Психофизические и психофизиологические закономерности ощущений

Исследования ощущений породили в психологии две проблемы:

- проблему дискретности - непрерывности сенсорного ряда;

- проблему соотношения величин ощущения и раздражителя.

Первая проблема связана с самим понятием по­рогов ощущения. Из определения порога следует, что до какой-то величины раздражителя -R/ ощущение отсутствует. При дальнейшем увеличении раздражителя до некоторого уровня R2 > R1 ощущение появляется. Возникает вопрос: каков характер перехода состояния «ощущение отсутствует» к состоянию «ощущение имеется»? Плавный и непрерывный или скачкообразный и дискретный?

В психофизике этот вопрос звучит так: каков диапазон наших ощущений - непрерывный или дискретный, или, по-другому, каков наш сенсорный ряд! Мнения исследователей по данному вопросу не со-впадают. Дело в том, что многочисленные наблюдения показали, что пороги не остаются неизменными не только относительно различных людей, но и в отношении одного и того же индивида. Они «плавают», и факт появления ощущений при воздействии слабых раздражителей может оцениваться некоторой вероятностью.

Зависимость вероятности появления ощущения (или вероятности обнаружения раздражителя) от величины раздражителя (входного стимула) называется психометрической функцией.

Пространственная локализация раздражителя -свойство ощущения обеспечивать способность человеку определять пространственное положение действующего на рецепторы раздражителя (направление звука, место появления болевой точки на теле и др.).

Т. Рибо. Анализ воображения. Интеллектуальный фактор

(Рибо Т. Творческое воображение. СПб., 1901. С.11—17.)

Рассматриваемое с интеллектуальной своей стороны, то есть насколько оно заимствует свои элементы от познания, воображение предполагает две основные операции: одну отрицательную и подготовительную — диссоциацию, и другую положительную и учредительную — ассоциацию.

Диссоциация — это то же, что отвлечение или абстракция старых психологов, очень хорошо понимавших ее важность для занимающего нас предмета. Во всяком случае этот термин "диссоциация", мне кажется, следует предпочесть, потому что он понятнее. Он обозначает собою род, в котором абстракция только вид. Это — операция самопроизвольная и по ее свойству более глубокая, потому что абстракция в собственном смысле действует только на отдельные состояния сознания, между тем как диссоциация действует преимущественно на ряды состояний сознания, которые она разделяет, раздробляет, разлагает, и такою предварительной обработкой делает их способными входить в новые сочетания.

Восприятие представляет операцию синтетическую, и однако диссоциация (или абстракция) заключается уже в виде зародыша в восприятии, именно потому, что она — сложное состояние. Всякий воспринимает особым образом, в зависимости от своей природы и впечатления минуты. Художник, спортсмен, торговец и равнодушный зритель на одну и ту же лошадь смотрят каждый по своему и весьма различно: качества, занимающие одного, не замечаются другим.

Так как образ есть упрощение чувственных данных, а его природа зависит от свойств предшествовавших восприятий, то и в нем неизбежно должна продолжаться эта работа диссоциации. Но этим сказано мало, потому что наблюдение и опыт показывают нам, что в большинство случаев означенная работа при этом значительно увеличивается. Чтобы проследить постепенное развитие этого разложения, мы можем грубым образом подразделить образы на три категории - полные, неполные, схематические — и последовательно изучить их.

Группа образов, называемых полными, обнимает прежде всего предметы, непрестанно повторяющиеся в обыденном опыте: моя чернильница, лицо моей жены, звук колокола или соседних часов и проч. В эту категорию входят также образы предметов, воспринятых нами небольшое число раз, но оставшихся очень ясными в нашей памяти вследствие побочных причин. Полны ли они в строгом смысле слова? Они не могут быть таковыми, и противоположное предположение есть самообман сознания, исчезающий при сопоставлении их с действительностью. Представление еще менее чем восприятие способно заключать в себе все качества какого-нибудь предмета; оно представляет подбор их, изменяющийся смотря по случаю. Живописец Фромантен, хвалившийся тем, что через два или три года он "ясно помнил" предметы, на которые едва удалось ему случайно взглянуть во время путешествия, сделал тем не менее следующее признание: "Мое воспоминание о предметах, хотя и очень точное, никогда не имело такой надежности, какую можно допустить для всякой записи. Чем более оно ослабляется, тем больше преобразуется, становясь собственностью моей памяти, и лучше подходит для того употребления, для какого я его предназначал. По мере того, как точная форма изменяется, из нее возникает другая, наполовину действительная и наполовину воображаемая, которую я предпочитаю". Заметим, что говоривший так был художник, одаренный редкой зрительной памятью; но новейшие исследования показали, что у обыкновенных людей образы, считающиеся полными и точными, подвергаются изменениям и обезличиваются. В этом мы убеждаемся, когда по истечении некоторого времени имеем возможность вновь наблюдать прежний предмет, если только сравнение между действительным предметом и его представлением возможно. Заметим, что в этой группе образ всегда соответствует частным, индивидуальным предметам; в остальных двух группах этого не будет.

Группа неполных образов, по свидетельству самого сознания, происходит из двух различных источников: во-первых, от недостаточных или слабых восприятий, а во-вторых, от впечатлений, произведенных аналогичными предметами; если эти впечатления повторяются слишком часто, то они смешиваются между собою. Последний случай хорошо описан Тэном. Если человек, пробежавший по аллее тополей, говорит он, желает представить себе тополь, или, заглянувши на задний двор, хочет представить себе курицу, то оказывается в большом затруднении, потому что различные его воспоминания налегают друг на друга. Опыт становится причиной исчезновения представлений; образы, уничтожая друг друга, ниспадают до состояния смутных стремлений, противоположность которых при их равенстве мешает им подняться. "Образы стираются от столкновения между собою, как тела при трении друг о друга".

Эта группа ведет нас к следующей группе схематических образов, совершенно лишенных индивидуальных признаков: таковы смутные представления розового куста, булавки, папиросы и проч. Это крайняя степень бедности: образ, лишенный мало-помалу свойственных ему признаков, не более как тень. Он сделался той переходной формой между представлением и чистым понятием, которую ныне означают названием родового образа, или по крайней мере приближается к ней.

Итак, образ подвергается непрестанной метаморфозе и обработке по части устранения одного, прибавления другого, разложения на части и утраты частей. Он не есть нечто мертвое и не походит на фотографическое клише, с которого можно получить неопределенное число копий. Завися от состояния мозга, он изменяется как все живое, и имеет свои приобретения и потери, - особенно потери. Но каждый из трех вышеуказанных классов оказывается полезным при изображении; они служат материалом для разных видов воображения - в конкретном виде для механика и художника, а в схематическом для ученого и других.

До сих пор мы видели только одну часть работы диссоциации и, собственно говоря, наименьшую. Мы рассматривали образы как будто отдельные, независимые факты, как психические атомы; но это возможно только чисто теоретически. Представления не уединены друг от друга, в действительности они составляют части одной общей цепи, или лучше одной ткани, сети, потому что по причине их многочисленных соотношений они могут расходиться как лучи во все стороны. При том же диссоциация действует таким же образом на ряды, искажая их, обезображивая, расчленяя и обращая в состояние раз­валин.

Идеальный закон оживания образов известен со времен Гамильтона под именем "закона реинтеграции" и состоит в переходе одной из частей во все целое, так как каждый элемент стремится воспроизвести полное состояние, а каждый член ряда — всю совокупность ряда. Если бы этот закон существовал один, то изображение для нас было бы невозможным никогда; мы не могли бы освободиться от повторения и оказались бы навсегда заключенными в тюрьму рутины. Но есть некоторая противодействующая сила, освобождающая нас из такого положения; эта сила — диссоциация.

Психологи так давно изучают законы ассоциации, что представляется довольно странным, почему никто из них не занялся исследованием, не име­ет ли тоже своих законов и обратная операция, то есть диссоциация. Мы не можем, конечно, здесь сделать попыток заняться этим предметом, так как это выходило бы из поставленных нами себе рамок, а потому считаем достаточным указать только мимоходом на два главные условия, определяющие дис­социацию рядов.

1. Существуют причины внутренние или субъективные. Оживание лица, памятника, картины природы, события — всего чаще бывает лишь частным. Оно зависит от различных условий, оживляющих существенные черты и заставляющих исчезать второстепенные подробности; это существенное, переживающее диссоциацию, зависит от субъективных причин, главнейшие из которых, прежде всего практические, утилитарные соображения. Это — упомянутое уже стремление пренебрегать тем, что бесполезно, и исключать его из сознания. Гельмгольц доказал, что в акте зрения некоторые подробности остаются незамеченными, потому что они безразличны для жизненных потребностей, и есть много других случаев такого же рода. Во вторых, это - аффективные причины, управляющие вниманием и ориентирующие его в известном, исключительном направлении; они будут изучены в этом сочинении впоследствии. Наконец, это - логические или интеллектуальные причины, если означить таким названием закон умственной инерции или закон наименьшего усилия при посредстве которого дух стремится к упрощению или к облегчению своей работы.

2. Существуют причины внешние или объективные, каковы изменения в данных опыта. Когда два или несколько качеств или событий даны, как постоянно сочетающиеся, они не подвергаются диссоциации. Много истин (например, существование антиподов) усваивается с трудом, потому что здесь приходится разбивать неразрушимые ассоциации. Один восточный царь, о котором говорит Сюлли, отказывался допустить существование твердой воды, так как ему никогда не приходилось видеть льда. "Всякое цельное впечатление, составные части которого никогда не были даны нам отдельно опытом, очень трудно поддается анализу. Если бы все холодные предметы были влажными, а все влажные холодными, если бы все жидкости были прозрачными, и ни один нежидкий предмет не был бы прозрачным, то нам очень трудно было бы отличать холодное от влажного и жидкое от прозрачного". "Совершенно наоборот, — прибавляет Джемс, — все вступающее в сочетание то с одним предметом, то с другим, стремится отпасть от обоих. Это можно было бы назвать законом диссоциации путем сопутствующих изменений".

Чтобы лучше понять безусловную необходимость диссоциации, заметим, что восстановление целого, реинтеграция, по своей природе является препятствием для творчества. Можно привести примеры людей, могущих запомнить двадцать или тридцать страниц книги; но когда им понадобится известное место, они не могут сразу привести его и должны начать чтение наизусть сначала, пока не дойдут до искомого места, так что эта крайняя легкость запоминания становится важным неудобством. Если не говорить о таких редких случаях, то известно, что люди необразованные и ограниченные о каждом событии рассказывают всегда одинаково и неизменно, где все стоит на одном и том же плане, важно оно, или неважно, нужно или не нужно; они не опустят никакой подробности, так как не в состоянии сделать выбор. Умы, отличающиеся таким скла­дом, не способны к изобретательности.

Короче можно сказать, что память бывает двоякого рода. Одна вполне систематизированная (привычки; рутина, стихи или проза, выученные наизусть; безупречное исполнение музыкальных пьес и проч.): она составляет как бы глыбу, неспособную вступать в новые сочетания. Другая – не систематизированная, то есть составленная из небольших групп, более или менее связных между собою; такая память пластична и способна к новым сочетаниям.

Мы перечислили только самопроизвольные, естественные причины диссоциации, опуская причины намеренные и искусственные, представляющие лишь подражание первым. Действием этих различных причин образы или ряды измельчаются, раздробляются, разбиваются, но тем способнее они становятся служить материалами для изобретателя. Эта работа аналогична в геологии с тою, вследствие которой возникает новая почва от разложения старых пород.

 

Л. Леви-Брюль. Первобытное мышление

(Хрестоматия по общей психологии. Психология мышления. Под ред. Ю.Б.Гиппенрейтер, В.В.Петухова. М.:изд-во Моск.ун-та, 1981. С.130-140)

«Первобытное» мышление» является выражением, которым очень часто пользуются с некоторого времени. Быть может, небесполезно будет напомнить здесь в нескольких словах, что я разумею под первобытным мышлением.

Выражение «первобытное» является чисто условным термином, который не должен быть пониманием в буквальном смысле. Первобытными мы называем такие народности, как австралийцы, фиджийцы, туземцы Андаманских островов и т.д. Когда белые дошли до соприкосновение с этими народностями, те не знали еще металлов, и их цивилизация напоминала общественный строй каменного века. Отсюда и взялось название первобытных народов, которое им было дано. Эта «первобытность», однако, весьма относительна. О первобытном человеке в строгом смысле слова мы ровно ничего не знаем. Поэтому следует иметь в виду, что мы продолжаем пользоваться словом «первобытный» потому, что оно уже вошло в употребление, что оно удобно и что его трудно заменить.

Как бы там ни было, уместно будет предостеречь читателей против недоразумений, которые часто возникают несмотря на мои разъяснения. Выражение «пралогическое» переводят термином «алогическое» как бы для того, чтобы показать, что первобытное мышление является нелогическим, т. е. неспособно осознавать, судить и рассуждать подобно тому, как это делаем мы. Очень легко доказать обратное. Первобытные люди весьма часто дают доказательства своей поразительной ловкости и искусности в организации своих охотничьих и рыболовных предприятий, они очень часто обнаруживают дар изобретательности и поразительного мастерства в своих произведениях искусства, они говорят на языках, подчас очень сложных, имеющих порой столь же тонкий синтаксис, как и наши собственные языки, а в миссионерских школах индейские дети учатся так же хорошо и так же быстро, как и дети белых. Кто может закрывать глаза на столь очевидные факты?

Однако другие факты, не менее поразительные, показывают, что в огромном количестве случаев первобытное мышление отличается от нашего. Оно совершенно иначе ориентировано. Там, где мы ищем вторичные причины, устойчивые предшествующие моменты (антецеденты), первобытное мышление обращает внимание исключительно на мистические причины, действие которых оно чувствует повсюду. Оно без всяких затруднений допускает, что одно и то же существо может в одно и то же время пребывать в двух или нескольких местах. Оно обнаруживает полное безразличие к противоречиям, которых не терпит наш разум. Вот почему позволительно называть это мышление, при сравнении с нашим, пралогическим.

Отсюда вовсе не следует, однако, что подобная мыслительная структура встречается только у первобытных людей. Можно, с полным правом утверждать обратное, и что касается меня, то я всегда имел это в виду. Не существует двух форм мышления у че­ловечества, одной пралогической, другой логической, отделенных одна от другой глухой стеной, а есть различные мыслительные структуры, которые существуют в одном и том же обществе и часто, — быть может, всегда — в одном и том же сознании.

Представления, называемые коллективными, если их определять только в общих чертах, не углубляя вопроса об их сущности, могут распознаваться по следующим признакам, присущим всем членам данной социальной группы: они передаются в ней из поколения в поколение; они навязываются в ней отдельным личностям, пробуждая в них сообразно обстоятельствам, чувства уважения, страха, поклонения и т. д. в отношениях своих объектов. Они не зависят в своем бытии от отдельной личности, их невозможно осмыслить и понять путем рассмотрения индивида как такового.

Изучение коллективных представлений и их связей и сочетаний в низших обществах может, несомненно, пролить некоторый свет на генезис наших категорий и наших логических принципов. Точно исследовать, каковы руководящие принципы первобытного мышления, — вот та проблема, которая служит объектом настоящего труда. Без работ моих предшественников — антропологов и этнографов разных стран, в особенности без указаний, полученных мной из работ французской социологической школы, я бы никак не мог надеяться на разрешение этого вопроса или хотя бы даже на правильную его постановку.

Очень много помогли мне те, достаточно многочисленные в наши дни, психологи, которые вслед за Рибо стараются показать и выявить значение эмоциональных и моторных элементов в психической жизни вообще, вплоть до интеллектуальной деятельности в точном смысле слова. «Логика чувствований» Рибо (1905), «Психология эмоционального мышления» проф. Генриха Майера (1908) (ограничимся указанием этих двух трудов) разрушили те слишком узкие рамки, в которые под влиянием формальной логики традиционная психология пыталась заключить жизнь мысли.

Безусловно, существуют черты, общие всем человеческим об­ществам: в этих обществах существует язык, в них передаются от поколения к поколению традиции, в них существуют учреждения более или менее устойчивого характера; следовательно, высшие умственные функции в этих обществах не могут не иметь повсюду некоторую общую основу. Но, допустив это, все же приходится признать, что человеческие общества могут иметь структуры, глубоко различные между собой, а следовательно, и соответствующие различия в высших умственных функциях. Следует, значит, наперед отказаться от сведения умственных операций к единому типу и от объяснения всех коллективных представлений одним и тем же логическим и психологическим механизмом.

То, что я пытаюсь сделать, это предварительное исследование самых общих законов, которым подчинены коллективные представления в малокультурных обществах, особенно в самых низших из тех, которые нам известны. Я попытаюсь построить если не тип, то, по крайней мере, сводку свойств, общих группе близких между собой типов, и определить таким образом, существенные черты мышления, свойственного низшим обществам.

Для того чтобы лучше выявить эти черты, я буду сравнивать это мышление с нашим, т.е. с мышлением обществ, вышедших из средиземноморской цивилизации, в которой развивались рационалистическая философия и положительная наука. Существенные различия между этими двумя типами резче всего бросаются глаза, поэтому мы меньше рискуем упустить их.

Для исследования мышления первобытных людей, которое является новым делом, нужна была бы, может быть, и новая терминология. Во всяком случае, необходимо будет, по крайней мере, специфицировать тот новый смысл, который должно приобрести известное количество общепринятых выражений в применении их к объекту, отличному от того объекта, который они обозначали раньше. Так, например, обстоит дело с термином «коллективные представления».

В общепринятом психологическом языке, который разделяет факты на эмоциональные, моторные (волевые) и интеллектуальные, «представление» отнесено к последней категории. Под представлением разумеют факт познания, поскольку сознание наше просто имеет образ или идею какого-нибудь объекта. Совсем не так следует разуметь коллективные представления первобытных людей. Деятельность их сознания является слишком мало дифференцированной для того, чтобы можно было в нем самостоятельно рассматривать идеи или образы объектов, независимо от чувств, от эмоций, страстей, которые вызывают эти идеи и образы или вызываются ими. Чтобы сохранить этот термин, нам следует изменить его значение. Под этой формой деятельности сознания следует разуметь у первобытных, людей не интеллектуальный или познавательный феномен в его чистом или почти чистом виде, но гораздо более сложное явление, в котором то, что собственно считается у нас «представлением», смешано еще с другими элементами эмоционального или волевого порядка, окрашено и пропитано ими. Не будучи чистыми представлениями в точном смысле слова, они обозначают или, вернее, предполагают, что первобытный человек в данный момент не только имеет образ объекта считает его реальным, но и надеется на что-нибудь или боится чего-нибудь, что связано с каким-нибудь действием, исходящим от него или воздействующим на него. Действие это является то влиянием, то силой, то таинственной мощью, смотря по объекту и по обстановке, но действие это неизменно признается реальностью и составляет один из элементов представления о предмете.

Для того чтобы обозначить одним словом это общее свойство коллективных представлений, которые занимают столь значительное место в психической деятельности низших обществ, я позволю себе сказать, что эта психическая деятельность является мистическим. 3а неимением лучшего я буду употреблять этот термин не в силу его связи с религиозным мистицизмом наших обществ, который является чем-то в достаточной мере иным, а потому, что в самом узком смысле термин «мистический» подходит к вере в силы, влияния, действия, неприметные, неощутимые для чувств, но, тем не менее, реальные.

Другими словами, реальность, среди которой живут и действуют первобытные люди, сама является мистической. Ни одно существо, ни один предмет, ни одно явление природы не являются в коллективных представлениях первобытных людей тем, чем они кажутся нам. Почти все то, что мы в них видим, ускользает от их внимания или безразлично для них. Зато, однако, они в них видят многое, о чем мы и не догадываемся. Например, для «пер вобытного» человека, который принадлежит к тотемическому обществу, всякое животное, всякое растение, всякий объект, хоти бы такой, как звезды, солнце и луна, наделен определенным влиянием на членов своего тотема, класса или подкласса, определенными обязательствами в отношении их, определенными мистическими отношениями с другими тотемами и т. д. Так, у гуичолов «птицы, полет которых могуч, например, сокол и орел, видят слышат все: они обладают мистическими силами, присущими перьям их крыльев и хвоста эти перья, надетые шаманом, делают его способным видеть и слышать все то, что происходит на земле и под землей, лечить больных, преображать покойников, низводить солнце с небес и т. д.».

А если мы возьмем человеческое тело? Каждый орган его, как об этом свидетельствуют столь распространенные каннибальские обряды, а также церемонии человеческих жертвоприношений (в Мексике, например), имеет свое мистическое значение. Сердцу, печени, почке, глазам, жиру, костному мозгу и т. д. приписывается определенное магическое влияние.

Для первобытного сознания нет чисто физического факта в том смысле, какой мы придаем этому слову. Текучая вода, дующий ветер, падающий дождь, любое явление природы, звук, цвет никогда не воспринимаются так, как они воспринимаются нами, т.е. как более или менее сложные движения, находящиеся в определенном отношении с другими системами предшествующих и последующих движений. Перемещение материальных масс улавливается, конечно, их органами чувств, как и нашими, знакомые предметы распознаются по предшествующему опыту, короче говоря, весь психофизиологический процесс восприятия происходит у них так же, как и у нас. Первобытные люди смотрят теми же глазами, что и мы, но воспринимают они не тем же сознанием, что и мы. Можно сказать, что их перцепции состоят из жара, окруженного более или менее толстым слоем представлений социального происхождения. Но и это сравнение было бы неточным и довольно грубым. Дело в том, что первобытный человек даже не подозревает возможности подобного различения ядра и облекающего его слоя представлений, у него сложное представление является еще недифференцированным.

Общеизвестен факт, что первобытные люди и даже члены уже достаточно развившихся обществ, сохранившие более или менее первобытный образ мышления, считают пластические изображения существ, писанные красками, гравированные или изваянные, столь же реальными, как и изображаемые существа. «У китайцев, — пишет де-Гроот, — ассоциирование изображений с существами превращается в настоящее отождествление. Нарисованное или скульптурное изображение, более или менее похожее на свой оригинал, является alter ego (вторым «я») живой реальности, обиталищем души оригинала, больше того, это — сама реальность». В Северной Америке мандалы верили, что портреты заимствовали у своих оригиналов часть их жизненного начала. «Я знаю, — го­ворил один из мандалов, — что этот человек уложил в свою книгу много наших бизонов, я знаю это, ибо я был при том, когда он это делал, с тех пор у нас нет больше бизонов для питания».

Если первобытные люди воспринимают изображение иначе, чем мы, то это потому, что они иначе, чем мы, воспринимают оригинал. Мы схватываем в оригинале объективные реальные черты, и только эти черты: например, форму, рост, размеры тела, цвет глаз, выражение физиономии и т.д. Для первобытного человека изображение живого существа представляет смешение признаков, называемых нами объективными, и мистических свойств. Изображение так же живет, так же может быть благодатным или страшным, как и воспроизводимое и сходное с ним существо, которое замещается изображением.

Первобытные люди рассматривают свои имена как нечто конкретное, реальное и часто священное. Вот несколько свидетельств из большого количества имеющихся в нашем распоряжении. «Индеец рассматривает свое имя не как простой ярлык, но как отдельную часть своей личности, как нечто вроде своих глаз или; зубов. Он верит, что от злонамеренного употребления его именем он так же верно будет страдать, как и от раны, нанесенной какой-нибудь части его тела. Это верование встречается у разных племен от Атлантического до Тихого океана. На побережье Западной Африки «существуют верования в реальную и физическую связь между человеком и его именем: можно ранить человека, пользуясь его именем. Настоящее имя царя является тайным...».

Первобытный человек не меньше, чем о своем имени или изображении, беспокоится о своей тени. Если бы он потерял свою тень, то он счел бы себя безвозвратно потерянным. Всякое посягательство на его тень означает посягательство на него самого. Фольклор всех стран дает множество фактов подобного рода. У туземцев Фиджи считается смертельной обидой наступить на чью-нибудь тень. В Западной Африке «убийства» иногда совершаются путем вонзания ножа или гвоздя в тень человека: преступник такого рода, пойманный с поличным, немедленно подвергается казни.

Кроме того, первобытные люди вполне сознательно придают столько же веры своим сновидениям, сколько и реальным восприятиям. Вместо того чтобы сказать, как это обыкновенно делается, что первобытные люди верят тому, что они воспринимают bо сне, хотя это только сон, я скажу, что они верят сновидениям именно потому, что сновидения отнюдь не являются для них низшей и ошибочной формой восприятия. Напротив, это высшая форма: так как в ней роль материальных и осязаемых элементов является минимальной, то в ней общение с духами и невидимыми силами осуществляется наиболее непосредственно и полно.

Этим объясняется также то почтение и благоговение, которое питают к визионерам, ясновидящим, пророкам, а иногда даже к сумасшедшим. Им приписывается специальная способность общаться с невидимой реальностью. Все эти хорошо известные факты объясняются ориентацией коллективных представлений, которые придают мистический характер и действительности, среди которой «дикарь» живет, и восприятию «дикарем» этой действительности.

Для членов нашего общества, даже наименее культурных, рассказы о привидениях, духах и т. д. являются чем-то относящимся к области сверхъестественного: между этими видениями, волшебными проявлениями, с одной стороны, и фактами, познаваемыми в результате обычного восприятия и повседневного опыта, с другой стороны, существует четкая разграничительная линия. Для первобытного же человека, напротив, этой линии не существует. Суеверный, а часто также и религиозный человек нашего общества верит в две системы, в два мира реальностей, одних — видимых, осязаемых, подчиненных неизбежным законам движения, и других — невидимых, неосязаемых, «духовных». Для первобытного мышления существует только один мир. Всякая действительность мистична, как и всякое действие, следовательно, мистичным является и всякое восприятие.

Если коллективные представления первобытных людей отличаются от наших своим по существу мистическим характером, если их мышление, как я пытался показать, ориентировано иначе, чем наше, то мы должны допустить, что и сочетание представлений в сознании первобытного человека происходит по-иному, чем у нас. Мышление низших обществ не повинуется исключительно законам нашей логики, оно, быть может, подчинено законам, которые не целиком имеют логическую природу.

Очень часто наблюдатели имели возможность собрать такие рассуждения или, точнее говоря, такие сочетания представлений, которые казались им странными и необъяснимыми. Я приведу некоторые из них. «В Ландане засуха была однажды приписана специально тому обстоятельству, что миссионеры во время богослужения надевали особый головной убор. Миссионеры показали туземным вождям свой сад и обратили их внимание на то, что их собственные насаждения погибают от недостатка воды. Ничто, однако, не могло убедить туземцев, волнение которых не улеглось до тех пор, пока не полили обильные дожди».

В Новой Гвинее «в то время, когда я поселился со своей женой у моту-моту, — говорит Эдельфельт, — свирепствовала по всему побережью эпидемия плеврита... Нас, естественно, обвинили, меня и жену, в том, что мы привезли с собой посланца смерти, и стали требовать громкими криками, чтобы мы, а вместе с нами и учителя полинезийской школы были подвергнуты смертной казни... Следовало, однако, указать непосредственную причину эпидемии. Сначала обвинили бывшего у меня несчастного барана: пришлось его убить, чтобы успокоить туземцев. Эпидемия не переставала косить людей, и в конце концов проклятия и обвинения туземцев оказались направленными на большой портрет королевы Виктории, который был прибит к стене нашей столовой».

В Танне (Новые Гибриды) туземец, проходя по дороге, видит, как на него с дерева падает змея: пусть он назавтра или на следующей неделе узнает, что сын его умер в Квинсленде, и уж он обязательно свяжет эти два факта. Такие же ассоциации мы находим и в Северной Америке. «Однажды вечером, когда мы беседовали о животных страны, я, желая показать туземцам, что у нас, во Франции, водятся зайцы и кролики, при помощи теней моих пальцев изобразил против света на стене фигуры этих животных. По чистой случайности туземцы назавтра наловили рыбы больше обыкновенного: они решили, что причиной богатого улова были именно те фигурки, которые я им показывал».

В Новой Гвинее «туземец, возвращаясь с охоты или рыбной ловли с пустыми руками, ломает себе голову над тем, каким способом обнаружить человека, околдовавшего его оружие или сети. Он поднимает глаза и видит как раз туземца из соседнего и дружественного селения, направляющегося к кому-нибудь с визитом. Туземец обязательно подумает, что этот человек и, есть колдун, и при первом удобном случае он внезапно нападет на него и убьет».

Общепринятое объяснение всех этих фактов сводится к следующему: мы имеем здесь неправильное применение первобытными людьми закона причинности, они смешивают предшествующее обстоятельство с причиной. Это просто частный случай весьма распространенной ошибки в рассуждении, которой присвоено название софизма Post hoc, ergo propter hoc (после этого, значит, вследствие этого).

Несомненно, первобытные люди так же, как и цивилизованные, или, может быть, больше склонны совершать данную ошибку в рассуждении. Однако в тех фактах, которые я привел и которые являются образцами весьма многочисленного разряда фактов, заключается нечто иное, чем наивное применение принципа причинности. Не только непосредственное предшествование во времени побуждает связывать какое-нибудь явление с другим. Уловленная или замеченная последовательность явлений может внушить ассоциирование их: самая ассоциация, однако, заключается в мистической связи между предшествующим и последующим, которую представляет себе первобытный человек и в которой он убежден, как только он себе ее представил. Последовательность во времени является элементом этой ассоциации. Но элемент этот не всегда обязателен и никогда недостаточен. Если бы дело обстояло иначе, то как объяснить, что сплошь да рядом самая постоянная, самая очевидная последовательность явлений ускользает от внимания первобытных людей? Например, «я-луо не ассоциируют дневного света с сиянием солнца: они рассматривают их, как две совершенно самостоятельных вещи, и спрашивают, что делается с дневным светом ночью». С другой стороны, туземцы часто твердо верят в такую последовательность, которая никогда не оправдывается на деле. Опыт не в состоянии ни разуверить, ни научить чему-нибудь. В бесконечном количестве случаев мышление первобытных людей, как мы видели выше, непроницаемо для опыта.

Мистические отношения, которые так часто улавливаются в отношениях между существами и предметами первобытным сознанием, имеют одну общую основу. Все они в разной форме и разной степени предполагают наличие «партиципации» (сопричастности) между существами или предметами, ассоциированными коллективным представлением. Вот почему, за неимением лучшего термина, я назову «законом партиципации» характерный прин­цип «первобытного» мышления, который управляет ассоциацией и связями представлений в первобытном сознании.

Было бы трудно дать сейчас же отвлеченную формулировку этого закона. Все же за отсутствием удовлетворительной формулы можно попытаться дать приближенное определение. Я сказал бы, что в коллективных представлениях первобытного мышления предметы, существа, явления могут быть непостижимым для нас образом, одновременно и самими собой, и чем-то иным. Не менее непостижимым образом они излучают и воспринимают силы, способности, качества, мистические действия, которые ощущаются вне их, не переставая пребывать в них.

Другими словами, для первобытного мышления противоположность между единицей и множеством, между тождественным и другим и т.д. не диктует обязательного отрицания одного из указанных терминов при утверждении противоположного, и наоборот. Эта противоположность имеет для первобытного сознания лишь второстепенный интерес. Часто она скрадывается перед мистической общностью бытия тех существ, которые нельзя отождествлять, не впадая в нелепость. Так, например, «трумаи (племя северной Бразилии) говорят, что они — водяные животные. Бороро (соседнее племя) хвастают, что они — красные арара (попугаи)». Это вовсе не значит, что только после смерти они превращаются в арара или что арара являются превращенными в бороро и поэтому достойны соответствующего обращения. Нет, дело обстоит совершенно иначе. «Бороро, — говорит фон-ден-Штейнен, который никак не хотел поверить этой нелепице, но который должен был уступить перед их настойчивы