Всхлипы продолжались, но ответа не Было. Тогда я подошёл ещё ближе, совсем вплотную к кисельной темноте.

- Сколько можно слушать это от таких, как ты, - проскулила темнота, - сколько можно верить вам?

Я собирался с духом, чтобы всё же рассмотреть собеседника. Нужно было только совсем уйти с полоски света из кухонного проёма.

- Не плачь, - сказал я шёпотом и протянул в темноту руку.

Чувство огненной боли проступило незамедлительно, тёплая кровь заструилась из рваных сосудов на тыльной стороне руки. Острые маленькие клыки глубоко вошли мне в ладонь. От резкой боли я попытался высвободить руку, но это лишь сильнее разозлило владелицу дома. Выдернув руку, раздирая кожу, я кинулся к окну, через стол, но существо настигло меня в два прыжка и оглушило тяжёлой лапой. Голова закружилась. Боковым зрением я увидел подол платья из серой ткани, из-под которого торчали босые израненные ноги, покрытые пепельной шерстью, и потерял сознание. Пару раз я приходил в себя на несколько секунд, обнаруживая себя снова сидящим в мешке. «Многокая мать не простит меня, многоокая мать убьёт меня, многоокая мать найдёт себе кого-то ещё, зачем ей бедный мальчик…», причитала моя странная спасительница.

Очнулся я около дома - в саду, под лестницей. Рука не кровоточила, осталось только несколько кривых шрамов. Никто ещё не видел, чтобы раны так быстро затягивались. Меня прошибал озноб и я хотел спать. Забравшись в кровать прямо в одежде, я скоро уснул, пытаясь вспомнить дорогу к этой жуткой сторожке.

Утром, когда я проснулся, я понял, что сегодня у меня нет ни малейших сил никуда идти: на теле обнаружились ужаснейшие гематомы, носоглотка горела огнём, температура вызывала бред. Лёжа на кровати и смотря в потолок, каждый раз, когда я закрывал глаза, я всё больше старался принять то, что всё, что произошло со мной вчера - галлюцинация, страшный сон. Просто сон, который не даёт думать ни о чём другом.

Искусство требует жертв.

На закате вся природа замирала, залитая горячим золотом засыпающего солнца. Изо всех ложбин, перелесков, поднимались лёгкие облачка тумана. Становилось зябко, но за то безветренно. Прячутся в свои норы луговые собачки, перестают летать пчёлы, мухи, патрулировать воздух остаются только стрекозы. Сама атмосфера завершающегося дня успокаивала, ленила, баюкала. Золотистая трава тянет лечь в неё, закутаться в мех люцерны, выкинуть из головы все дурные мысли и уснуть безмятежным животным сном. Смотря в даль, перестаёшь слышать всё, кроме тихого ветра, играющего камышами, кроме редких стрекотаний прозрачных крыльев на поляне. Постепенно засыпают птицы, темнеют автобусные остановки, призывают ко сну абажуры в уютных окошках. Небо, чистое, промытое грозой, сплетает само свой образ, и тогда достаточно просто протянуть к нему руку и взять клочок, потом просто закрепить его на бумаге - вот и готов идеальный пейзаж. Ласточки летали высоко - дождя больше не будет.

Взъерошив мокрую шерсть, уткнувшись мордой в передние лапы, Рэтли наблюдала за Генри, рисующим пальцами по акварельной бумаге. Огромные, печальные глаза провожали каждое движение руки, поворот головы... Собака тяжело вздохнула и улыбнулась. Скука и безмятежность успокаивали уставшие лапы, напряжённый позвоночник. Закрывая пушистые веки с маленькими серыми ресничками, она вспоминала большого бежевого кобеля, с аристократичным носом, сильным оскалом, длинными, мощными лапами, поднятым вверх хвостом. Кто сказал, что у животных нет чувств? Да, так можно подумать, глядя на большинство сук и кобелей, видя безобразные "собачьи свадьбы"... Рэтли открывала глаза и начинала тихо тосковать. Её сердце под крепкой кожей и сильными рёбрами принадлежало только одному псу в этом мире... Вчера его кастрировали. А сегодня, когда так хотелось прижаться к высокой холке мокрым носом, попытаться поддержать и посочувствовать, свернуться клубком рядом с ним, грея длинной шерстью его гладкий, покрытый жёсткой, блестящей, короткой шубкой бок... Он вышел сегодня во двор, но увидев торчащие серые уши тот час поджал хвост, протянув его под чуть подрагивающими задними ногами, и быстро ушёл в свою конуру. Рэтли ждала его до самого вечера, но он только один раз высунул голову, чтобы попробовать суп, который принесла ему хозяйская девчушка. Есть он не стал.

Генри собирал листки, краски, карандаши, палитры... Всё это он складывал в большую фанерную коробку на длинном кожаном ремне. Эта вещь больше всего ассоциировалась с шарманкой - возможно из-за того, что её дополняли промокшие колени на джинсах, грязные волосы, земля под ногтями... Только синяя краска, размазанная по виску, (Генри почесал ухо, не выпуская кисть из руки) выдавала в нём ученика Арт-Холла, уже почти выпускника. Учеников этой школы было легко опознать: летящий взгляд, неторопливая походка, ломаная мимика, болезненный блеск в глазах и мелкие детали, которые делают образ диковатым, необычным, завершенным. Синяя атласная лента в волосах, обшитые бисером и тесёмками перчатки, яркий ошейник, рисунок на джинсах, креативный шарф, приколотый булавкой к сумке крашеный лисий хвост, череп какого-то маленького зверька, покрытый лаком, мотающийся на грубой верёвке на шее, дешёвые пластмассовые кольца, огромные наушники... Все они проплывали по малолюдным улицам и исчезали в какой-то своей собственной реальности, сами становились картинами, скульптурами, мелодиями, стихами. Реже - толстыми томиками философских романов, псевдонаучной литературы, коллекциями одежды, кинолентами.

Генри был наитипичнейшим представителем этой загадочной расы, чего нельзя было сказать о первокурснице Анджелике Уноррикс. В школе искусств давно уже не принимали чистой красоты. Директор самолично говорил, что совершенство - самое безобразное, что может быть в творчестве, что настоящий художник, в каком бы то ни было уродстве должен увидеть и почувствовать прекрасное, неповторимое. "Сейчас к отделению фотографов", - говорил директор, - "Если вы возвращаетесь вечером домой, вы смотрите в небо, поднимаете к нему свои объективы и думаете, что делаете гениальные фотографии," - фотографы упёрлись взглядами в землю, они уже поняли о чём речь, - " И эти ваши...", - он потряс в воздухе огромной папкой с кучей фотографий А - 2, "...так скажем, шедевры, вызывают во мне рвотный рефлекс. Это дерьмо фотографирует любой, научившийся пользоваться мыльницей...". Дальше он рассказывал, сколько лет он смотрел на застывшее на фотобумаге небо, сколько раз фотографировал его сам. "Опустите глаза вниз! Увидьте раздавленного червя в куче собачьего дерьма. Безобразного, склизкого, грязного, и смогите, хотя бы раз в своей жалкой романтичной жизни сделать из этого фотографию, на которую будут любоваться миллиарды, поражённые чудом, которого они не замечали, считали грязью, недостойной заворожённого взгляда...".

Анджелика была единственной чёрной вороной среди белопёрых сокурсников. Выкраивая летящие юбки, плетя белое кружево, рисуя цветы и нежные узоры на аккуратно накрахмаленной ткани, она настраивала против себя поток хищно скалящихся студентов.

Когда первый, нежно-лиловый узор был выведен на ткани из полупрозрачного хлопка, Семул, один из старшекурсников дизайнерского отделения стоял позади рисующей девочки и внимательно смотрел за работой. Когда работа была закончена, он сказал, что чего-то не хватает. Наивная Анджела спросила, чего же, а Семул просто на просто обмакнул обе руки в стойкую чёрную краску и приложил ладони к узору. Потом он просто улыбнулся, потрепал маленькую испуганную девочку грязной рукой по голове, и ушёл, пообещав, что рано или поздно она сможет понять, что такое творчество. Сам Семул на тот период завершал выпускную коллекцию - довольно открытую одежду, сшитую из толстой холстовины, разукрашенную настоящей кровью. Все считали гением этого самого Семула, а на выпускном он показал всем своё настоящее лицо. Влив в себя пять литров крепкого пива он вышел на сцену, облапил моделей, свернул в трубочку аттестат и прямо на сцене запихал его к себе в задницу, в прямом смысле этого выражения. Позже, протрезвев, в очередном интервью он рассказывал, что на самом деле никогда не считал, что занимается искусством. Он тоже прострелил себе голову. Сделав это сразу, после того как его коллекцию рекламировали в журнале и предложили контракт на выпуск своей линии одежды, он издал немой крик о помощи людям, которые принимают какое угодно дерьмо, распиаренное сутенёрами искусства.

Ночью, после трагической презентации, Анджелика пересматривала дома свои тетради с бледными зарисовками, записями, эскизами, глотая слёзы страха и непонимания, пока не натолкнулась на надпись, сделанную толстым чёрным карандашом, буквы, выведенные чей-то чужой рукой: " Искусство, это сопротивление. Искусство - протест. Семул Кафски. Я сказал всё, что хотел". Внизу страницы была менее чёткая запись его же подчерком: " Найди брата, объясни ему то, что я понял слишком поздно, чтобы жить. Координаты - второй курс. Генри Кафски, ему не выжить... Без тебя не выжить, мой ангел.". Больше Анджела не нашла ничего, но почему-то у неё была твёрдая уверенность, что она должна следовать этим записям. Записям обезумевшего, погибшего человека, следившего за ней до самой смерти.

После самоубийства выпускника, на похоронах, директор выступил с прощальной речью. Даже там, перед гробом, возле двухметровой ямы, больше всего было сказано о том, что репутации колледжа не повредит ни какое происшествие, что Семул был форменным психом и извращенцем. Когда последняя горсть земли была подровнена лопатой, учитель Семула улыбнулся. "Искусство требует жертв", сказал он, развернулся и ушёл с кладбища.

Художника холодный прах

Не вечен, червь его свербит.

Но то, что видит он во снах

Бессмертно как гранит.

Анджела ужаснулась эпитафии, которая не отражала ничего из того, ради чего жил и строил из себя художника Кафски - старший. Люди расползались, а она так и стояла молча, жалея, что так мало знала обладателя простеленного виска и отвратительных коллекций. Начинал идти дождь. Девочка куталась в тёплый белый свитер. Чьи-то руки вдруг обняли её сзади. Анджелика обернулась и впервые увидела саркастическую улыбку, почувствовала запах дешёвых сигарет настолько близко к себе. Генри улыбался, будто вокруг был светлый праздник, горели огни, дети водили хороводы. В реальности же кладбище погружалось в вечерний сумрак, оградки начинало затягивать плёнкой ночного тумана.

- Ты когда-нибудь видела море? - просто так подошёл, обнял и спросил Генри.

- Нет, - сказала Анджелика и почувствовала, что ей жутковато, но не оттого сердце начинает биться быстрее.

- Тогда я могу уже понять, почему тебе грустно... - Эту фразу Кафски-младший произнёс с какой-то небрежной жалостью, - и почему страшно, тоже могу понять уже.

- А ты видел море?

- Было дело...

- Какое оно?

- Синее... И спокойное.