Ангел Гавриил, посланный к Марии

Бога приход возвестить с Отца престола приходит

Вестник его Гавриил и, нежданно явившись в обитель

Девы, вещает: «Зачнешь ты от Духа Святого, Мария,

И породишь ты Христа от него, благодатная дева».

СИДОНИЙ АПОЛЛИНАРИЙ

(430 – 484)

Гай Соллий Сидоний Аполлинарий, римский писатель, прославился эпистолярным жанром, т.е. письмами-посланиями как в прозе, так и в стихах, причем стихотворные фрагменты включены и в его прозаические послания. До нас дошли девять книг его писем и подготовленное им собрание из двадцати четырех стихотворений.

Сидоний был уроженцем Галлии, где провел большую часть жизни. Он всячески способствовал сохранению и распространению латинской письменной культуры, продолжавшей римскую традицию, на своей родине.

Книге ^[51]

Как уточняют посев, какая пора плодотворней

Для урожая и стад, для винограда и пчел,

Было поведано встарь Меценату в особой поэме;

После ж посмел ты, Марон, брани и мужа воспеть.

Мне ж теперь будет Петр Меценатом нашего века:

Я под звездою его по морю славы плыву.

В ответ он выпустит то, что одобрит, негодное скроет,

Да и не фыркнет на нас носом он, что носорог.

В путь, моя книга! Поверь: он честь мою охраняет;

Отзыв такого судьи, даже нелестный, польстит.

Купанье в Авитаке ^[52]

Ежели наш Авитак почтишь ты своим посещеньем,

То не хули ты его: каждому любо свое.

Так воздымается он, что и с конусом в Байях[53] поспорит,

А на его высоте та же верхушка блестит.

И говорливей воды, по склону сбегающей Гавра,

С ближнего гребня холма весело струи журчат.

И опротивел бы пруд Лукрина Кампании пышной,

Коль увидала б она озера нашего гладь.

Красными берег ее украшен морскими ежами,

Но если у нас ты, мой гость, рыб красноперых найдешь.

Если захочешь со мной поделить ты сердечную радость,

То приходи: отдохнешь, словно бы в Байях, у нас.

Экдицию ^[54]

Близится день моего рожденья – ноябрьские ноны,

И не прошу я, велю: в гости ко мне приходи

Вместе с женою своей. Не медлите оба! Но после

Этого года втроем вы посетите меня.

Письма.

Книга 4, письмо 2

Сидоний приветствует своего Петрея.

1. Безмерно удручен я потерей нашего века, недавней утратой дяди твоего Клавдиана[55], равного которому нам вряд ли отныне придется увидеть. Ведь был он мужем заботливым, мудрым, ученым, красноречивым, проницательным из людей своего времени, своей страны, своего народа; он неуклонно философствовал, не оскорбляя религии, и, хотя не отпускал бороды и, бывало, посмеивался над плащом и посохом, а то и возмущался ими, он, однако, отличался от приверженцев Платона только обликом и верою.

2. Боже мой! Что же это было, когда мы постоянно собирались у него для того только, чтобы посовещаться! Как он тотчас же без всякого колебания и досады принимал всех, считая лучшим для себя удовольствием, если случалось ему, при всей безвыходности из лабиринта каких-нибудь вопросов, обнаружить сокровища своих знаний! А если сидело нас вокруг него много, то, давая всем возможность слушать и только одному, кого мы сами, пожалуй бы, выбрали, право говорить, он каждому по очереди, а не беспорядочно и не без соответствующего изящного движения, предоставлял богатства своей учености.

3. Затем каждый его довод мы встречали опровергающими его противоположными силлогизмами, Но он отражал все наши безрассудные возражения. Таким образом, ничто не принималось не взвешенным и не доказанным, Причиной нашего глубочайшего к нему уважения было то, что он без малейшей досады сносил косное упрямство иных людей. Для него оно было виною вполне простительной, а мы восхищались его неподражаемым терпением. Кто не пожелал бы посоветоваться по затруднительным вопросам с человеком, не гнушавшимся совместного исследования их даже с людьми невежественными и несведущими?

4. Вот немного о его науке. А найдется ли достойный глашатай прочих достоинств того, кто, постоянно памятуя об участи человека, утешал священнослужителей своим трудом, речами народ, ободрением удрученных, покинутых сочувствием, пленных выкупом, голодных пищей, нагих одеждою? Напоминать об этих и еще больших его заслугах я считаю излишним. Ибо свои благодеяния, какими он, совершенный бедняк, обогащал свою совесть, уповая на грядущее вознаграждение, он всячески старался утаивать.

5. Всем сердцем заботясь о своем старшем брате епископе, которого он любил, как сына, он почитал его, как отца. Но и тот взирал на него с великим уважением, находя в нем советника на судах, помощника в церковных нуждах, поверенного в делах, управителя поместий, сборщика податей, спутника при чтениях, толкователя при объяснениях, сотоварища в путешествиях. Так, неустанно соревнуясь, действовали они вместе, взаимно оказывая друг другу братскую доверенность и внимание.

6. Но к чему нам, в стремлении умерить нашу скорбь, всем этим разжигать ее еще сильнее? Поэтому, как мы и намеревались сказать, сложили мы, по слову Марона, «бездушному праху»[56], т.е. не смогущему душевно отблагодарить, печальную и горестную песнь, не без труда поскольку нам мешала долгая отвычка от сочинения стихов; однако нашу крайнюю прирожденную леность воспламенила тяжкая и слезная скорбь. Вот это грустное стихотворение:

Честь и скорбь принеся Мамерту брату,

Всех епископов славой изумлявший

Клавдиан здесь под дерном похоронен.

Он тройным озаряет нас сияньем –

Рима, Аттики и Христовой веры;

Все постиг он еще монахом юным,

Припадая в тиши к истокам знанья.

Диалектик, оратор, стихотворец,

Геометр, музыкант, знаток Писанья,

Разрешавший труднейшие вопросы

И словесным мечом разивший ересь,

Угрожавшую вере православной;

Знал гласы он псалмов и, брату в радость,

Обучал он их пенью хор церковный,

Чтобы все согласованно звучало.

Учреждал он для праздников годичных

Весь порядок и чин церковных чтений.

И, второй лишь имея сан священный,

Он епископу брату был помощник,

Ибо тот, при своем верховном сане,

Возлагал на него свои заботы.

Ты же, друг мой читатель, огорчаясь,

Что он будто бесследно нас оставил,

Орошать перестань слезами мрамор:

Схоронить невозможно ум и славу.

Вот какие стихи я написал на смерть нашего общего брата, как только я прибыл. Ведь и на похоронах его я не был; и я, oднaкo, не совсем утратил возможность горько его оплакать. Ибо, пока я все размышлял и мне удалось облегчитъ свою томившуюся душу, дав волю слезам, я и сделал в эпитафии то, что другие делали на могиле. Итак, я написал тебе это, чтобы ты как-нибудь не подумал, будто я ценю содружество с одними лишь живыми, и чтобы ты не осудил меня за то, что я 6yдто бы не вспоминаю постоянно о покойных друзьях так же, как о здравствующих. A, по правде сказать, из-за того, что у нас едва сохраняется смутная память даже и о живых, ты не без основания можешь заключить, как ничтожно мало найдется таких, кто любит умерших. Будь здоров.

КАССИОДОР

(около 490 – около 582)

Деятельность Кассиодора особенно ярко отразила переход от античности к средневековью, становление нового типа Культуры. Кассиодор был известен как крупный государственный деятель, занимавший ответственные политические посты при готских императорах. С приближением старости он отказывается от государственной деятельности и основывает в своем родовом имении на юге Италии монастырь Виварий, разрабатывая своеобразный устав монастырской жизни, основы школьного обучения. Он создал в Виварии богатую библиотеку, поощряя переписывание античных рукописей. Перу его принадлежит книга «Разное» – собрание писем и указов, представляющее ценный исторический материал, ряд исторических и богословских сочинений, в частности «Хроника», «Истолкование псалмов», трактат «О душе». Для средневековой культуры особое значение имела его книга «Об изучении наук божественных и человеческих», основные идеи которой получили развитие в последующих монашеских уставах.

Об изучении наук божественных и человеческих
(фрагменты)

27....Итак, изучение древних да будет нашим делом, чтобы все изложенное ими во множестве рукописей мы в самой краткой форме (как уже сказано) собрали и сообщили во втором томе. И то, что они измыслили для изощренных хитросплетений, мы с похвальным благочестием воспроизведем для исследования истины: то, что там скрыто и сказано мимоходом, должно быть здесь честно передано для достижения правильного понимания. Это дело, по моему мнению, необходимое, но если принять во внимание все обстоятельства, то и в высшей степени трудное: охватить в двух книгах богатейшие источники наук божественных и человеческих. Следует вспомнить стихи Седулия:

Просьба моя велика, но ты ведь великое даришь:

Те унижают тебя, у кого остывает надежда

28....Если же некоторым братьям по простоте ума их окажется не под силу изучать то, что вкратце изложено во второй книге – ведь всякая краткость влечет за собой темноту, то для них достаточно усвоить в целом порядок подразделений всего сущего, их цели и ценность, чтобы они с тем большим рвением стали стремиться к познанию закона божественного. Пустъ из различных писаний святых отцов они узнают, где они смогут утолить свой голод изобильнейшей пищей. Лишь бы у них было влечение к чтению и искреннее желание дойти до достижения истины. Тогда спасительная усидчивость сделает учеными тех, кого на первых шагах испугало глубокомыслие читаемых ими книг: ибо не только неученые, но даже те, кто и читать не умеет, получают от Бога премудрость.

Нам следует знать, что разум дается не только науками, но что Бог дает совершенную мудрость, кому захочет. Ибо если бы познание блага было заключено только в науках, то не могли бы обладать совершенно мудростью те, кто наук не знает... Но поскольку многие неграмотные достигают истинного познания и получают истинную веру от вдохновения свыше, то, несомненно, Бог дарует чистым и благочестивым умам то, что полагает для них полезным.

Но если кому-нибудь из братьев, по слову Вергилия,

Крови холодной поток мне близ сердца препятствовать станет...

– и он не сможет изучить в совершенстве ни человеческих, ни божественных наук, но все же обладает некоторыми познаниями, то пусть изберет для себя следующий стих:

Пусть мне всегда будут милы поля и потоки в долинах [57]

Ибо отнюдь не чуждое для монахов занятие – разводить сады, трудиться в полях и радоваться изобилию плодов земных: ведь и псалом 127 гласит: «Ты будешь есть от трудов рук своих; блажен ты и благо тебе» (Пс. 127, ст.2).

(Далее Кассиодор рекомендует читать сочинения римских авторов о сельском хозяйстве)

Когда вся эта пища приготовляется для странников и больных, она становится небесной, хотя по виду кажется земной. Разве это не так, если мы возвращаем силы истощенным, услаждая их нежными плодами, питая голубиным мясом или рыбой, утешая сладостью меда? Ибо если господь учил во имя свое напоить бедняка хотя бы чашею холодной воды (Матф., 10, 42), то насколько милосерднее давать различным жаждущим вкусную пищу, за которую вы на Страшном суде получите многократную награду! Не следует пренебрегать ни единым случаем помочь человеку, где это возможно.

29. И вот зовет вас к себе местность, где расположен монастырь Вивариум, чтобы там было все приготовлено для приема странников и нуждающихся: есть там у вас по соседству и обильно орошенные сады и струи богатой рыбою реки Пеллены; она не устрашает бурным течением, но и не слишком мелководна; она течет, умеряемая искусством, так как это требуется и для орошения ваших садов, и для работы мельниц; она дает воду, когда это нужно, а когда потребность удовлетворена, она вновь отступает. Таким образом, она как бы по благочестию выполняет свою обязанность, не обременяя нас навязчивостью, но и не уклоняясь от своего дела, когда вам это потребно.

Море тоже находится от вас так близко, что можно даже ловить рыбу разными способами; а пойманных рыб, если захочется, можно пустить в виварии: ибо я, с божьем помощью, устроил там водохранилища, где под надежными запорами живет множество рыб; хранилища эти настолько похожи на прибрежные пещеры, что ни одна рыба не чувствует себя в неволе: она может добывать себе пищу и скрываться в привычных убежищах. Я велел также устроить купальни, полезные для телесных болезней; туда спокойно втекает вода из прозрачных ручьев, приятная и для питья и для мытья. Поэтому в ваш монастырь скорее будут стараться попасть посторонние, чем вам самим захочется отправляться из него куда-то вдаль. Правда, как вы знаете, все это услады здешней жизни, а не надежда верующих: они преходящи, она же пребывает бесконечно. Но, находясь здесь, мы можем легче направить ввысь наши стремления, которые приведут нас в царствие Христово...

И вот, если вам в монастыре Вивариуме (как можно надеяться) с помощью божией привычка к жизни в монашеской общине даст достаточное образование, очистит души от всякой скверны и побудит стремиться к высшему, то на горе Кастелле[58] найдутся для вас сокровенные убежища, где вы можете под защитою господа проводить блаженную жизнь в качестве отшельников, – ибо есть там отдаленные, подобные пустыне, места, окруженные и крепко замкнутые древними каменными стенами. Вам, уже искушенным и испытаннейшим, возможно будет избрать эти обиталища, если в сердце вашем вы почувствуете, что готовы к такому подвигу. Читая Писание, вы изберете тот или этот путь, поняв, чего вы хотите и что сможете вынести. И, сохраняя воздержанность в беседах, тот, кто не имеет силы поучать других словом, пусть подает им поучительный пример святостью своей жизни.

БОЭЦИЙ

(ок.480-524)

Аниций Манлий Торкват Северин Боэций, римский философ и политический деятель, жил в переходную эпоху между античностью и средними веками, вследствие чего его иногда называют «последним римлянином». Оставил после себя более двадцати произведений, в том числе ученые руководства по «свободным наукам» (трактаты по арифметике, музыке, возможно, по геометрии и астрономии), сочинения по логике (в частности, комментарии к Порфирию, положившие начало знаменитому филологическому спору об универсалиях), теологические сочинения, сказавшие сильнейшее воздействие на формирование схоластической методологии. Наконец, Боэцию принадлежит знаменитое художественно-философское сочинение «утешение философией», оказавшее огромное влияние на умы как средневековья, так и возрождения.

Жизнь Боэция окончилась трагически: в расцвете своей политической карьеры он был обвинен в измене, заключен в тюрьму и казнен. Именно в заточении в ожидании казни он и написал главную книгу своей жизни, дав последующим векам образец не только мудрости, но и мужества. «Утешение философией» восходит к жанру «утешений» (его разрабатывали Цицерон, Сенека и др.) и к жанру «протрептики», т.е. приглашения к философствованию (к нему обращались Аристотель, Цицерон и др.). «Утешение философией» называют также сатурой, имея в виду одновременное использование стихов и прозы.

Проблематику «утешения» составляют вечные вопросы в той их формулировке, которая впоследствии стала характерной для средневековья. Это проблема Фортуны, связанная с ней проблема случайности, проблема истинных и ложных благ человека, свободы воли и теодицеи, т.е. оправдания Бога и мира, несмотря на видимую несправедливость последнего.

Утешение философией
(фрагменты)

Книга первая

1. Песни, что раньше слагал в пору цветенья и силы,[59]

Вынужден ныне на путь скорбный направить, увы!

Снова, в слезах, мне писать повелевают Камены,[60]

С ликом заплаканным, вновь – на элегический лад.

Страх никакой победить их не сумел ведь ни разу,

Чтобы заставить свернуть с избранной нами стези.

Славою был я богат в юности ранней когда-то,

Ныне судьбу старика грустного им утешать.

Беды ускорили старость, что наступила нежданно,

И приказала болезнь с нею сдружиться навек.

Снегом моя голова будто покрылась глубоким,

Немощно тело мое, старчески кожа дрожит.

Радостна смерть для людей, если является кстати,

Коль ее ждут, и когда нить она счастья не рвет.

К бедным глуха и строга, к ним обернуться не хочет,

Очи прийти им закрыть, полные слез навсегда.

Баловнем был я пока щедрых подарков Фортуны,

Смертный случайно лишь час жизнь же окончил мою.

Лик ее лживый когда ж тучи совсем затянули, –

Тянется жалкая жизнь, – длится постылый мой век.

Как нас хвалили друзья, превозносили за Счастье,

Только нестойким был тот, кто тяжело так упал!

1. Тем временем, пока я в молчании рассуждал сам с собою и записывал стилем на табличке[61] горькую жалобу, мне показалось, что над моей головой явилась женщина с ликом, исполненным достоинства, и пылающими очами, зоркостью своей далеко превосходящими человеческие, поражающими живым блеском и неисчерпаемой притягательной силой; хотя была она во цвете лет, никак не верилось, чтобы она принадлежала к нашему веку. Трудно было определить и ее рост. Ибо казалось, что в одно и то же время она и не превышала обычной человеческой меры, и теменем касалась неба, а если бы она подняла голову повыше, то вторглась бы в самое небо и стала бы невидимой для взирающих на нее людей. Она была облачена в одежды из нетленной ткани, с изощренным искусством сплетенной из тончайших нитей, их, как позже я узнал, она соткала собственными руками. На них, как на потемневших картинах, лежал налет забытой старины. На нижнем их крае была выткана греческая буква пи, а на верхнем – тета [62]. И казалось, что между обеими буквами были обозначены ступени, как бы составляющие лестницу, по которой можно было подниматься снизу вверх, но эту одежду рвали руки каких-то неизвестных существ, которые растаскивали ее частицы, кто какие мог захватить. В правой руке она держала книги, в левой – скипетр[63]. Когда же взор ее остановился на поэтических музах, окружавших мое ложе и облекавших в слова мои рыдания, она выказала легкое возмущение и, гневно сверкнув глазами, промолвила. Кто позволил этим распутным лицедейкам приблизиться к больному, ведь они не только не облегчат его страдания целебными средствами, но, напротив, питают его сладкой отравой? Они умерщвляют плодородную ниву разума бесплодными терзаниями страстей и приучают души людей к недугу, а не излечивают от него, но если бы их ласки увлекли кого-нибудь непросвещенного, что вообще им присуще, я думаю, что перенесла бы это менее болезненно, ибо тогда моему делу не было бы нанесено никакого ущерба…»

Книга вторая

I....О глупейший из смертных, если фортуна обретет постоянство, она [утратит свою природу] и перестанет быть зависящей от случая,

1. Десницей гордою толкнула колесо

Стремительней, чем в скалах бег Эврипа[64].

Тиран раздавлен им, и вновь капризная

Чело униженного поднимает.

Всегда к слезам и горю равнодушная,

Виновница всего, – смеется стонам,

Играет так она своим могуществом.

Привычно ей свершать дела чудесные –

Паденье и подъем в один и тот же час.

II. Но я хотела бы немного обсудить это с тобой, пользуясь языком самой фортуны. Ты же примечай, каковы ее права. «Почему ты, человек, ежедневно преследуешь меня жалобами, какую несправедливость я причинила тебе? Какие блага отняла? Порассуждай же со мной об обладании богатствами и чинами и сравни [наши мнения]. И если ты докажешь, что хотя бы нечто из принадлежащего мне является неотъемлемой собственностью кого-нибудь из них, я тотчас сделаю так, чтобы стало твоим то, чего ты потребуешь.

Когда тебя природа произвела из материнской утробы, еще не владеющего ничем и беспомощного, я поддержала тебя, осыпала своими щедротами и благосклонно, с любовью и нежностью воспитала, свершив все, что было в моей власти, окружила тебя роскошью и блеском, – и все это делает тебя теперь нетерпимым по отношению ко мне…»

Книга третья

II. Потупив на мгновение взор и как бы побывав в священной обители разума, она (философия) продолжила: «Забота всех смертных, в которой воплотились их разнообразные усилия, устремляется различными путями, однако направляется к одной цели – блаженству. Блаженство есть благо, которое, когда оно достигнуто, не оставляет желать ничего большего. Оно то же, что высочайшее благо, содержащее в себе все другие блага, которое, если в нем чего-либо недостает, не может быть наивысшим, поскольку вне его остается нечто, чего можно пожелать. Очевидно, блаженство – это совершенное состояние, которое является соединением всех благ. Его, я сказала бы, все смертные стараются достичь разными путями, так как неявная жажда блага от природы присуща человеческой душе, однако ошибочное представление о нем приводит людей к заблуждению и увлекает в сторону от него. Так, некоторые полагают, что владеют высшим благом, когда ни в чем не ощущают недостатка, вследствие этого они трудятся, чтобы достичь богатства, другие, почитая за благо быть заслуженными и удостоенными почета, пытаются занять почетные должности и добиться уважения у своих сограждан. Есть и такие, которые видят высшее благо в незнающем предела могуществе. Эти или сами стремятся царствовать, или стараются приблизиться к правителям. Те, для кого известность кажется важнее всего прочего, спешат прославить свое имя искусством войны или мира. Большинство же людей измеряют благо по плодам радости и приятности, наивысшим счастьем они почитают пребывать в постоянном наслаждении…

VIII. Итак, нет никакого сомнения, что эти пути к блаженству на самом деле уводят в сторону от него. Они не могут привести человека туда, куда, как кажется, обещают…

Сколь горько людям знать, что жалким и несчастным

Незнание закрыло путь.

На дереве цветущем вам искать не стоит,

Конечно, золота [зачем?!].

Не стоит и срывать о лозы каменьев редких

И ставить сети на горах,

Чтоб рыбу выловить.

Вам коз в тирренских мелях,

Конечно, не искать. К чему?

В науку погрузившись, вы познали, люди.

Оливы моря, глубину

Морскую тайную, что жемчугом богата

И словно в пурпуре лежит.

Узнали вы, брега какие изобильны

Нежнейшей рыбой, брег какой

Ежами населен колючими морскими.

Познал и это человек.

Но где блаженство то, к которому стремятся

Все смертные? И знают ли,

И ведают в печальной слепоте несчастной

Они, что скрыто в небесах

Высоких, полных звезд, и в глубочайших недрах?

Туда проникнуть тщетно им.

Так что же у небес теперь просить мне должно

Для этих ослепленных душ?

Что пожелать мне нужно им? Быть может, – это:

Вокруг богатств кружатся пусть

И почестей. Пускай несут обмана злого

Ярмо – прозреют их глаза! […]

XII...По-твоему, – продолжила она, – никто не может успокоиться в том, что не существует ничего, обладающего большим могуществом, чем Бог. – Имеющий разум не может отрицать этого. – Для того, кто всемогущ, нет ничего невозможного. – Ничего, согласен. – Тогда, значит, Бог может содеять зло? – Нет, – сказал я. – Стало быть, зло есть ничто, если его не может создать Тот, кто может все. – Не смеешься ли ты надо мной, создавая из рассуждений непроходимый лабиринт, из которого я не могу найти выхода. Ты то входишь туда, откуда вышла, то выходишь оттуда, куда вошла. Или же ты таким образом свиваешь удивительный круг божественной простоты? Только что, начав с рассуждений о блаженстве, ты говорила, что оно есть высшее благо и что оно должно находиться в Боге, затем ты доказала, что сам Бог есть высшее благо и совершенное блаженство, и как бы преподнесла мне своего рода подарок, сказав, что никто не может быть блаженным, если он не подобен Богу, затем ты говорила, что благо и блаженство есть сущность Бога, и его единство есть то же самое, что и благо, ибо к единству устремлена природа всего сущего. Ты рассказывала далее, что Бог благостным управлением правит миром, в котором все Ему повинуется по доброй воле, и утверждала, что зло есть ничто. […]

Книга четвертая

IV....посмотри же, что повелевает извечный закон. Если ты украсишь душу наилучшими добродетелями, нет тебе дела до судьи, определяющего награду: ты сам себя приобщил к наилучшему. Если же ты падешь в грязь, не сетуй на наказание извне: ты сам избрал себе наихудший жребий. Так, когда смотришь поочередно на землю и на небо, кажется, что ты падаешь в грязь или возносишься к звездам. Но толпа этого не понимает. […]

Книга пятая

1. С гор каменистых Армянских, откуда парфянские стрелы

В грудь поражают средь битвы нежданно тебя,

Тигр и Евфрат, вытекая потоком единым,

Следуют вскоре руслами чуждыми врозь.

Если же снова сливают в одно воды рек тех теченье, –

Соединяет волна то, что порознь несли:

Лодки, останки судов вновь встречаются вместе,

Их прихотливый влечет случай, как думаем мы.

Все же, их бег зависит и от пологости почвы,

Водоворотов и скал, – есть порядок и здесь.

Так же и случай, когда мнится от уз всех свободным,

Тоже покорен закону, скрытому в сути его.

II. Отмечу, что твои доказательства не лишены стройности. Но если допустить, что существует некая цепь причин, неразрывно связанных между собой, то остается ли место для какой-либо свободы нашей воли, или сами побужденья человеческих душ связаны цепью судьбы? – Да, – сказала она, – свобода воли существует, и нет такого разумного существа, у которого бы отсутствовала свобода воли.

VI....Но если в моих силах – скажешь ты – изменить намерения, то я мог бы выйти из-под власти Провидения, ибо я, может быть, изменил бы те вещи, которые предзнает Провидение. Отвечу тебе: ты можешь изменить свои намерения, но поскольку то, что ты можешь сделать это и как именно, провидение видит как нечто истинное и существующее, то нельзя уклониться от божественного предзнания; точно так же, как не можешь избежать устремленного на тебя взора, хотя ты и волен изменить свои действия по своему желанию... […]

Великая и невыразимая необходимость благочестия возложена на все, ибо живете вы под оком всевидящего судьи!

ИСИДОР СЕВИЛЬСКИЙ

(570 – 638)

Севильский епископ, автор своеобразной энциклопедии «Этимология, или Начала», ставшей известнейшим трактатом для всего средневековья, в частности, повлиявшей на так называемое Каролингское Возрождение (см. ниже). Если сегодня мы различаем энциклопедическую и лингвистическую информацию, описывая в одних словарях слова, в других – явления, то для средних веков, когда гуманитарные знания растворили в себе все остальные, положение было иным. Вот почему толкование слов дается через их этимологию – метод, заимствованный еще у античности. «Сущность слов или имен постигается истолкованием», – писал Исидор. Грамматика рассматривалась им как основа всех наук. Первая книга «Этимологии» посвящена именно грамматике, всего же «Этимологии» разделены учеником Исидора Браулием, епископом Сарагосы, на 20 книг. В «Этимологиях», определяются все семь основных наук средневековья: тривиум (грамматика, риторика и диалектика) и квадриум (арифметика, геометрия, астрономия и музыка). Кроме того, Исидору принадлежат небольшие исторические хроники («Хроника», «История царей готов») и некоторые другие трактаты. В трактате «Синонимы» Исидор продолжает традицию исповедальной христианской литературы и представляет собственный опыт самоанализа.

Этимологии
(фрагменты)

Книга VI

Глава 3. О библиотеках.

1. Библиотека получила название от греческого слова, потому что в ней хранятся книги. Ведь «библион» – в переводе значит «книга», а «тека» – «хранилище».

2. Библиотеку Ветхого Завета заново собрал писец Ездра[65], действовавший по божественному вдохновению, когда иудеи возвратились в Иерусалим после того, как закон попран был халдеями. Он исправил все поврежденные язычниками тома закона и разделил весь Ветхий Завет на 22 книги, чтобы книг в законе было столько же, сколько есть букв.

3. У греков первый создал библиотеку, как полагают, Писистрат[66], афинский тиран. Потом афиняне ее пополнили, но после пожара Афин Ксеркс[67] увез ее к персам, и лишь много лет спустя ее вернул в Грецию Селевк Никанор[68].

4. С тех пор цари и государства усердно занимались сравнением разночтений в томах и заставляли толковников переводить их на греческий язык.

5. Потом Александр или его преемники стали печься об устройстве библиотек, где бы имелись все книги, и больше всего стараний прилагал к этому Птоломей[69], по прозвищу Филаделъф, весьма тонкий ценитель всякой литературы. Подражая Писистрату в его заботах о библиотеке, он собрал у себя не только языческие книги, но и божественные писания. При нем ведь в Александрии было 70 тысяч книг.

Глава 4. О переводчиках.

1. Он испросил также у священника Елеазара писания Ветхого Завета и позаботился, чтобы 70 толковников переложили с еврейского на греческий язык те книги, которые хранились в александрийской библиотеке.

2. Толковники были посажены поодиночке в отдельные помещения, однако действием Святого Духа они перевели все так, что в каждой рукописи все вплоть до порядка слов совпало с прочими.

3. Были и другие переводчики священных книг с еврейского языка на греческий: Аквила, Симмах, Феодотион, а также был и неизвестно чей просторечный перевод, называемый «Пятое издание» без упоминаний переводчика.

4. После них Ориген[70] положил великий труд и выпустил шестое и седьмое издание, сличив их с прежними изданиями.

5. Пресвитер же Иероним[71], знаток трех языков, перевел те же книги с еврейского на латинский и дело свое выполнил весьма искусно, так что его перевод недаром предпочитают прочим, потому что он и в словах более точен и мысли излагает яснее и, как христианский толкователь, более правильно.

Глава 5. О том, кто первый привез книги в Рим.

1. В Рим большое количество книг впервые привез Эмилий Павел[72] после победы над македонским царем Персеем, а вслед за ним Лукулл из понтийской добычи. После них Цезарь поручил Марку Варрону устраивать как можно больше библиотек.

2. Общественные библиотеки, греческие и латинские, учредил в Риме впервые Поллион[73] и поставил там в атриуме изображения писателей, роскошно украсив его отнятой у врага добычей.

Глава 6. О том, кто учредил библиотеки у нас.

1. У нас первый, кто старался подражать Писистрату в любви к священной библиотеке, был мученик Памфил[74], чью жизнь описал Евсевий Кесарийский. В своей библиотеке он собрал около 30 тысяч томов.

2.Иероним и Геннадий[75] по всей земле собирали (сочинения) церковных писателей, установили между ними последовательность и в кратком перечне на свитке дали описание их трудов.

Глава 7. О тех, кто много писал.

1. У латинян бессчетное число книг писал Марк Терренций Варрон[76]. У греков хвалят и славят также Халкентера[77] за то, что он сочинил столько книг, что любому из нас не под силу даже переписать их своей рукой.

2. Из наших же грек Ориген, трудившиеся над толкованием писаний, превзошел множеством своих сочинений и греков и римлян. Иероним признается, что отобрал 6 тысяч его книг.

3. Выше всех, впрочем, и по уму, и по знаниям, стоит Августин[78], потому что столько, сколько написал он, никто не в силах не только написать, но даже и прочесть, хотя бы и тратил на это день и ночь.

Синонимы [или] О стенании грешной души

Пролог второй

Исидор приветствует читателя

3. Недавно мне в руки попал листок, который называют “Синонимы”, и его вид внушил мне мысль и самому составить жалобный плач для себя и для других горемычных. Писал я, конечно, не в подражание слогу того сочинения, а водимый собственным желанием.

4. Кто б ты ни был, не поленись, прочти его, и когда коснутся тебя превратности мира, то сам рассуди себя строгим судом и сразу поймешь, за что в этом веке терпишь ты невзгоды и получаешь праведное воздаяние. Тут показаны лица двоих: плачущего человека и увещевающего разума.

Книга I

5. Душа моя стеснена во мне, дух мой горит, сердце мятется, скорбь душевная овладела мной. Скорбь душевная гнетет меня, и, окруженный всеми бедами, заваленный тяготами, зажатый напастями, осажденный невзгодами, беззащитный перед несчастьем, задавленный скорбями, я нигде не обретаю убежища, не нахожу доводов для оправдания этой муки, не вижу указания, как избавиться от бедствия, не могу привести доводов, чтобы умалить боль, не знаю, куда идти, чтобы избегнуть смерти, повсюду преследует меня мое несчастье, ни в доме, ни вне его не отступает от меня моя беда.

6. Куда бы ни пошел я, злоключения мои настигают меня, куда бы ни обратился, тень моих бед сопутствует мне; как от телесной тени, не могу убежать от несчастий моих. Человек-то я неименитый, темный, низкого роду, знаемый только сам по себе, знакомый только самому себе; никому никогда не причинял я зла, ни на кого не клеветал, ни с кем не враждовал, никого не беспокоил, жил среди людей, ни с кем не ссорясь. И вот все спешат опорочить мою жизнь, неистово злобствуют, ополчаются против меня и строят мне ковы, тянут к гибели, наталкивают на опасность, на саму жизнь мою покушаются.

7. Никто не покровительствует мне, не встает на защиту, не заступается, не помогает в бедах; я всеми людьми оставлен, все, завидя меня, бегут прочь или преследуют, разглядывают как несчастливца, и я сам не знаю, какая хитрость скрыта за их миролюбивыми словами. Льстивой речью они прикрашивают свое тайное зложелательство и языком говорят одно, а в сердце помышляют другое. Делом разрушают то, что обещают устами. Нося вид благочестия, ходят с отравленной душой. Злокозненность облекают в притворную доброту, за простодушием прячут лукавство, юлят, изображая дружбу, лицом показывая то, чего нет на сердце. Кому верить? На кого положиться? Кого считать своим ближним? Где теперь вера? Вера погибла, вера отнята, чистой веры нет.

Если ничего не делается по закону, если судят без всякой правды, если не смотрят на справедливость и законному праву ни в чем не верят, если все правосудие отметается, то гибнут законы, и суд вершит любостяжание.

22. О человек, почему столь недоверчив ты к своему духу? Почему так ослабел умом? Зачем оставил всякую надежду и потерял веру? Зачем пал духом? Почему повергся в такое малодушие? Почему дал сломить себя невзгодам? Оставь печаль, перестань печалиться, гони печаль от себя прочь, не впадай в уныние, не смей предаваться унынию, вырви из сердца боль, от духа убери боль, сдержи натиск боли, не упорствуй в боли, побеждай боль духа, побеждай боль ума.

23. Как? Каким образом? Каким способом? Какими средствами? Каким путем? Каким искусством? По какому совету? Каким разумом?

24. Всеми средствами, всей силой, всем разумом, со всей доблестью, со всем искусством, со всем разумением, со всей рассудительностью и со всей настойчивостью веди борьбу против плотских досаждений. Во всех случаях будь тверд, все переноси терпеливо, спокойно сноси все превратности. Не смотри на свое положение, как на особенное. Не думай, что только у тебя такая скорбь, не смотри на свое бедствие так, как будто оно постигло только тебя. Взгляни на других, с кем приключилось то же самое, обрати взор на несчастье тех, кому выпало какое-либо горе. Пока будешь помнить о чужих невзгодах, спокойнее станешь переносить свои, ведь примеры других людей усмиряют боль, и в чужих бедах человек весьма легко находит себе утешение.

25. Что ты жалуешься на жестокость вынесенных решений? Зачем так скорбишь из-за причин, навлекших на тебя опасность? Страдания твои не новы, есть у тебя примеры несчастий. Сколько людей уже попадало в такие бедствия! То, что многие сумели вынести, один должен сносить с терпением! Не долго длится мука этой жизни. Смертен и тот, кто мучает, и тот, <