Рик вскрыл моего папу, подсадил маму на наркотики, запретил мне рисовать. Рик уехал навсегда и я наивно поверил, что Всё теперь будет хорошо.

В этом мире есть не только паразиты, есть ещё падальщики. И, как ни парадоксально, паразиты кажутся мне милее санитаров, подбирающих творцов, как падаль.

Девочка

Дойдя до моста и крикнув два раза совой, я затих, прислушиваясь, не идёт ли Генри. Пальцы слегка дрожали от беспокойства. Несколько дней назад Генри Кафски начал вести себя странно. В одно солнечное утро, когда мы вместе чинили тарзанку у обрыва, свесившись кверх-ногами с дерева, он сказал, что как-нибудь, когда мы будем одни, он расскажет мне страшную тайну, когда небо будет тёмным, а вокруг будет страшно, и только резкие, настораживающие шорохи будут преследовать нас на пути... На пути к чему - Генри не сказал. В его глазах тогда мелькнула такая тоска, что невозможно было смотреть. Я отвёл свои глаза, а когда взглянул на него снова, это был тот весёлый Кафски - раздолбай, которого я знаю.

Сейчас небо было темнее некуда. Луна медленно выползала из-за леса. Казалось, что своими неидеальными краями она похрустывает о землю, о листву, о ветви вековых дубов, дряхлых осин, кучных, лохматых ив, трухлявых берёз. Здесь, возле шепчущей страшные сказки реки, ночью, на заброшенном мосту мы не могли быть не одни. Тропы сюда не было, мы уже год ходили только напролом, заметая любые следы. Где-то в области солнечного сплетения мой живот пронзала игла холодного страха, предчувствие чего-то значимого. Сделав несколько шагов по мосту, я внимательно вслушивался в то, как чуть слышно поскрипывают подгнившие доски, как сочетается этот звук с говорком каменистого речного дна. Сняв ботинки, я опустил ноги в прохладу реки, сам сел на мост, в призрачной тени, которую отбрасывало развесистое дерево, похожее на огромного медведя, широко раскинувшего свои лапы. Заглянув в воду, я рассматривал трепещущие в холодном течении длинные водоросли, изредка проплывали рыбки - мальки, по одиночке и стайками, монотонность вгоняла в сон, я опёрся о крепкую балку, держащую поручни и, сам того не заметив начал дремать. Мне казалось, что те чёрные полоски на дне - мои волосы, что я лежу на дне и смотрю на луну, как она огибает мир живых, что не чувствую ни воды, ни течения, только статичность вечности, руки вдруг слабеют и становятся речным песком, рёбра - камнями, дыхание - шумом воды...

Голос Генри, изображающий сову резко выдернул меня из странного сна. Я вытащил ноги из воды и бесшумно пошёл босиком. Я видел силуэт друга, стоящий спиной ко мне. Подойдя совсем близко, я медленно положил руку ему на плечо, отчего его локоть дёрнулся. Генри резко повернулся, окинув меня испуганным взглядом.

- Не пугай меня так больше, - сказал Кафски улыбнувшись, но что-то с ним было не так, - и так уже место не спокойное.

- Здравствуй... - я почему-то не мог говорить громко, будто что-то давило на грудь, на плечи и глаза, невыносимая тяжесть, - вот, твой шарф.

Я протянул ему колючий ком. Мы закурили молча. Он намотал шарф на шею дважды - похолодало. Улыбнулся, глядя куда-то поверх моей головы.

- Ты должен уже меня понять, - начал говорить Генри, и тут я вдруг понял, что не пойму, что даже не хочу слушать, что мне страшнее с каждым его словом, каждое движение его тонких губ делало меня бледнее, каждое колебание его голосовых связок отдаётся невыносимой болью в моей голове, - рано или поздно я должен был это сделать.

- Что? - из-за внутреннего смятения я говорил односложно, - что ты должен был сделать?

Вероятно, мой голос дрогнул - Генри тепло улыбнулся и обнял меня.

- Мы же не можем так и оставаться законсервированными в своём одиночестве? - сказал Кафски не своими словами. Он никогда не строил предложения так, - Естественно я взял к нам ещё одного человека.

Я не сказал ничего. Нас было двое, а это уже не одиночество. Мне казалось, что нет человека, который не стал бы нам чужаком, нет того, кто мог бы вот так, приходить в полнолуние на мост, ждать и знать точно, что тот, второй, теперь, наверное - третий, придёт, что бы ни случилось, и мир изменится, наполнится только нашими, неповторимыми красками.

Кафски, совсем другой Кафски, продолжал говорить, смотреть в пол, объяснять... Я не слушал его. Я просто кивал.

- И что, этот кто-то, - перебил я его, - уже здесь? - я сделал в сторону Генри тяжелый шаг и мой страх перешёл ему. Это была странная игра, будто перебрасываешь мяч, получить который никто не хочет, а уронить не может. Генри дал слабину, но я не мог воспользоваться этим шансом и давить его:

- Уже стоит здесь недалеко, и слышит нас? Знает, где мы находимся? Знает, что мы делаем? Наши имена, фамилии? Наш зов? Этот кто-то уже научился кричать совой? - Генри вжался в непрочные перила, попытался закрыть лицо руками, просто, защищаясь от слов. Я занёс над ним свою мысль для решающего удара, она была тихой, почти шёпотом, - Этот кто-то, Генрих Кафски младший… Он уже знает, чем ты болеешь? Он уже знает, чьё лёгкое станет твоим через неделю? Он уже знает...

-- Я не смогу взять твоё лёгкое уже, - мальчик опустил лицо в руки, - У кого угодно, только не у тебя, Мэтт, я не могу рисковать твоей жизнью…

Я понял, что всё это время сдерживаю себя, чтобы не перейти на крик. Нет ничего тупее, чем орать в тайном месте, в ночном лесу. Я собрался и закончил фразу, будто опустил руки на ринге и разрешил убить себя почти побеждённому противнику:

- Этот кто-то уже знает обо мне?

Генри так и стоял, вжав свой островатый нос в полоски шарфа, опёршись на перила. Он достал ещё две сигареты, и мы просто молча курили. Я уже знал, что пока мы курим, откуда-то из непроглядной тени нас разглядывает кто-то незнакомый, он сосредотачивает свои звериные глаза на нас, прислушивается к тому, что мы говорим, и мне придётся принять и полюбить его.

- Ладно, - прервал я молчание, - Кто бы это не был, зови его сюда.

Генри со смущённой улыбкой опустил глаза. Я решил разрядить обстановку.

- Надеюсь, он не чёрный? - кинул я реплику.

Генри отрицательно замотал головой и ещё раз крикнул совой. Из-за огромного дуба, из-под самых его корней зашелестели лёгкие шаги. Лёгкой поступью по мосту шла маленькая тень, в лунном свете блеснули длинные белёсые локоны, чуть выше измазанных в глине кедов начиналось серое кружево юбки.

- Боги, Генри, это же... - Генри посмотрел на меня загадочными глазами, а я невольно начал заикаться, - Генрих Кафски, это же... Девочка.

Генри молчал и тупо улыбался. Ангелоподобное существо улыбнулось и кивнуло мне. Она стояла и рассматривала непонимание в моих глазах.

Генри, больше не мой Генри, взял её за руку.

- Это Анджелика. - сказал совсем не знакомый мне, краснеющий, глупый, беспомощный ребёнок, маленький Генрик.

5 Сон и цикорий

В комнате сопела мама. Она, вероятно, даже не знала, что её сын не был дома почти всю ночь. Тихо я поднялся в свою комнату и, убитый усталостью прямо в одежде рухнул на кровать. Сон не заставил долго себя ждать, и я с улыбкой безнадёжности закрыл глаза и сдался в лапы кошмарных, нелепых картинок.

Поначалу цветные, расплывчатые узоры сменяли друг друга, вызывая головокружение и беспомощную обиду. Я перестал чувствовать руки и ноги, потом и всё остальное. Я потерял своё тело и закружился в динамичном и монотонном фрактальном движении. Я был картинкой, размазанной по стене собственными соплями и вонючими ампулами, распят на стене поломанными иглами шприцов в образе безобразнейшего полотна, втоптан в подсознание тёмной, металлообразной жидкостью. Реланиум избавит кого угодно от тяжести реальности, погрузив при этом в ад кошмаров подсознания. Сон был тяжелый и болезненный. Сначала я погрузился в чёрно-белый фильм. Где-то я слышал невнятные стоны, слова о фальшивой любви, грязный, горячий, потный шепот, вызывающий во мне чувство отвращения и влечения одновременно, мне казалось, что вокруг стоит нереальная жара и при этом полумрак. Потом меня выкинуло в светло-серую пустыню. Идя босыми ногами по колющему, как вязаная шерстяная ткань, песку, мне казалось, что я постигаю муки бесконечности. Оглядываясь, я не видел своих следов, потому, вполне мог предположить, что иду по кругу, но, через безмерное количество времени, если, таковое, конечно, там имелось, на горизонте, где неясно смыкалось серое небо и серый песок я увидел тоже серый, но более тёмный оазис. На тот момент я уже смирился с тем, что цветоощущение потеряно, притом, возможно, безвозвратно, но держал ориентир на единственную тёмно-серую тень. Чем ближе подходил я к небольшой кучке деревьев, тем больше песок становился похож на осколки стекла. В итоге я просто перестал замечать боль, она стала ещё одним мрачным лейтмотивом короткометражки, что показывала мне сонная фея. Вскоре я понял в чём была цель моего передвижения - находясь рядом с металлическими ветвями, сплетёнными в один огромный куст шиповника, я увидел яркие цвета. Они появились настолько внезапно, что в первую секунду я закрыл глаза. Это были проглядывающие сквозь паутину листьев полоски Генрикова шарфа. Укалывая руки, плечи о холодные шипы я лез к этому куску картинки, хоть как-то связывающего меня с реальной жизнью...

В конце сна ощущение бесконечности пропало. Я стоял в абсолютно сером мире, на стеклянной площадке. Вокруг были лишь ядовитые змеи побегов металлического шиповника, измазанные моей чёрной кровью там, где я прокладывал себе путь. В сердцевине оазиса - в центре скользкой площадки, росло ещё одно стальное дерево. Ствол его был высокий и прямой, как шест в стрип-баре, на вершине спиралевидным веером, неустойчивыми ступенями торчали штыри - ветви. На одной такой ветке был привязан шарф, который Генри почти никогда не снимал, считая его своим флагом, символом, другом. Один конец его был завязан двойным узлом на проклятом штыре, а другой петлёй туго огибал тонкую шею Генрика Кафски, моего Генри, настолько туго, насколько дурачок - Генрик не затягивал его даже в самый собачий холод... Ноги его оторвались от земли настолько высоко, насколько мальчик никогда не прыгал…

Я проснулся со слезами на глазах. Из бара пахло кофе. Единственного, чего я не могу себе позволить. Сломанный шприц и ампулу убрала домработница Сью, скорее всего, охая и тихо матерясь. В окно било яркое солнце, мама напевала знакомую мелодию, на подоконнике лежала почти полная пачка сигарет и спички рядом. Мир звонко, светло и заливисто смеялся надо мной, показывая всю свою радость и красоту, от которой становилось тошно.

Спустившись вниз, я осмотрелся. Мамины длинные волосы были заплетены в тугие французские косы, очки в толстой оправе увеличивали её глаза, синяя, синтетическая кофта подчёркивала её неестественно торчащие, анорексичные ключицы, бледную шею, массивные каблуки делали её ноги неестественно тонкими, низкая посадка джинсов открывала мраморный, впалый живот. Утренний разговор пошёл по новому кругу:

- Доброе утро, милый, как спалось? - это звучит в кухне каждое утро, как запись на кассете, одна и та же интонация, одна и та же улыбка.

- Всё хорошо, Нэлли, мне снились странные сны, - я мало что скрывал от неё.

- Это ничего страшного, - ещё одна записанная фраза, она говорится с якобы обеспокоенным лицом и на полуулыбке, - что ты хочешь на завтрак?

- Мам, я вколол себе в ночь реланиум, я взял его у тебя в ящике с лекарствами. Можно я буду брать оттуда что-либо, что мне понадобится?