Алкоголь сильно ударил в голову. Пустой желудок усвоил его полностью и пьяный огонь уже тёк по каналам моего тела.

- Разве нет разницы между "убить" и "спасти потенциальных жертв"?

Лемьен молча курил, потом поднял на меня каменное лицо и положил свою руку поверх моей.

- Ты что, убил его? - он спрашивал напрямую, смотря в глаза.

Я не отвечал. Он резко встал и быстрыми широкими шагами направился к койке. К уже неизлечимому пациенту. Около пятнадцати минут он рассматривал трубку, уходящую в вену, трогал вспухшую, посиневшую кожу.

- Я не мог не убить. Ты должен понять меня.

Теперь он выглядел как я, только не от истощения, а от ужаса.

- Лем...

Его начинало трясти. Он впадал в совершенно ярую панику. Его рука судорожно искала по карманам скальпель, но он был у меня.

- Лем, успокойся, - он был похож на зверя - подранка, - всё хорошо, это преступник.

Он отходил к полке с медицинскими инструментами, готовый к смерти, но боящийся процесса. Ему на самом деле было страшно. Я подошёл к нему буквально двумя широкими шагами и закрыл его рот ладонью. Я достал скальпель и приставил его к подрагивающей от страха сонной артерии. То, что случилось потом, не было в моих планах: Лемьен внезапно перестал быть напряжённым, по стенке он скатился и сел на пол. Его глаза были честными и преданными, он взглянул ими мне в душу и закрыл лицо руками.

- Мэтт, - сказал он спокойным голосом, - пожалуйста, когда я совсем умру, покрой меня формалином. У меня сильные отклонения, я буду нужен науке, это будет мой последний вклад в медицину. Я тебя очень прошу.

Я тоже опустился, сев ему на руки, убрал скальпель и обвил руками его шею. Режущая боль копилась в гайморовых пазухах, в лёгких... в итоге я не выдержал и заплакал, второй раз в жизни, уткнувшись носом в костлявое расслабенное плечо.

- Мне страшно, - Прошептал я ему на ухо.

Я ненавижу себя за это. Это я был виноват во всём, что происходило позже.

Племя.

Рэттли уныло выбралась из подвала и подставила отсыревшие в мокром холоде уши полуденному солнцу. Желудок был болезненно пуст и лапы сами понесли собаку в центр города - обители добрых продавщиц, милых детей и громкоголосых зазывал. Вокруг всё было очень ярким, светились на солнце осколки стекла, разноцветные бумажки, лоскуты, упаковки от дешёвых вин и быстрой еды, но не было ни одного человека. Лишённые стёкол ставни были беспомощно закрыты, задёрнуты занавесками. Кричащие о помощи беззубые рты. Некоторые оконные проёмы были заткнуты подушками - кляпами, все двери были заперты, ни один магазин, ни одна лавка не работала.

На центральном рынке Рэтли нашла опрокинутый колбасный ларёк и вдоволь позавтракала.

Потом ей захотелось найти кого-то. Пустой город нагонял тоску, запахи вызывали тревогу.

Мой след оборвался высокой больничной стеной и Рэтли, уныло поджав хвост, побрела по остальным домам. Каждый запах превращался в картинку: вот здесь, в тёмной арке запах алкоголя, помады и человеческого пота, запаха страха или сопротивления нет, значит, всё было добровольно, а вот здесь - на центральной площади пахнет одеколоном и мочой, медными монетками, сыростью подвала, нищие...

На мостовой чёрный мокрый нос уловил пряный и знакомый запах крови, запах ран, которые она уже тысячу раз зализывала. Аромат был настолько знакомый, что Рэтли могла идеально его выбрать из запахов тысячи людей, босых, вонючих, которые прошли тут недавно.

Пытаясь взять след, собака вспоминала истории, связанные с этим запахом. Чтобы поймать вдохновение Генри часто резал запястья, вырезал на них лезвием кельтские узоры, аккуратно срезая верхний слой кожи. Бардовые рукава тёмно-серого, рабочего его свитера не отстирывались. После того, как творец заканчивал создание очередного момента неведомого мира, Рэтли зализывала его ранки и клала огромную голову ему на ногу. Потом Генри делился с ней завтраком из коробки и иногда поил лёгким пивом. Однажды мальчика ранило - он был ещё совсем малышом, упавшая стремянка крючком рассекла ему плечо, и тогда впервые Рэтли научилась останавливать кровь, несколько раз он ввязывался в драки.

Позже собака поймала ещё один след, тоже знакомый, но менее. Он перемешивался с холодным запахом шалфея, мяты и сырой шерсти. Эти запахи тянули в лес, и собака знала куда. Бросив тревожную нитку Генри, Рэтли пошла по другой дороге, твёрдо решив вернуться позже и обязательно найти мальчика...

Потолок, покрытый оранжево-серыми трещинами был в метре от лица, тепло окутывало охолодевшее слабое тело, вокруг были пары каких-то растений, внизу что-то варилось, кто-то ходил. Анджелика поняла, что лежит на верхней полке каминной печи. Вдоль стены висели венички полыни, душицы, зверобоя, мяты, пустырника, шалфея, веточки бузины, сушеные лапки птиц. "Я в доме у ведьмы...", подумалось девочке и она попробовала приподняться на локтях и посмотреть вниз. Проведя языком по нёбу, затем облизнув дёсны, Анджела поняла, что они целы, привкуса крови во рту больше не было, отупляющая боль прошла. За окном слышно было как кудахчет курица, на чердаке шуршали мыши или насекомые, потолок затянулся тонкой паутиной и где-то жужжала запутавшаяся в липкие нити муха. "Только не оказаться бы мне такой же мухой..." - Анджела выглянула из "гнезда" свитого из каких-то тряпок, шкур, подушек, накиданных в какую-то коробку. На полу сидела девушка. На вид ей было пятнадцать - семнадцать лет, лохматые длинные пепельные волосы мышиными хвостами спадали с выгнутой спины, вокруг были раскиданы белые куриные перья, похожие на нетающий снег, занесённый в дом гудящим в трубе ветром. Девушка, которая сидела на полу ощипывала куриную тушку, рядом стояла глиняная плошка, до верху заполненная алой жидкостью, кровью, в ней плавали какие-то травы. Под плошкой стояла простенькая подставка с подогревающей дно свечой. Анджелика спряталась обратно в свою коробку, растерявшись, не зная, что делать. Голова покруживалась, тело казалось невесомым, пальцы немели, но последствий встречи с джентри не осталось вовсе.

Долго лежать и размышлять не пришлось. С шуршанием когтей по глине, то, что Анджелика приняла за девушку взобралось на полку и заглянуло девочке прямо в лицо. Вытянутая морда потянула воздух, почти человеческие ноздри расширялись и уменьшались, тонкая когтистая лапа стала ощупывать одеяла и истощённое тело ребёнка. На существе было платье, в волосах застряли листья, в тонкие неаккуратные косы были вплетены цветы, деревянные бусины, потёртое кружево, на шее было ожерелье из различных насекомых залитых капельками янтарной смолы. В одной лапе оно держало ту самую плошку, что грелась на свече.

- Выпей, - звериный голос завораживал чистотой и свободой, - Многоокая Мать сказала спасти тебя.

- Какая такая Многоокая мать? - тихо спросила Анджелика, дрожащими руками взяв миску.

- Многоокая мать, что любит всё живое. Многоокая мать, не терпящая предательств. Многоокая мать, что решает, кому из нас жить, а кому жить с нами, кто выживает, а кто уходит. Многоокая мать, что знает всё о живых и многое о мёртвых.

Анджела вжалась в стену, но существо рядом с ней даже не смотрело в её сторону. Казалось, что хозяйка дома впала в транс или очень глубокие и тяжёлые мысли. Гостья отхлебнула варева и неожиданно оно оказалось недурно на вкус. Горячая куриная кровь со специями была довольно странной, но почему-то безумно нравилась. Анджела пила с удовольствием и чувствовала, как её силы восстанавливаются.

- Многоокая мать, это наша мать.

После последней фразы "ведьма" забрала опустошённую миску и спрыгнула на пол.

- А ты кто? - Абсолютно наивно спросила девочка.

Существо взглянуло затравленным, но удивлённым взглядом и чуть скалясь ответило:

- Рэм. Моё имя Рэм. Мы умирали от ваших экспериментов, но Многоокая мать спасла нас. Многоокая мать спасёт всех.

Через некоторое время в дверь постучали и Рэм ушла в коридор. Анджела легко вылезла из коробки и бесшумно спустилась на пол. Взглянув наверх, на то место, где девочка очнулась, она увидела гроб, в котором и лежала столько времени. Испугано оглядевшись она попятилась и споткнулась о выпирающую половицу. Рухнув на пол, Анджелика непроизвольно вдохнула чуть металлический запах. Тут же живот свело голодом, рот наполнился слюной и заныли зубы, голова снова закружилась. Тушка курицы лежала в углу и, не контролируя себя, Анджела поползла туда. Раздирая шкурку девочка с исступлением разрывала трупик птицы, глотая крупные куски сырого мяса, разгрызая жилы, кости, не брезгуя потрохами. Через минуту Рэм вернулась и увидела маленький сытый комок, свернувшийся в углу, начинающий покрываться серым пушком в области холки, рук и ног. Вслед за Рэм в комнату зашёл мужчина в длинной льняной рубахе с вышитым гладью орнаментом, в руках - лапах, в длинных тёмных когтях он держал ещё несколько тушек разных животных, в глазах почти не видны были белки, весь разрез глаза был будто залит толстой нефтяной плёнкой. Он упал на колени посреди комнаты, разложив трупики один вдоль другого. "Спасибо тебе, Многоокая мать, за спасение этого ребёнка," - прорычал человекозверь, - "прими же жертву!". После этого свеча задрожала. Изо всех углов стали набегать огромные - размером с ладонь, пауки, облепляя тушки живым комом. "Приняла жертву" - с улыбкой сообщил Рэм её брат.

Рэтли сидела рядом с тем же домом - на пороге, вспоминая, какими радостными были люди, как ела человеческую пищу и подпевала человеческие песни. Вспоминала она и взрыв лаборатории, и камни, которыми закидали всех, кто просто в нужный момент находились там, где нельзя было находиться. Зевнув она снова погрузилась в крепкий сон. Сон про прошлое.

"Её убили джентри", - тихо прошептала на ухо брату Рэм. Получеловек поднял взгляд, впервые за долгие годы - испуганный. "Они ищут нас..." Рэм уткнулась носом в колени, обхватив голову лапами. "Не бойся," - успокоил её брат и обнял, - "Всё будет хорошо. Мы же не каждый за себя. Мы же племя...Нас спасёт Многоокая мать...".

15 Фараон и звёзды.

Когда Нэлли пришла в себя после обморока, Сморф успел покинуть дом. На полу лежала записка с краткой, ёмкой и не многообещающей надписью. Записка, неаккуратным подчерком, по тетрадному листу её же губной помадой уговаривала: "Убей себя.". Рядом лежал наполненный прозрачным раствором шприц, лезвие, снятая со Сью верёвка и крюк, завинчивающийся в стену или потолок, бензин и спички. Нэлли оценила количество вариантов, вежливо предложенных ей. Обнажённый труп Сью валялся рядом. Ноги были широко раздвинуты, вспоротый живот разверзнут, под срезанной левой грудью было выломано ребро, сдвинуты лёгкие, обнажая сердце, холодное, недвижимое, перепачканное перламутровой спермой. От отвращения наворачивались слёзы, предательские, солёные, не успокаивающие. Руки женщины пахли дерьмом и мясом, покрылись коркой высохшей, холодной смазки.

На пошатывающихся ногах мама дошла до ванной и пустила тёплую воду. В зеркале мелькнуло отражение - кадр из классического триллера: полуобнажённая женщина с испуганным и злым лицом, вымазанная кровью, побитая, вместо белья - рванина. В ванной светильник работал от батареек, он слабо мигал, иногда отключаясь. Нэлли постоянно казалось, что в одно мгновение, когда света не будет, или он будет, но слишком слабым, чтобы разглядеть силуэт человека в тёмных углах, за её спиной возникнет Фараон или Сью, а иногда ей даже казалось, что я, папа или даже Рик и убьёт её. Меньше всего она сейчас хотела умереть. Нельзя сказать, что это было желание жить, нельзя также сказать, что это был страх. Нэлли просто не могла себе позволить умереть после того, как поняла, о каком количестве вещей она не знала, сколько пропустила, находясь в алкогольном или наркотическом опьянении. Она беспокоилась обо мне, она понимала, что всё это странная и запутанная для неё история, в которой внезапно приняла участие и она сама, будто до этого просто стояла в стороне и демонстративно смотрела в другую сторону. Так было, когда умер дедушка. Он открыл дверь на стук, поздно ночью и ему снесло голову выстрелом из какого-то крупнокалиберного оружия, я не помню. Я был совсем маленький, но подошёл к дедушке, чтобы собрать куски его головы, а мама стояла посреди комнаты, закрыв лицо руками и отказывалась открывать глаза, пока дедушку не положат в закрытый гроб. Сейчас Нэлли помнила это и ей было не по себе. Сейчас она бы подошла к своему отцу и попрощалась бы с ним, не важно - есть у него голова или нет. Вторая такая ситуация была, когда я завёл кота. Мама тоже его любила. Однажды я уехал к бабушке, в старую часть города, а он остался дома. Мама могла его спасти, когда полуживой, убежавший из мясорубки фильтров водоканала, он приполз домой. Нэлли тогда чувствовала себя маленькой девочкой, она заткнула уши, чтобы не слышать котиного плача и закрыла глаза, забилась в угол и сидела там, пока не пришёл папа и не похоронил кота в картонной коробке от маминых туфель. Нэлли надоело это. Она решила жить и действовать. Дрожащая тень на стене будто боялась хозяйки, плыла по кафельным плиткам, пыталась спрятаться за занавеску. Из зеркала всё ещё смотрели испуганные глаза. Нэлли схватила тяжёлый нефритовый гребень и кинула в зеркало, уничтожая себя - бесполезную. Зеркало осыпалось со стены мелкими шелестящими осколками. Не смывая пены с тела женщина вылезла из ванной, становясь босыми ногами на зеркальные осколки, которые будто не ранили. Потом в своём шкафу она нашла старые джинсы и удобную трикотажную кофту, на антресоли нашлись потёртые вибрамы, бандана и самодельный обрез её покойного мужа, папин пистолет.

Тело Сью было слишком тяжёлое, чтобы можно было просто вытащить его на улицу в одиночку, потому Нэлли отыскала садовую пилу. Провозившись около часа у женщины хватило сил перетащить теперь бесполезную домработницу в сад по частям. Выкопав из кучи бесформенного мяса голову, покрывшуюся непонятной слизью, Нэлли поцеловала её в лоб, мысленно поблагодарив за многие годы уютной жизни и за ту некрофилию, которой предалась с ней пару часов назад, некрофилию, которая спасла Нэлли жизнь. Ещё она мысленно поблагодарила Сморфа за оставленные предметы. Облив расчленённую домработницу бензином, Нэлли подожгла труп. После этого она прикурила от Нэлли и долго смотрела в вечернее небо, как чёрный снег падает вверх, как верная Сью обретает свою последнюю свободу.

Фараон шёл по вечерней улице. Фонари не горели, окна были закрыты и это радовало его. При таком раскладе он оставался незамеченным в любом случае. Нашествие джентри весьма помогло ему, ни одна служба не заподозрила бы выходца Ингалльского института в преступлениях, беспорядков и так было слишком много. Кобура грела бедро. Постепенно проявляющиеся в синеве робкие звёзды были похожи на алмазы, бесплатную россыпь бриллиантов - только протянешь руку и они твои, пока испуганные люди боятся высунуться из окна. Два квартала направо от перекрёстка и должен был показаться высокий, но испещрённый подкопами и проломами забор больницы. Сморф искал меня, он шёл на стук моего сердца, на моё сбивчивое дыхание, а я в свою очередь почему-то чувствовал его приближение, чувствовал металлическое дуло, которое хочет коснуться моего виска, поцеловать напряжённую пульсирующую венку горячим зарядом, прошивающим мой беспокойный мозг. Я знал, что мне впервые грозит настоящая опасность.

В это время я сидел на коленях у Лема, наши пальцы сплетались. Одной рукой он обнимал меня, жалкого, напуганного и дрожащего. Его взгляд упирался в темноту больничного потолка, скорее даже сквозь темноту и этажи, в бездонное небо. В воздухе висела тишина. Было впечатление, будто мы играем с кем-то в прятки. Немая тень прятала наши тёплые, метрономообразные сердца, перегоняющие кровь по испещрённым чёрными пятнами стрессов сосудам. Глоток за глотком, горячая смесь, поражающая терпкостью и насыщенным отголоском белены шокировала ослабший пищевод. Иногда мне казалось, что я ни к кому не находился настолько близко. Белый халат был уже испачкан пятнами пролившейся настойки, в палате было душно от дыма, я уткнулся носом в пропахшие пенициллином и формальдегидом волосы. Руки доктора Штальмана сжимали мои лопатки, горячие губы касались моей шеи в невинных сухих поцелуях.

- Я всегда буду защищать тебя, - Лем казался совсем ребёнком, беззащитным, ищущим тепла, - только за возможность свернуться калачиком у твоей кровати...

Мне от чего-то стало стыдно, будто я заставлял говорить его эти слова. Судорожно и неправдоподобно я обнял его колени, сухие, жилистые. Кости, обтянутые тонкой, бледной кожей. Что-то боролось во мне несколько секунд, кажущихся долгими молчаливыми часами.

- Можно я буду с тобой?

Лем не был пьян. Лем смотрел мне в глаза вымокшей под холодным дождём душой. Он спрашивал у меня то, что зависело только от него. Я кивнул молча, проводя рукой по тёмным волосам. Рука как бы сама сжалась на затылке. Мягко, но твёрдо я приподнял его голову и провёл языком по полуоткрытым губам. Гладкая кожа Лема пахла миндалём, он отвечал на каждое моё прикосновение и это становилось похоже на игру, размывающую всё вокруг, уносящую нас в какой-то свой, только что созданный мир, как мы тогда думали, невидимый и недоступный. Когда руки, которые я перестал контролировать коснулись бархатистых бёдер, дыхание Лемьена стало сбиваться, он сжал меня неожиданно сильными руками, снял с себя халат и уложил меня на него. Хирургическая точность читалась в каждом его проявлении, в ювелирных прикосновениях ногтей за ушами, в том, как он проводил носом по моей холодной шее. Когда он расстёгивал молнию на моём свитере, мне казалось, будто он тем самым тонким скальпелем, что я украл у него разрезает мне грудную клетку, живот, само сознание обнажило свои аморальные постыдные внутренние органы, я фактически почувствовал боль, представляя, будто ткань - моя кожа, будто я - жертва, будто всё вокруг просто должно уничтожить меня, расплавить, выжечь на мне клеймо наркотического кайфа и горьковатого ужаса. Клеймо безумия.

Когда Лемьен слегка приподнял меня, я сжал зубы, готовясь к мгновенной острой боли, какую я чувствовал, когда Генри зажимал мне накрепко рот рукой и овладевал моим наглухо пьяным телом, но боли не последовало. Впервые я не сознавал то, что происходит, чем-то неестественным. У меня не было тяги сопротивляться, не было беззащитной ненависти, той, что обычно возбуждала меня. Впервые это никак не походило на изнасилование. Волосы Лема намокли и оттого стали виться ещё сильнее, глаза мутнели как в трансе. Астральные лоскуты потрёпанных душ сплетались в одну прочную ткань. Я чувствовал не только то, что так или иначе касалось меня, а ещё чувствовал, как циркулирует его кровь, как нейроны мозга подают сигналы, как бьётся его сердце и как мучительно, волна за волной обволакивают нас неощутимые воды метапространства...

После того, как по телу Лема прошла благоговейная дрожь, тяжело дыша он рухнул на меня ослабшим телом. Я накручивал его влажные кудри на пальцы, гладил его по мокрой спине. Мне не хотелось больше никуда уходить. Хотелось свернуться с Лемом в один тёплый клубок и так уснуть до следующего лета.

На первом этаже кто-то шумно открыл дверь, раздались твёрдые, уверенные, тяжёлые шаги, звон рассыпающихся инструментов, протяжный женский крик, переходящий в хрип и звук выстрела. Леам резко поднял голову и взглянул на дверной проём.

- Вероника, - сказал он совершенно не своим голосом, - это кричала Вероника. Её нет больше, насколько я понял.

Иисус и звери.

- Закрой глаза...