М.Булгаков, «Мастер и Маргарита».

 

Вернемся к хронологически правильному повествованию. Первым по времени кампанию открыл некий Николай Швецов: личность, с тех пор в Башкирии скандально известная. И до сих пор не закрывает — недавно подал в суд аж на Президента РБ по уморительному поводу — за то, что тот озвучил неоспоримый факт: Салават — герой народов Башкортостана. Не дает ему покоя памятник Салавату, память о Салавате, и вообще что-либо с доброй памятью. Исторического образования сей изыскатель никогда не имел, интересы проявлял самые разносторонние, но равноудаленные от истории – от чина в вытрезвителе до председателя несуществующей ныне биржи. Уволен из рядов милиции, майором не стал, зато стал «новым русским». Попав в опалу башкирской республиканской власти, лишившись некоторых бизнес-проектов, на досуге Николай Швецов объявил себя, как в таких случаях водится, оппозиционером, правозащитником, и еще почему-то «независимым русским историком». Первая его брошюра, благодаря наибольшей близости «болванке», написанной за него историком И.В. Кучумовым [ АиФ Башкортостан, выпуск 51 (627) от 20 декабря 2006 г. ], рекламировалась с претензией на научность. Откровенный плагиат шумно презентовался при поддержке ЦЭМ ИИ АН РТ и газеты «Звезда Поволжья» [ Вокруг истории // Звезда Поволжья. 2007. № 31-32 ], скромно именующей себя «газетой для умных». (Боюсь, от этого позора уважаемые коллеги из Института им. Ш. Марджани еще долго не отмоются. Реакция всех вменяемых татарских историков, кого встречал, при ссылке на этот шабаш – угрюмое молчание. Не буду нагнетать, думаю, уважаемые коллеги из Татарстана сами разберутся). Рекламная кампания на сайте под редакторством самого Швецова шла настолько крикливая, эпатажно-наглая и самохвальная, что трудно было поверить, что ее инициатором способен быть сам автор в здравом уме и памяти. Я и не верил. И ошибся. Ошибка моя простительна: в то время я еще не знал сего автора. Поэтому вежливо ответил новоявленному «независимому русскому историку» (так отныне стал именовать себя г-н Швецов; напоминаю, его последнее ученое звание – начальник одной уфимской (ныне несуществующей) «товарно-сырьевой биржи»). Меня не волновала политическая позиция сего «правозащитника», я принял его за любителя истории, а потому растолковал буквально каждую ошибку из его упражнений по Салавату. Заодно и Сергею Орлову. Занудно, построчно. Все сюжеты данного разъяснения повторяю и в данной книге. В ответ Швецов накатал на меня иск за «унижение личного достоинства». (Проиграл, понятное дело, с треском: отныне на уровне Верховного Суда РБ подтверждено, что означенный Швецов занимался ложью и клеветой на честных ученых [http://bashforum.net/forums/index.php?showtopic=5404]). Ответа по существу исторических вопросов я, конечно, не дождался.

То, что появилось в Интернете, свелось к плачу о его, Швецова, разоренном кооперативе «Надежда» и заявлению, что его теща – башкирка. Последующие опусы данного индивидуума показали, что ждать от него серьезных попыток разобраться в истории — дело безнадежное. Зато «десалаватизация» велась упомянутым коллективом с таким «культурным садизмом», с таким бесстыдством и разухабистостью, что лично я нахожу ей только одно определение: бесовщина.

Культ Салавата на рубеже ХХ-ХХI веков был, с одной стороны, настолько привычен и миролюбив, с другой — настолько скучен и официозен, что «ниспровергателей», возбудивших к нему нездоровый, даже яростный интерес, я бы на месте властей наградил медалью Салавата Юлаева. Только чугунной, чтобы хоть немного тяжесть содеянного почувствовали, если собственной совестью не обременены. В целом, их работа принесла обратные результаты: дискредитировать героя в глазах населения, в целом — не удалось: сомнения — не дискредитация, и после первых же научных разъяснений все вновь становится на свои места — поскольку доказательная база у «десалаватизаторов» позорно жидкая. Убеждался не раз: на семинарах Народного Собора, уфимских военно-патриотических клубов, молодых историков и политологов [http://www.narodsobor.ru/default.asp?trID=426&artID=5061; http://www.narodsobor.ru/default.asp?trID=378&artID=5296], а уж для «евразийцев» Салават и вовсе — слава России [Р.Р. Вахитов].

Зато никакая команда пиар-технологов не сумела бы так быстро и прочно возродить культ Салавата в среде башкирской молодежи, как «грязная» информационная атака на образ башкирского Батыра.

Но поскольку данная кампания была нацелена именно на манипуляцию сознанием читателя, что для сознания разрушительно само по себе, во многом вне зависимости от результатов такой пропаганды, считаю актуальным вернуться к этому вопросу. И пошагово разобрать стереотипы и передергивание фактов, которые внедряются в массовое сознание для дискредитации башкирского национального героя, от кого бы они не исходили. Тем более, что ничего лучшего «борцы с мифами» пока не придумали.

Прежде всего, заметим, что образ Салавата Юлаева — не миф, а культ. Разница существенная. Например, в Британии стоит гордый памятник Робин Гуду — собирательному образу благородного разбойника. Его культ — мифический, в реальности такой герой вряд ли существовал, а его настоящие прототипы, вроде Уота Тайлера, были весьма жутковатыми типами. Как показал Лев Гумилев, истинными героями, спасшими живой мир лесов страны и общество Англии от таких веселых разбойников, были как раз шерифы, наподобие легендарного шерифа Ноттингема — врага Робин Гуда [ Гумилев, 1997 ]. Но нет им памятников, им стала памятником известные всему миру законопослушность и благополучие англичан. Все это не мешает британцам по праву считать Робин Гуда своим национальным героем, пусть легендарным — воплощением английского свободолюбия, боевого мастерства, юмора и мужества. В отличие от него, Салават Юлаев — персонаж реальной истории, его деяния и личные качества во многом исторически известны, и народ сделал его своим героем сознательно, именно за них. Конечно, идеализировав и приукрасив его образ в своем фольклоре.

То, что этот культ поддержало в своих целях и государство — вопрос иной; заметим лишь, что государство поддерживало и культы столь неоднозначных личностей, как Владимир Святой, Иван Грозный, Ермак, Петр Великий, А.В. Суворов, И.В. Сталин — в России, Наполеон — во Франции, Мустафа Кемаль Ататюрк — в Турции. Но это не означает, что все означенные деятели ничего не сделали для своего народа, и не заслуживают внимания, и, во многом — благодарности потомков.

«Ниспровергатели» Салавата пишут, как правило, по одной и той же матрице. Обычно сначала хронологически верно, хоть и недоброжелательно и не совсем точно, описываются этапы становления культа Салавата. Но все эти «критические замечания» по этому поводу откровениями ни для кого не являются, по крайней мере, в Башкортостане. Биография Салавата в общих чертах в Башкирии (а ранее — в СССР) известна всем, с детства.

Общепризнанно, что культ национального героя башкирского народа, как и все подобные культы во всем мире — обобщенный, собирательный и романтизированный [ Таймасов, 1998. С.185 ]. Что в действительности Салават был лишь один из многих башкирских вождей повстанцев, даже в рамках пугачевщины, не говоря уже о башкирских восстаниях вообще. Что народным героем его сделали не только трагическая судьба и личные боевые подвиги, но и редкое сочетание молодости, таланта поэта и певца, воинского искусства батыра и удачливого военачальника, и мученическое наказание, поразившие народное воображение. От всего этого герой не перестает быть героем. Но главное, в образе народного героя обычно отражаются личности, отстаивавшие интересы своего народа.

Салават интересы башкир отстаивал, за что и навсегда поплатился самым дорогим для джигита — свободой. С точки зрения екатерининского законодательства Салават, конечно, нарушил присягу законной государыне (но не России, потому что верность присяге другому претенденту на престол, «Петру III», законному в его собственных глазах, он не нарушил до конца). В этом и обвиняет его Н. Швецов, замечая по этому поводу, что «Салават по натуре был авантюристом, …но прагматичным разбойником. Как любой авантюрист, он не гнушался предательством или жестокостью для достижения своих целей» [ Швецов, 2006. С.35 ]. Проблема в том, что первой нарушительницей такой присяги была сама Екатерина Великая, чистокровная немка, отнявшая престол у своего законного государя и мужа, настоящего всероссийского императора Петра III. Но если бы этой замены не произошло, Россия не знала бы «века золотой Екатерины».

Суть позиции Швецова такова: «В наши дни… героизация Салавата выглядит анахронизмом. Более того, непредвзятый анализ его действий и идеологии позволяет поставить его в один ряд с современными полевыми командирами незаконных вооруженных формирований (а отряды Пугачева и Салавата, если применять к ним нормы современного права, таковыми и являлись), какие или орудовали или до сих пор продолжают творить зло в Чечне — Дудаевым, Басаевым, Масхадовым… И всевозможные памятники Салавату… сегодня выглядят оскорблением памяти тех простых русских крестьян, священников и работных людей, которые пали жертвой его подручных в далеком восемнадцатом веке» [ Швецов, 2006. С.35 ]. Все остальные его многословные пассажи на эту темы — перепевы именно этой удивительной идеи. Удивительной и по невежеству, и по подлости.

Если применять к героям «давно минувших дней» «нормы современного права», как придумал Н. Швецов (юрист! юрист! образование имеет!), то Ермака следовало бы посадить в ИТК «Белый лебедь» (он — официально объявленный в розыск убийца и разбойник-рецидивист, в том числе по нормам права своего времени, так же как капитаны Дрейк и Рэлей, например), Суворова, Румянцева, Михельсона, Наполеона, Нельсона, Вашингтона — объявить военными преступниками и заочно судить Гаагским трибуналом, а саму Екатерину, братьев Орловых и Потемкина, подарившего России Крым — арестовать полиции нравов. Подобный маразм прямо вытекает из логики нашего критика, и заметим, вполне в духе современной радикально-либеральной идеологии (см. например, В. Коротича или Н. Эйдельмана).

Именно чехарда дворцовых «бабьих» переворотов расшатывала монархическое правосознание и легитимность царствующих особ в народном самосознании — опору российской цивилизации, и привела к самозванству, включая грозную пугачевщину. Процесс этот был ощутим не только в русском «самозванстве», он обсуждался от Москвы до самых до окраин. Вот в правление императрицы Елизаветы, в далекой Башкирии, в обычном разговоре между неким мишарским старшиной Янышем Абдуллиным и муллой Габдуллой Галиевым, старшина презрительно роняет: «в перешедшем от женщины к женщине государстве, и в подвластной женщинам стране… то, что ты заработаешь, ест собака, а твою спину и шею ест вошь… Нам и повернуться некуда — кругом огонь!» [ Письмо Батырши, 1993. С.92 ]. Упомянутый мулла — это Батырша, идеолог башкирского восстания 1755-56 гг. Башкирские восстания — без преувеличений, принципиально значимый, широкомасштабный и трагический феномен российской истории XVII-XVIII, так же, как и Пугачевщина, которая для башкир явилась их прямым продолжением. Но в отличие от последней, почти не изучаемый в российской средней школе, кроме школ Башкортостана.

Говорю без всяких провинциальных комплексов: не зная истории этих движений, невозможно понять многие и многие процессы в истории России. Для самих башкир эта страница их прошлого не менее значима, чем для всех нас — Отечественные войны 1812 и 1941-45 гг. В них много жестоких и сложных строк, но изучать и помнить все эти события — необходимо.

Увековечить героев башкирских восстаний не позволяли в советское время, не позволяют и сейчас. О чем едва ли не в каждой своей работе упоминает профессор И.Г. Акманов [ Акманов, 1995. С.48 ]. И уже созданные памятники, произведения литературы и искусства, герб и празднества в честь Салавата — конечно, в действительности лишь одного из многих башкирских вождей даже в рамках Пугачевщины, — единственный широко доступный символ, позволяющий отдать дань памяти событиям кровавого и героического для башкир XVIII века.

С характеристикой и сравнениями Салавата с Басаевым мы еще разберемся. Пока лишь отметим, что в своем стремлении поучать профессионалов самозваный «эксперт» дошел до прямой лжи: «Башкирские историки почему то не учитывают, что детство Салавата пришлось на годы, когда еще совсем свежа была память о восстании 1704-1711 гг., кровавом подавлении движений 1735-40 гг. и 1755 г.» [ Швецов, 2006. С.34 ]. Кто не учитывает?! Когда и где? Во всех научных монографиях и художественных произведениях этот факт подчеркивается [ Гвоздикова, 1982 ], как и в устном народном творчестве (баит «Карахакал и Салават»)! Начиная с романа С.П. Злобина, который открывается колоритным описанием кровавого башкирского восстания 1740 года под предводительством Карасакала. Карасакал — это батыр «Черная борода» (тюркск. «кара-сакал») — реальная историческая личность — он же «хан всех башкир» Султан Гирей, он же принц Шуна, он же «изгнанный брат» императора Джунгарии Голдана Церена [ Доннелли, 1988. С.217 ]. Он же — каракалпакский султан Байбулат Хасанов, он же хан казахов-усуней Карахан [ Акъюлов, 2006. С.69 ], он же Миндигул Юлаев, башкир Юрматынской волости Ногайской дороги, — претендент на башкирский, каракалпакский и джунгарский престолы, — «великий степной авантюрист XVIII века», по выражению Чокана Валиханова. Того самого Чокана: чингизида, культового казахского просветителя и офицера-разведчика русского Генштаба в одном лице. Разве Карасакал — не интересная личность для триллеров и романов? Для полета юношеского воображения, научных изысканий зрелых мужей и эпических рассказов стариков? Вне всякой зависимости от национальности зрителя и читателя, как и, например, подвиги Уоллеса? И таких фигур в башкирской истории — десятки, зачем нам заморский Уоллес? Хотя да, усилиями наших реформаторов дети должны играть не в индейцев или в гордых повстанцев, а в бандюгана Сашу Белого — очевидно, куда более социально востребованную фигуру.

Вспомним эпизод из романа, когда пятнадцатилетний Салават перед своим первым набегом на завод поднимает руку с талисманом — угольком сожженного солдатами аула, и перед лицом своих сверстников клянется «всегда ненавидеть всех русских!». У Злобина было преимущество — он был известным московским писателем, лояльным к власти. Если бы в те же годы подобную ситуацию описал башкир — его бы, во-первых, нигде не напечатали, а во-вторых, сразу обвинили бы в «валидовщине», и поступили бы с ним в соответствии с директивой Жданова о «пережитках башкирского национализма», с исходом, плохо совместимым с жизнью. Описанный С. Злобиным случай — плод писательского воображения, но вполне представимый в реальной жизни его времени. Такие ладанки с угольками родных пепелищ действительно существовали у башкир (совсем как у Тиля Уленшпигеля: «Пепел Клааса стучит в мое сердце!»).

Естественно, в течение повествования мнение Салавата о русских меняется. Но разве такая трактовка неорганична? Сам г-н Шевцов с возраста пятнадцати лет никогда не менял своего отношения к людям? Просто С.П. Злобин пытался показать характер своего героя в развитии, как и положено в хорошем художественном произведении. На с.52 своей первой брошюры Шевцов обрушился на Г.Б. Хусаинова как раз за то, что в его книге «сложнейшая и противоречивая личность лидера башкирского национального движения (А.-З. Валиди — А.Б.) предстает в виде полубога, гениального от рождения, и избежавшего какой либо эволюции в своем интеллектуальном развитии». У С. Злобина, Я. Хамматова («Салават»), Г. Ибрагимова («Кинзя») — не предстает, жизнь Салавата описана именно «в эволюции». Но, воистину, угодить нашему взыскательному критику нелегко.

Но повторяю, когда это было политически допустимо, историческая связь Салавата с повстанцами предыдущих поколений упоминалась в башкирской историографии, фольклоре и литературе постоянно. Правда, автор данных строк в одной своей статье упрекнул создателей школьного курса «Истории Башкортостана» именно за то, что этот факт, отчетливо выраженный в их монографиях, слабо отражен в учебнике для 8 класса средней школы — т.е. в конкретном, единичном случае [ Бердин, 2007. С.176 ]. В брошюрах Н.Швецова постоянно проявляется одна из особенностей «методологии» автора — использование мифотворческих технологий, в которых он сам обвиняет башкирскую историографию. «Одним из приемов, используемых сегодня в процессе этногенетического мифотворчества в Башкирии, является искусственная актуализация устаревших и не прошедших проверку временем концепций, принадлежащих ученым с мировой известностью. Это позволяет, прикрываясь ссылками на труды того или иного классика науки, освящать его именем различного рода собственные спекулятивные теории» [ Швецов, 2006. С.16 ]. Золотые слова. Только кто определять будет, какая концепция «прошла проверку временем», а какая — нет? С каким уровнем аргументации судит об этом сам Н. Швецов, мы уже видели — с нулевым [подробнее: Бердин, «Молоток...», 2006 ].

Но к этому, хорошо описанному им приему, сам Н.Швецов добавляет собственное «ноу-хау»: им используются концепции не просто «устаревшие», но принадлежащие иностранным авторам, в России и Башкирии малоизвестным. Подобная методика крайне неоригинальна, и рассчитана, прежде всего, на российского интеллигента, привыкшего безоговорочно доверять «тамиздату», включая даже откровенную ерунду, если только она освящена зарубежным логотипом. Еще А.С. Пушкин в своей «Истории Пугачева» едко высмеивал привлечение историком В.Б. Броневским в свой труд сюжетов бульварного немецкого романа «Ложный Петр III» [ Пушкин, 1950. С.247 ].

За неимением собственных доказательств «бандитской сущности» Салавата Юлаева, в качестве «иностранных экспертов» автор привлек немецкую исследовательницу Д. Петерс, француза П. Паскаля и русского эмигранта Б.Э. Нольде, произвольно цитируя куски их работ. И во всех процитированных Н.Швецовым фрагментах ее книги я не нахожу ничего, что подтверждало бы выводы Н. Швецова! Технология обкатанная: звонкое иностранное имя, с заверением, что его в Башкирии якобы «замалчивают», не относящаяся к делу цитата — и заключение Швецова, якобы эта цитата подтверждает его (точнее, написанные в брошюре под его именем) странные обвинения. Без всяких доказательств, вообще. Занимать объем повторным цитированием не имею возможности, поэтому проверять прошу по его брошюре [ Швецов, 2006.   С.34-36 ]. За исключением удивительного заявления Д. Петерс, якобы движение башкир Салавата «проходило под исламскими лозунгами» [ Швецов, 2006.   С.35 ], по поводу которого даже не историк Швецов (или историк Кучумов?) был вынужден справедливо заметить: «весьма спорный вывод» [ Швецов, 2006. С.35 ].

Каюсь, слава «крупного французского слависта, много лет прожившего в России, Пьера Паскаля (1890-1983)» [ Швецов, 2006.   С.39 ] до моих ушей не дошла. Судить о его компетентности в данном вопросе по фрагментам, бессистемно набранным из его книги Н.Швецовым, я не в состоянии. А процитированные в брошюре фрагменты доверия как-то не вызывают, по своему сходству с бульварной литературой. Это — эмоциональные выкрики о выкапывании башкирами из могил и уничтожении тел умерших русских [ Швецов, 2006. С.39 ] (довольно бессмысленное действие для занятых гражданской войной партизан, мусульман по вере, не правда ли?), ничем не подкрепленные документально. А главное, относятся они к предыдущим башкирским восстаниям, Салават никакого прямого отношения к описанному ритуалу не имеет. Единственное исключение — с опорой на источники описаны Паскалем переговоры Юлая Азналлина с крестьянами Саткинского завода, но именно они подобных ужасов не содержат [ Швецов, 2006. С.40 ]. Казалось бы, если Паскаль «писал, …опираясь на замалчиваемые советскими историками документы» [ Швецов, 2006. С.39 ], то и цитируйте эти документы, публикуйте их, и без комментариев все станет ясно. Но нет, целую страницу у Швецова занимают «оскверненные трупы, разорванные на части» и прочие ужастики. Умственную работу Швецов предоставил своему более ориентирующемуся в краеведении сотоварищу, также экс-капитану милиции, но члену Союза журналистов РБ, С.А. Орлову.

Причем неясно, относятся ли смакуемые в книжке ужасы к периоду пугачевщины или прошлых башкирских восстаний, или даже к воображению г-на Паскаля, подогретому личными воспоминаниями об «пережитых им ужасах Октябрьской революции и гражданской войны» [ Швецов, 2006.   С.39 ]. Действительно случавшийся факт разорения деревень Воскресенского и Верхоторского заводов, за отказ примкнуть к восставшим (обычная реакция пугачевцев любой национальности) [ Гвоздикова, 1999. С.448 ], описан в действительности (посмотрите внимательнее!) отнюдь не из «замалчиваемых источников», а по публикации советского историка М.Н. Мартынова [ Швецов, 2006. С.38-39]. Отнюдь не считавшего, что означенные документы хоть как-то компрометируют героя народов Башкирии.

Выводы П.Паскаля, приведенные Швецовым вместо источников или собственной аргументации, также весьма странны: «П.Паскаль считает, что страх русского населения перед башкирами не позволил пугачевцам взять Уфу» [ Швецов, 2006. С.40 ]. Т.е. Уфу не взяли, потому что ее осадили «башкирцы и …есашные татары, помещичьи, дворцовые и экономические крестьяне» [ Швецов, 2006. С.39 ], а если бы они ее не осадили… то взяли бы? Еще один перл: «Военная коллегия» Пугачева, была создана, по Паскалю, с целью разбирать жалобы русских на башкир [ Швецов, 2006. С.39 ]. Честное слово, я даже не знаю, как подобное «открытие» комментировать. Воистину «на такое токмо французы способны», как говорили в ХVIII веке. «Военная коллегия» самозванца была создана, задолго до его появления в Башкирии, в середине ноября 1773 года [ Гвоздикова, 1999. С.282 ], причем ключевую роль в «Тайном совете» при ней играл башкирский старшина Кинзя абыз Арсланов, начальник всех инородческих сил Пугачева [ Гвоздикова, 1999. С.277 ]. А рассматривали подобные жалобы на местах «главный атаман и полковник Сибирской дороги» Юлай Азналин, его сын «бригадир» Салават Юлаев, «граф Чернышев» — казак Иван Зарубин-Чика, «фельдмаршалы» Иван Белобородов и Бадаргул Юнаев, «генерал» Юламан Кушаев, тархан Расул Ижтимясов, «полковники» Каскын Самаров, Сляусин Кинзин, Каранай Муратов, Канзафар Усаев, и мн.др. [ Гвоздикова, 1999. С.293, 384-403 ]. Странные судьи для защиты русских от «зверств башкир», не правда ли?

Барон Б.Э. Нольде — личность действительно известная и уважаемая, но преимущественно в сфере теории международного права, а еще более — в финансовых кругах белой эмиграции (входил в очень узкое Совещание, контролировавшее знаменитое «колчаковское золото») [ Будницкий, 2006. С.143 ]. Его вклад в историю обладает ценностью преимущественно с точки зрения истории права — дисциплины весьма специфичной. Разница существенная, поскольку, (привожу пример по собственной научной специализации), например, замечательного философа и правоведа И.А. Ильина, как историка цитировать без оговорок некорректно. (П.Б. Струве — можно, он известен и как историк) [ Бердин, 2004. С.68 ]. Но все ли читатели в состоянии разобраться, насколько компетентны в том или ином нюансе Нольде, Ильин, Струве? Нет, не все — и это естественно — и поэтому остается надеяться на компетенцию цитирующего. А ее у Николая Швецова не оказалось.

Так, приведенная Швецовым цитата из труда Б.Э. Нольде, посвященного в целом отнюдь не пугачевщине, носит чисто умозрительный характер, без претензии на источниковедческий анализ. Ее смысл прост — у башкир, по мнению правоведа, в период пугачевщины не наблюдалось единства в действиях [ Швецов, 2006. С.41-42 ]. И все. О Салавате вообще ни слова.

В действительности глава «Усмирение Башкирии» из труда Б.Э. Нольде была впервые в РФ опубликована в «националистическом», по мнению Н.Швецова, журнале «Ватандаш» за 2000 год, № 2, С.91-120. Цитаты, приведенные Н.Швецовым в его брошюре, взяты им без ссылок именно из этой главы. В самом подлиннике о Салавате есть только одно упоминание: «Действительно, в это время осталось лишь несколько отрядов, которые возглавляемые Юлаем и его сыном Салаватом, продолжали борьбу. Эти два предводителя были схвачены в ноябре 1774 года Суворовым (?! — А.Б.) и восстание закончилось» [ Нольде, 2000. С.117 ]. И все, больше ни строчки.

Цитаты, произвольно вырванные из книг иностранных авторов (в двух из трех случаев — покойных, следовательно, неспособных отреагировать на произвольное цитирование своих трудов) Швецов дополняет собственными выводами, сделанными им за них. «Спрашивается, мог ли Салават быть «интернационалистом», каким рисует его современная наука?» [ Швецов, 2006. С. 35 ]. Да, Салават не был интернационалистом, потому что таковых в его эпоху не существовало. А потому не топил националистов, набив их битком в баржи, не сжигал людей в топках, как это делали интернационалисты-большевики [ Мельгунов, 1999 ]. И не бомбил города с мирным населением с санкции интернационального ООН и НАТО, как это делают транснационалисты-глобалисты сейчас. И никто в учебниках и серьезных научных трудах после советского периода «интернационалистом» его не называл, так что критик вновь опровергает то, чего нет в природе.

Но этнически терпимым, пусть, когда это нужно было для дела, он был! А это — уже большой шаг. Тем то и славен Салават, в том числе в русском фольклоре, что он был одним из первых, осознавших, что отныне интересы его народа требуют, насколько это возможно, избегать лишнего кровопролития по этническому признаку. И претворял эту мысль в дело, когда нужно — саблей и виселицей пресекая мародерство в своих отрядах (как и любое неповиновение военачальнику, что естественно со времен Чингисхана, поскольку мародерство ослабляет любые вооруженные силы, хоть башкирские, хоть французские, пример чему — печальная судьба Великой армии Наполеона в Москве).

И процитированное в брошюре, широко известное дружелюбное письмо Юлая и Салавата от 10 сентября 1774 г. осажденным ими катав-ивановским заводчанам — тому свидетельство [ Швецов, 2006. С.40 ]. Правда, цитата из него Швецовым искусственно оборвана на самом многозначительном месте: «Когда ваши люди попадают к нам, мы их не убиваем, а отпускаем обратно невредимыми. А когда наш человек попадет к вам, то вы его держите в заключении, а иных якобы убиваете. Если бы у нас был такой злой умысел, коли пожелает того Бог, мы можем больше вашего поймать и значительно больше убивать. Но мы не трогаем ваших, ибо не питаем к вам зла». Устно осажденным было разъяснено, что «поджечь завод им не трудно — «могут кругом всего завода стену завалить соломой и сжечь»» [ Гвоздикова, 1999. С.447-448 ] — прием, которым уже был взят Салаватом и Пугачевым город Оса. Но применять его к Катав-Ивановску башкиры все же не решились, зная, что погибнут 2110 заводчан и беженцев, многих из которых они успели узнать лично за время совместной службы Пугачеву. Т.е. заводчане стали для них людьми, соседями, «подданными нашего государя», а не абстрактными «гяурами» в ненавистных солдатских мундирах.

Только почему Шевцов назвал этот ультиматум «лживым»? Башкиры кого-нибудь им обманули? Нет, они никого не обманывали, и все историки это знают. Сам Швецов не оспаривает того факта, что при сожжении заводов именно башкирские команды Юлая и Салавата предварительно выводили из них людей [ Швецов, 2006. С.41 ], а не сжигали их вместе с постройками, как случалось с башкирскими аулами в период предшествующих башкирских восстаний [ Акманов, 1987 ]. Самый известный из последних — большой аул Сеянтусы, расправа над которым зафиксирована П.И. Рычковым [ История Башкортостана, 1996.   С.235-236 ]. Для башкир это слово так же значимо, как Хатынь. И если подобные эксцессы случались и с русскими заводами, что со стороны башкир было поведением понятным и ожидаемым, то именно Кинзя Арсланов, Каранай Муратов, Каскын Самаров, Юлай Азналин и Салават Юлаев пресекали ненужную жестокость, что видно по их «фарманам» (приказам по армии) [ Гвоздикова, 1982 ].

С целью восстановить элементарный порядок, а вовсе не из страха перед «простыми русскими, которые могут объединиться с правительственными силами и нанести сокрушительный удар по башкирам» [ Швецов, 2006. С.40 ], как неизвестно почему решил Швецов. Во-первых, «простые русские» всегда прекращали свой бунт и «объединялись с правительственными силами», чтобы заслужить прощение, при первом появлении серьезных регулярных сил [ Гвоздикова, 1999. С.449 ]. Кроме закоренелых пугачевцев, дороги назад которым уже не было. Так что такая угроза Салавата не беспокоила.

В те времена, при ситуации паралича центральной власти, башкиры сразу становились господствующей силой на своих землях, поскольку были многочисленны, организованны, вооружены и сами считали себя единственными хозяевами своих земель [ Доннелли, 1988. ]. В данном случае — даже официально, поскольку Юлай являлся главой пугачевской администрации в этих краях, «главным атаманом Сибирской дороги», и мог делать все, что ему заблагорассудится. Пугачев воспрепятствовать башкирам никак не мог, поскольку на Урале он полностью зависел от них, они были здесь его главной силой, а он сам — их ставленником, так же, как для яицких казаков — на Яике. По свидетельству яицких атаманов, они выдали бы Пугачева еще после бегства из под Оренбурга, когда от его «Главной армии» осталась жалкая кучка беглецов, скитающихся по незнакомым и немирным просторам Башкирии, если бы неожиданно, 5 июня 1774 года, не явился Салават с трехтысячным башкирским войском [ Гвоздикова, 1999. С.41; Пушкин, 1950. С.149, 156-161 ]. Если бы башкиры действительно желали «предательски его бросить» [ Швецов, 2006. С. 38 ], то случай представлялся блестящий — в этот момент они могли перерезать и перевязать не только самозванца, но и всю его компанию, заслужив прощение. Вместо этого они разожгли Пугачевщину до ее апогея, в своих, конечно, интересах, как и ранее яицкие казаки. Но в этом их с восторгом поддержала вся русская и нерусская «чернь» [ Гвоздикова, 1999. С. 338 ].

С точки зрения этнологического и цивилизационного подхода, пугачевщина — грозный симптом разрыва русского суперэтноса; когда этнически и религиозно чуждые башкиры впервые оказались не только казакам, но и народной массе ближе, чем собственная элита. Этот культурный раскол, которому посвящена гигантская по объему литература — отнюдь не прогрессивное, как следует из советских и башкирских учебников, а одно из самых трагических явлений в русской истории. И самое гибельное последствие неизбежной модернизации.

В странах — лидерах модернизации, в Британии, например, такого явления не было, именно потому, что они были типичными колониальными империями, построенными на идеологии расизма; т.е. элита считала там «быдлом» не свой народ, как в России, а исторически не связанных с метрополией «цветных», и сам народ Англии разделял это мнение.

Вся русская классика ХIХ века — титаническая культурная работа по преодолению этого «разрыва» (особенно Л.Н.Толстой), но работа незавершенная. Этот раскол закончился «удавшейся» Смутой 1917-20-х гг. (по нашему мнению — включая 1937 г. — как ее завершение), в процессе которой те же башкиры потеряли до 40% (!) своего населения. Но одновременно, этническая терпимость повстанцев — действительно замечательное подтверждение, во-первых, единства на суперэтническом уровне народов России-Евразии; во-вторых — высокой степени цивилизационной (а не только политической) интеграции башкир в составе России. Особенно значимо в этом плане не столько участие башкир в крестьянских и казачьих ватагах, сколько готовность именно русских и вообще небашкир сражаться в составе башкирских дружин и под началом башкирских командиров. Это — свидетельство, хоть и страшное, столь же высокой культурно-цивилизационной совместимости и психологического доверия («комплиментарности», по терминологии Л.Н. Гумилева), как и, например, способность селится вместе или, позже — межнациональные браки.

 

Кто есть кто в пугачевщине

Каждому – свое!

Немецкая народная мудрость

 

Помимо «башкирского войска» Салавата Юлаева, по всей Башкирии действовали десятки башкирских отрядов вполне сопоставимой численности, к которым, по выражению другого пугачевского полковника, Бахтияра Канкаева, ревностно присоединялись «мещеряки, татары, черемисы, чуваши, арцы (удмурты — А.Б.), люди всех общин», и, что очень важно, русские казаки и «голытьба». Но костяк отрядов в Башкирии был башкирским (это естественно, т.к. опытными воинами в этом краю были только они да мишари, а на Яике — еще казаки и калмыки). Они не только не выдали Пугачева, не только спасли его, но и дали ему возможность уйти к Казани, преградив путь Михельсону — главному преследователю «мужицкого царя». «Тем временем, спешившие в Поволжье вслед за Пугачевым войска только с 21 июня по 6 июля одиннадцать раз были вынуждены вступать в бои, навязанные им башкирскими повстанцами» [ Гвоздикова, 1999. С. 416 ]. И продолжали войну, когда все остальные уже усмирились, а сам Пугачев был сдан властям своими сообщниками, яицкими атаманами [ Гвоздикова, 1999. С.450-466 ]. Придирки Н.Швецова просто поражают своей развязностью и отсутствием логики. Верно сообщив, что «в боях под Осой Салават вновь был тяжело ранен», на следующей строке он заявляет, что «через день Главное пугачевское войско… двинулось на Казань, а Салават покинул Пугачева, якобы чтобы лечиться в Башкирии» [ Швецов, 2006. С.38 ]. Почему «якобы»? Тяжело раненному командиру, и так всему в шрамах от ран, нахватанных им за неполный год непрерывной рубки [ Гвоздикова, 1982 ], не нужно залечить тяжкое ранение? Он должен был сразу же тащиться на носилках за Пугачевым, на Казань, где его никто не знает? Где он не может набрать людей для пополнения своего отряда, и где нет возможности вести привычную для него войну в родных горах? А зачем он там нужен?

Сила Пугачева была не в численности его войска, которое в открытом бою, почти при любом численном перевесе, регулярные полки обязательно разбивали, если только сами солдаты не переходили на его сторону. Его сила — в отрядах служилого населения: башкир, казаков и мишарей, приученного к партизанской войне, а она возможна только в местах, которые партизаны знают. Нечего им в чужом, Казанском краю было делать, как нечего было делать имаму Шамилю за пределами Кавказских гор.

А в Поволжье его сила была в другом — в реально небоеспособном (не считая калмыков), но ужасном для дворян и их семей пламени «русского бунта, бессмысленного и беспощадного», по знаменитому определению А.С. Пушкина, не войны с регулярных полков с башкирскими и казачьими, а именно бунта, который сразу охватывал огромные пространства, стоило Главной армии самозванца парализовать власть на местах. И быстро гас при появлении регулярного воинства, оставив после себя сожженные усадьбы, оскверненные трупы дворянских детей, бар, купцов и ученых, повешенных «поближе к звездам» (как милостиво пошутил Емельян Иванович, приказав повесить случайно пойманного астронома) [ Пушкин, 1950. С.179 ]. Между прочим, современный исследователь утверждает, что в Башкирии подобной эскалации жестокости не было, поскольку почти не было помещиков и их жаждущих мести крепостных [ Гвоздикова, 1999 ]