она после амнистии, объявленной Екатериной Великой.

Салават был пойман последним из вождей пугачевщины, его громкие деяния требовали долгого рассмотрения; пока шел процесс, успели объявить «прощение» — не из милосердия (хотя лично Екатерина, действительно, была не чужда этой добродетели), а по необходимости, иначе нормальная жизнь в стране оставалась бы парализованной. Во-вторых, смертная казнь, будучи исключением в уже усмиренном краю, наоборот, возвысила бы Юлая и Салавата — плаха почетнее плети. Главная цель ритуала — именно унизить! Лишить святости в глазах народа.

Но эффект получился обратный. Как и от писаний Орлова.

Злоба на Злобина

Злой человек вредит самому себе прежде, чем повредит другим.

Блаженный Августин

Извиняюсь за невольный каламбур, но анализ С. Орловым творчества С.П. Злобина просто поражает какой-то немотивированной злобностью, бездоказательностью и пошлостью. Он не текстологический, а обличительный, в духе: «Солженицына не читал, но не согласен». Т.е. читать-то Злобина Орлов, конечно, читал, как и любой образованный житель Башкортостана его возраста, но в представленном им анализе сие обстоятельство никак не прослеживается. Тон разбора настолько неприличен, что даже удивительно. Обвинения те же самые, что любит Н. Швецов — хорошая квартира «разбираемого» ему не нравится, тиражи книг большие, «нехилая премия» [ Орлов, 2007. С.7 ]. Возможно, нелогичность и развязность стиля — вещи просто заразные, и естественно перетекают из одного опуса столь дружной компании в другой. Напоминаю, адресованы они давно усопшему писателю, в свое время не менее популярному, чем, скажем, В.С. Пикуль. Уфимцу, прошедшему за свою жизнь разруху и мор в Башкирии, всесоюзную славу и гитлеровские концлагеря [ Злобин, 1978. С.661-668 ]. В доказательство ничтожества Степана Злобина Орлов сравнивает его с Михаилом Булгаковым [ Орлов, 2007. С.7 ]. И приходит к естественному выводу — Злобин слабее. А почему сразу не с Пушкиным? Почему не с Львом Толстым: на Западе Михаила Булгакова не без оснований считают одного уровня со Львом Толстым и Ф.М. Достоевским?

Когда же это, кто же это, включая самого Злобина, или Сталина, наградившего его именной премией, сравнивал «Салавата Юлаева» с классикой мировой литературы? Но литература не только из классики состоит, включая книги не мирового, но вполне приличного творческого уровня. А среди писателей «второго эшелона»: В.Я. Шишкова (высоко оцененного великим историком Е.В. Тарле), П.П. Бажова, А.П. Гайдара, А.А. Чапыгина, В. Яна, его место — вполне достойное. На региональном уровне творчество Злобина — явление, бесспорно выдающееся.

Вы бы почаще, г-н критик, о своих способностях. Посмотрим, кто о Ваших писаниях через год вспомнит, если не будете подбрасывать, как в топку паровоза, в сознание провинциального читателя свои многошумные творения. Вырвалось один раз искреннее: «Труд мой неглубок» [ Орлов, 2007. С.52 ]. И затихло. С намеком — следующие будут глубже. Да уж… Как говорил А.Н. Толстой, куда уж позору-то глыбше? По сравнению с «Ликвидацией…», «Пирамида…» — и так явный регресс, говорю как бывший доброжелатель. Даже удивительно — избрали для «углубления» самую глупую и бесчестную из придирок Николая Швецова к башкирской истории. От которой даже Игорь Кучумов, любезно «подаривший» «независимому русскому историку» (сей титул себе г-н Швецов придумал, видимо, самостоятельно) свою «научную аргументацию», открещивается руками и ногами. Швецова-то понять можно: самостоятельности, наверное, захотелось, творческой реализации. В ходе своей крикливой агиткампании поверил человек, что он и в самом деле ученый. Бывает. Но настоящему любителю истории, за которого я Вас принял… воля Ваша, но я Вашей логики не понимаю.

Конечно, нападать на советские условности изложения, коих ныне никто не защищает, или на устаревшие обороты речи поседевших в архивах ученых — занятие легкое. Но бесплодное.

Обвинения Злобину в трафаретности, на мой взгляд, свидетельствуют только о трафаретности мышления самого рецензента. Куда не взглянет — везде видит трафарет: «большевики с кепкой», «партийное руководство» (это Хлопуша-то — большевик? С кепкой?), и т.д. Что способен увидеть, то и видит.

Определенные условности, навязанные идеологией, в тексте Злобина, конечно, присутствуют. Но разве их нет в «Хождении по мукам»? Нет в «Петре Первом»? Но от этого названные романы А.Н.Толстого не перестали быть шедевром.

Орлов злорадствует: современные тиражи «Салавата Юлаева» уступают советским. Но ведь это естественно! Во-первых, сам масштаб советских изданий этой книги ее тематическую нишу заполнил — она и так имеется в каждом, знакомом мне уфимском доме, в каждой семье. А ведь о Салавате писали еще очень, очень многие [ Сидоров, 2003. С.111-138 ]. Во-вторых, каждому времени — свои писатели, если они, конечно, не классики ранга Шекспира и Достоевского. В-третьих, молодежь скоро вообще что-либо, кроме комиксов читать перестанет, благодаря усилиям этаких «обличителей». «Обличителям» не хватает смелости даже отдать противнику должное: в Башкортостане действительно попытались, хотя бы на региональном уровне, в рамках образовательного курса, приостановить распад понимания истории как единого процесса — на рассыпанную мозаику новых мифов. Отсюда и сохранение, обновление старых символов: пусть вернется Валидов, в мире он — известная историческая личность, но пусть остается и Салават. Пусть помнят люди и Юсупа батыра Арыкова, и Таймаса тархана Шаимова, и о Курбангалиевых, и о Расулеве: все их распри умерли вместе с ними, но их доблесть и мысли остались — живым!

«Салават Юлаев». Сколько раз я слышал, и от башкир, и от русских людей, что интерес к истории Отечества в них пробудила именно эта книга! Бездарные писания такого интереса не пробуждают! Если г-н Орлов напишет что-либо, по художественным достоинствам и верности духу описываемой эпохи близкое к «Прологу» в «Салавате Юлаеве», его начнут читать не только в Башкортостане. Читателю рекомендую вместо чтения данной скучной главы просто перечитать описание Злобиным восстания Карасакала — и судить самому, кто прав: я или Орлов. Это описание интересно не только поэтичностью, но и определенной смелостью, по тем сложным временам. Если бы подобное тогда написал башкир, его, во-первых, нигде не напечатали бы, а во-вторых, могли поступить с ним в соответствии с директивами «о башкирском национализме». С исходом, слабо совместимым с жизнью. Поэтому положение Злобина в башкирской исторической романистике некоторое время было монопольным.

Но не в российской советской литературе. Орлов ничего не пишет о том, как вдохновенно разрабатывал «своего Салавата», скажем, Василий Шукшин. Или он, по мнению Орлова — также бездарь, не значимый для русского культурного сознания? Не знаю. Сам я не русский, но для моего сознания он очень значим, лично я без его прозы, ролей и фильмов русскую культуру ХХ века не представляю.

Исторических неточностей у Злобина много. Но идеологией они зачастую никак не продиктованы. Например, Кинзя Арсланов — истинный вдохновитель грандиозного участия башкир в пугачевщине, по роману — односельчанин, почти сверстник и друг Салавата. В действительности Кинзя-абыз был родом не из Шайтан-Кудейской волости, как Салават, а старшиной Бушман-Кыпчакской, он — одного поколения с Юлаем, отцом Салавата, и быть товарищем детских игр Салавата никак не мог. Но обязанность писателя — не рабское следование историческим фактам, а образная передача духа эпохи. По-моему, Степан Злобин с этой задачей справился блестяще, особенно в прологе.

И меня немало удивили столь же мелочные, как в швецово-орленых опусах, придирки к этим, давно и всем известным несоответствиям в романе Злобина у краеведа Р.Ш. Вахитова в его новой, местами весьма интересной работе «Шежере Салавата» [ Р.Ш. Вахитов, 2008 ]. От автора доброй, умной книжки «Пчелы и люди», а также вполне серьезного исследования и полемики о родословной Салавата, такого я, честно говоря, не ожидал. Не в лучшем тоне и его упреки И.М. Гвоздиковой, В. Сидорову. Неужто трудно сохранять в дискуссии спокойствие? Разумеется, все, сказанное здесь о злобе на Злобина, относится ко всем, кто сие странное качество проявляет. Посященный Злобину десяток страниц его неплохой, в целом книги [ Р.Ш. Вахитов, 2008. С. 36-46] не делают чести ни вкусу, ни этике башкирского краеведа. На мой взгляд, трафаретности, условности, в общем — лубочности в них больше, чем во всем романе Злобина, написанном полвека назад.

Конечно, уважаемый Р.Ш. Вахитов может обидеться, что его сравнивают с С. Орловым. Действительно, сопоставление «Шежере Салавата» и «Пирамиды Салавата» отчетливо показывает, чем отличается краеведение от фольксхистори. Эмоциональный настрой в обеих книгах отличается от принятых в науке — это иногда простительно: авторы — не историки. Но Р.Ш. Вахитов приводит именно новые факты, делает новые сопоставления и приходит к выводам, на который обратили уважительное внимание — пусть и полемическое — историки профессиональные [ Р.Ш. Вахитов, 2008. С.164-172 ]. Например, профессор А.З. Асфандияров. Это касается, например, версии Р.Ш.Вахитова о происхождении Юлая и Салавата из племени Кууакан, а не Шайтан-Кудей — что в случае подтверждения было бы в какой-то мере сенсацией [ Р.Ш.Вахитов, 2008. С.149, 160-170 ]. Аргументы и факты, а не идеологическую переоценку давно известных фактов, как Орлов. Более того, профессионалы были вынуждены склониться к тому, что, по крайней мере, в одном из поднятых им вопросов «пожалуй, прав не только Р. Вахитов, но Р. Исламшин. …Р. Вахитов считает действительным годом рождения Салавата Юлаева не принятый официально 1754-й или предполагаемый отдельными авторами 1752-й, а 1751-й год с указанием даже месяца его рождения (август). В своей статье он сравнивает имена внуков и правнуков Салавата с зафиксированными в прошлом шежере и находит много рационального для подтверждения того факта, что Хабибулла и Рахматулла действительно являлись сыновьями Салавата Юлаева» [ Асфандияров, 2008 ]. Причем Р.Ш. Вахитов добился этого, следуя именно методологии краеведения (более того, пытаясь полемически противопоставить ее «недостаточным», по его мнению, чисто историческим методам). Так что даже странные обиды Р.Ш. Вахитова на неоценивших его труды И.М. Гвоздикову или В.В. Сидорова не уничтожают познавательной ценности его книги.

Брошюры же С.А. Орлова, как и А.А.Дильмухаметова — идеология почти в чистом виде, в сочетании с умелым (на провинциальном уровне) журнализмом. Понятное дело, никакой научной методологии в работах «обличителей» не просматривается. У Швецова того хуже — идеология в сочетании с обычным хамством, которым он украшает аргументы, заимствованные у других. Даже на стиль умения не хватило, откуда ему на доводы взяться. Как описал эту кухню недавний соратник последнего, А.А.Дильмухаметов: «где идут наукообразные аргументы — это Кучумов, где ругань — это Швецов» [ Дильмухаметов, 2007 ].

В том то и ошибка башкирской исторической романистики, что она пыталась следовать этнографии с максимально возможной точностью, иногда — в ущерб литературе и чувству меры. «Кинзя», «Крыло беркута» — романы намного более насыщенные историческим материалом, чем «Салават Юлаев» Злобина, хронологически более точные, но в русском переводе они зачастую превращаются в иллюстрацию исторических концепций, господствовавших на момент их написания. Не всегда, конечно, есть очень удачные страницы и у Гали Ибрагимова, и у Яныбая Хамматова, и у Кирей Мергена. Но их традиционно большой объем эти проблески настоящей поэзии, на мой взгляд, не оправдывают.

Выскажу предположение: это произошло потому, что башкирская проза не имела столь мощной исторической традиции, как башкирская поэзия («Киса-и-Юсуф», кубаиры, дастаны, баиты), зато имела очень мощного учителя и конкурента. Который ее нечаянно придавил. Этот учитель — русский классический исторический роман. Школу Л.Н.Толстого прошла, например, и французская историческая романистика ХХ века. Но, в лице Мориса Дрюона, французская литература с «ученичеством у титана» справилась. А башкирская проза, на мой личный взгляд — не совсем. Наши писатели просто не могли не пойти по пути Льва Толстого и Михаила Шолохова. Как учил Михаил Булгаков, ни одному советскому литератору нельзя писать так, как будто Льва Толстого на свете не было.

Отсюда — попытки эпического освещения истории, огромный объем, справится с которыми под силу лишь высоким мастерам. Поэтому неудивительно, что башкирский исторический роман остался в рамках регионального значения. (Роль, также, безусловно, необходимая, требующая труда, таланта и творчества)

В русской советской литературе наблюдался тот же процесс ученичества у литературы классической. Справились единицы: М. Шолохов, А.Н. Толстой, уровнем ниже — Гроссман, Злобин, Чапыгин, Ян, Солженицын — имена их суть многи. На этом уровне лучшие из башкирских исторических романов глядятся приемлемо. Но кто вспомнит теперь Федина, Гладкова, Безыменского и мн. мн. других? Все сие не означает, что все они были не нужны и в свое время не востребованы. Как писал Вадим Кожинов, у каждого, самого безвестного поэта есть хоть одна строчка, написанная не зря, по-своему вошедшая фонд мировой культуры. Степану Злобину повезло больше — в русскую культуру и общественное сознание из его творчества вошел целый роман. Носящий чтимое нами, гордое имя: Салават Юлаев.

 

Нехорошая глава

Никто не имеет права на белые одежды. Никто!