Эстетическая и этическая функция темы гусарства в лирике Д. Давыдова (в контексте романтических оппозиций).

Давыдов, бывший кавалергард, став гусаром, пишет знаменитые послания Бурцову (1804). Стихи, обращенные к Бурцову, «гусару гусаров», уходили своими корнями в реальный социальный быт и социальную психологию. В них отражалась новая система этических ценностей, где «буянство» перестало почитаться пороком.

В начале XIX в. - в среде военной молодежи начал выделяться некоторый особый тип разгульного поведения, который уже воспринимался не в качестве нормы армейского досуга, а как вариант вольномыслия. Там, где повседневность была представлена муштрой и парадом (начиная с Павла I в войсках (в особенности в гвардии) установился тот жестокий режим обезличивающей дисциплины, вершиной и наиболее полным проявлением которого был вахтпарад.), отдых, естественно, принимал формы кутежа или оргии. Это повлекло, с одной стороны, превращение разгула, буйства в разновидность социально значимого поведения. «Буйство» переходит в "бытовое вольнодумство".

 

«Хвастовство» имело социальный смысл и функцию, которую очень хорошо чувствовали современники эпохи, например Ф. Н. Глинка.

Оно было эмоциональным бунтом против казенной регулярности, «монотонии и глухой обыденности», бунтом, скрывавшим за собою субъективное неприятие существующих социально-бытовых, нравственных и даже политических норм. Еще в 1820-е годы «вакхическая» поэзия будет в ортодоксальном сознании связываться с понятием «либерализма».

В этике гедонизма одновременно видели и проявление свободолюбия. Страсть воспринималась как эквивалент порыва к вольности. С этих позиций приобщение к свободолюбию мыслилось именно как праздник, а пир и даже оргия приобретали черты реализации идеала вольности.

Люди начала века, ровесники и младшие современники Давыдова, составили и тот «гусарский» круг, в котором вращался юный Пушкин; к нему принадлежали П. П. Каверин, члены «Зеленой лампы» и театральных собраний Н. В. Всеволожского. К нему, наконец, принадлежал и сам Денис Давыдов.

 

«Молодечество», «удальство» становилось характерной чертой эпохи. «Попировать, подраться на саблях, побушевать где бы не следовало, это входило в состав нашей военной жизни в мирное время. <...> ...Военно-кавалерийская молодежь не хотела покоряться власти, кроме своей полковой, и беспрерывно противодействовала земской и городской полиции, фланкируя противу их чиновников. Буянство хотя и подвергалось наказанию, но не почиталось пороком и не помрачало чести офицера, если не выходило из известных, условных границ».

Таким образом, «гусарство» входит в систему романтических оппозиций.

И развитие оппозиций строится на противопоставлении обоих типов мироощущения, на том, что лирический персонаж открыто отдает предпочтение одному перед другим, что он осуществляет род психологического бегства или если не бегства, то морального отказа от общепринятого и общепризнанного.

Примеры у Давыдова:

От юности моей враг чопорных утех,-
Мне душно на пирах без воли и распашки.

<…>

Бегу век сборища, где жизнь в одних ногах,
Где благосклонности передаются весом,
Где откровенность в кандалах,
Где тело и душа под прессом;
Где спесь да подлости, вельможа да холоп,
Где заслоняют нам вихрь танца эполеты

(Гусарская исповедь)

А теперь что вижу?- Страх!
И гусары в модном свете,
В вицмундирах, в башмаках,
Вальсируют на паркете!

Говорят умней они...
Но что слышим от любова?
Жомини да Жомини!
А об водке - ни полслова!

(Песня старого гусара)

Эта последняя ретроспектива уже тронута легкой иронией: не забудем, что «старые гусары» представлены как «председатели бесед». Между новомодными интеллектуалами, говорящими о Жомини, и «коренными» воинами, чье ремесло — «кровавый бой», появляется новое, ценностно значимое звено: вольнодумцы и поэты, связанные узами дружества и единомыслия.

 

Ю. Манн пишет о существовавшей в стихах того времени контрастной паре: «халат» и «мундир» (как военный, так и штатский), где «мундир - символ несвободы, зависимости, прислужничества, в то время как «халат» символизирует жизнь вольную и ничем и никем не стесняемую.

То же видим у Давыдова. «Ясной сабли полоса», заменяющая зеркало, «куль овса» вместо диванов, «ташка с царским вензелем» в роли картины — все это быт не реальный, повседневный, а полемически соотнесенный с ним, быт функциональный, стилизованный, почти символический, своеобразная форма будущей романтической экзотики.

Но и в этих подчеркнуто стилизованных формах быт играл свою роль: он расширял и видоизменял область эстетически допустимого в традиционной батальной лирике. Он становился атрибутом «рядового» героя, заменившего теперь героя «возвышенного», и непременной принадлежностью «гусарской песни», вытеснявшей военную оду. «Гусарщина» Давыдова, несомненно, была симптомом демократизации поэзии.

«Гусарская песня» не была ни долговечной, ни продуктивной; она не создала в русской поэзии сколько-нибудь устойчивого жанрового образования, и, как мы увидим далее, сам Давыдов более ее не разрабатывает. Значение ее было в другом: она расшатывала сложившуюся батальную традицию и отыскивала новые, деканонизирующие формы лирической экспрессии, оказавшие воздействие на соседние жанры — элегию и романс.

Отечественная война 12го года создала привычный нам облик «поэта-партизана», закрепленный традицией. Давыдов командовал партизанским отрядом, приобрел репутацию «отца партизанской войны».

Партизанство этой эпохи — проявление военного либерализма, военной оппозиции; это — военная богема, воодушевленная презрением к официальному, бюрократическому духу армии. Профессионалы-фронтовики смотрели на партизан как на дилетантов и налетчиков, как на беспокойный элемент. Партизаны, с своей стороны, противопоставляли свои методы методам регулярной армии как искусство ремеслу, выдвигая принцип личной инициативы, предприимчивости, храбрости и пр. Сам Давыдов неоднократно выступал с критикой, направленной против военного начальства и общей постановки военного дела, называя генералов «бездарными невеждами, истыми любителями изящной ремешковой службы», которые «полагают в премудрости своей, что война, ослабляя приобретенные войском в мирное время фронтовые сведения, вредна лишь для него». Этот военный партизанский «либерализм» освещает всю поэзию Давыдова как поэзию не только воинственную, но и воинствующую, полемическую.

Примеры у Давыдова:

Пусть не сабельным ударом

Пресечется жизнь моя!

Пусть я буду генералом,

Каких много видел я!

Пусть среди кровавых боев

Буду бледен, боязлив,

А в собрании героев

Остр, отважен, говорлив!

(Бурцову)

Однако чтобы стихи к Бурцову стали фактом литературы, смены этических ценностных ориентиров было недостаточно; нужны были сдвиги в шкале эстетических ценностей. Екатерининское время также изобиловало примерами «удальства», но мы не знаем случаев его эстетизации или героизации.

В XVIII веке Бурцов мог быть в лучшем случае героем травестированной ироикомической поэмы, бурлеска, сущность которого заключалась в контрасте между «высоким» способом и «низким» предметом изображения.

В системе эстетических оппозиций «высокое — низкое», определявшей литературные представления XVIII — первой четверти XIX века, гусарским стихам Давыдова места, конечно, не было; они могли стать эстетическим фактом только тогда, когда утвердилась новая система оппозиций: «поэтическое — прозаическое». Во времена Давыдова батальная тема в поэзии была исчерпана одой. Нужен был решительный ход в сторону: от батальных тем — к темам военно-бытовым, от абстрактно-героического тона — к созданию конкретной фигуры «воина-поэта», от высокого стиля — к стилю низкому, профессионально-бытовому.

Военная поэзия должна была отъединиться, обособиться от «штатской», но вместе с тем освободиться и от одописных традиций, а пойти по линии тех же «домашних» жанров как их специфическая разновидность. Нужен был интимный портрет военного героя, лирическая автобиография в духе новых бытовых жанров — с живыми интонациями, с профессионально-бытовым языком, с чертами определенной индивидуальности.

Давыдов продолжает линию малых жанров эпохи— альбомных, эпистолярных, застольных, но так, что они собираются в один биографический цикл, составляют своего рода военно-бытовую поэму, в центре которой — портрет самого автора: гусара-партизана, лихого рубаки, любителя войны.

Стихи Давыдова, таким образом, и идеологически и стилистически входят в общую систему поэзии, развивавшейся в противовес оде и эпопее. Личностная поза Давыдова, снимая противоположности военной оды и батального послания, организует новый жанр военно-бытовой лирики — «гусарскую песню».

Бурцов у Давыдова — герой поэтический, а под поэтическим понимается то, что выходит за пределы жизненной ординарности, размеренности, регулярности.

Такой герой требовал резко экспрессивных форм словесного изображения. И современников, и потомков поражала и нередко шокировала «грубость» Давыдовских «гусарских» стихов. Но «грубость» эта не самоценна, она мотивирована самым обликом носителя речи или адресата. И его положение в социальном мире, и его речевое поведение противопоставлены бытовой повседневности (а в нее более всего и прежде всего включался этикетный, организованный светский быт), как сфера «поэтического» сфере «прозы». Вместо пышной декламации — грубая военно-профессиональная речь, гусарская «говорка». Давыдов впервые использовав в рассчитанном на широкий круг читателей произведении профессионализмы (например, в описании гусарского быта используются гусарские названия предметов одежды, личной гигиены, названия оружия).

Гусарская тема влияет и на элегии Давыдова:

Пародийное начало у Давыдова не снимает и не снижает лирического, оно сочетается и сосуществует с ним, расширяя диапазон авторской интонации и по своей функции сближаясь с романтической иронией. В «Гусаре» Давыдов будет иронически обыгрывать тривиальную образность галантной поэзии: «голубка», «свивающая гнездышко» в кивере гусара, «Амур», гуляющий с гусарской саблей, — но эта устаревшая эмблематика будет скрывать серьезное лирическое содержание. Постоянная смена авторского отношения к изображаемому (переменная модальность текста) — уже достояние новой поэзии: классицизм требовал единства и определенности эмоционального колорита.

«Огонь» в его элегиях принадлежал самому лирическому герою, решительно отличавшемуся от героя «унылой элегии», родоначальником которой был сам Жуковский и которая под пером его последователей уже начинала превращаться в канон. Элегический герой Давыдова страстен, а не уныл и не мечтателен, и роль его — действие, а не медитация. Истинная любовь — не «тихое уныние», а «страшноебезумие», «бешенство бесплодного желанья».

 

31) Стихотворение А.С. Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный…» и романтическая концепция любви.

Д.Д. Благой: "В 1829 году - году вспыхнувшей любви к Н.Н. Гончаровой - поэт пишет по форме порой простодушно-шутливую, но очень значительную по содержанию "Легенду" (так она названа в рукописях) о "бедном рыцаре", на всю жизнь предавшемся "виденью, непостижному уму", избравшем своей дамой "пречистую деву" - "матерь Господа Христа".

Впоследствии посвящает Гончаровой стихотворение «Мадонна». «Чистейшей прелести чистейший образец», выдержано в спокойном тоне, восхищенное. «Бедный рыцарь» же – отчасти иронический.

"Полон верой и любовью, / Верен набожной мечте…" - есть стилистический приём контраста, создающий авторскую иронию относительно героя баллады. А прием контраста достаточно часто употреблялся в романтизме.

Своеобразной развязкой в сюжетно-композиционном плане баллады становится столкновение добра и зла - "лукавого беса" и Богородицы. Мистика всегда присутствовала в романтизме.

Появление образа Богородицы в творчестве Пушкина становится кульминацией в иерархии его женских образов. В религиозно-мировоззренческом и понятийном плане Богородица является первообразом. Недаром этот образ появляется лишь в позднем творчестве.

Любовная лирика Пушкина выведена за пределы быта. Пушкин любил женщин, но воспел Женщину. Богоматерь – чистая христианская вера.

"Странный был он человек" – имел единственную любовь и, возможно, любовь земную. Тут есть ирония.

В принципе, ром. концепция любви содержит – мистику, образы-символы, несчастную любовь, страдание, высокое чувство, искания.