Песенка о Феде Добровольском

 

 

Желтый ветер манчжурский,

говорящий высоко

о евреях и русских,

закопанных в сопку.

 

О, домов двухэтажных

тускловатые крыши!

О, земля‑то все та же.

Только небо — поближе.

 

Только минимум света.

Только утлые птицы,

словно облачко смерти

над землей экспедиций.

 

И глядит на Восток,

закрываясь от ветра,

черно‑белый цветок

двадцатого века.

 

<?>

 

Посвящение Глебу Горбовскому

 

 

Уходить из любви в яркий солнечный день, безвозвратно;

Слышать шорох травы вдоль газонов, ведущих обратно,

В темном облаке дня, в темном вечере зло, полусонно

Лай вечерних собак — сквозь квадратные гнезда газона.

 

Это трудное время. Мы должны пережить, перегнать эти годы,

С каждым новым страданьем забывая былые невзгоды,

И встречая, как новость, эти раны и боль поминутно,

Беспокойно вступая в туманное новое утро.

 

Как стремительна осень в этот год, в этот год путешествий.

Вдоль белесого неба, черно‑красных умолкших процессий,

Мимо голых деревьев ежечасно проносятся листья,

Ударяясь в стекло, ударяясь о камень — мечты урбаниста.

 

Я хочу переждать, перегнать, пережить это время,

Новый взгляд за окно, опуская ладонь на колени,

И белесое небо, и листья, и полоска заката сквозная,

Словно дочь и отец, кто‑то раньше уходит, я знаю.

 

Пролетают, летят, ударяются о' землю, падают боком,

Пролетают, проносятся листья вдоль запертых окон,

Все, что видно сейчас при угасшем, померкнувшем свете,

Эта жизнь, словно дочь и отец, словно дочь и отец, но не хочется

смерти.

 

Оживи на земле, нет, не можешь, лежи, так и надо,

О, живи на земле, как угодно живи, даже падай,

Но придет еще время — расстанешься с горем и болью,

И наступят года без меня с ежедневной любовью.

 

И, кончая в мажоре, в пожаре, в мажоре полета,

соскользнув по стеклу, словно платье с плеча, как значок поворота,

Оставаясь, как прежде, надолго ль, как прежде, на месте,

Не осенней тоской — ожиданьем зимы, несмолкающей песней.

 

<?>

 

***

 

 

Проходя мимо театра Акимова,

голодным взглядом витрины окидывая,

выделяя слюну пресную,

я замышляю написать пьесу

во славу нашей социалистической добродетели,

побеждающей на фоне современной мебели.

Левую пьесу рукою правой

я накропаю довольно скоро,

а товарищ Акимов ее поставит,

соответственно ее сначала оформив.

И я, Боже мой, получу деньги.

И все тогда пойдет по‑другому.

И бороду сбрив, я войду по ступеням

в театр... в третий зал гастронома.

 

<?>

 

Рыбы зимой

 

 

Рыбы зимой живут.

Рыбы жуют кислород.

Рыбы зимой плывут,

задевая глазами

лед.

Туда.

Где глубже.

Где море.

Рыбы.

Рыбы.

Рыбы.

Рыбы плывут зимой.

Рыбы хотят выплыть.

Рыбы плывут без света.

Под солнцем

зимним и зыбким.

Рыбы плывут от смерти

вечным путем

рыбьим.

Рыбы не льют слезы:

упираясь головой

в глыбы,

в холодной воде

мерзнут

холодные глаза

рыбы.

Рыбы

всегда молчаливы,

ибо они ‑

безмолвны.

Стихи о рыбах,

как рыбы,

встают поперек

горла.

 

<?>

 

Слава

 

 

Над утлой мглой столь кратких поколений,

пришедших в мир, как посетивших мир,

нет ничего достойней сожалений,

чем свет несвоевременных мерил.

 

По городам, поделенным на жадность,

он катится, как розовый транзит,

о, очень приблизительная жалость

в его глазах намеренно скользит.

 

Но снежная Россия поднимает

свой утлый дым над крышами имен,

как будто он еще не понимает,

но все же вскоре осознает он

 

ее полуовальные портреты,

ее глаза, а также голоса,

к эстетике минувшего столетья

анапесты мои соотнеся.

 

В иных домах, над запахами лестниц,

над честностью, а также над жульем,

мы доживем до аналогий лестных,

до сексуальных истин доживем.

 

В иных домах договорим о славе,

и в жалости потеющую длань,

как в этих скудных комнатах, оставим

агностицизма северную дань.

 

Прости, о, Господи, мою витиеватость,

неведенье всеобщей правоты

среди кругов, овалами чреватых,

и столь рациональной простоты.

 

Прости меня — поэта, человека ‑

о, кроткий Бог убожества всего,

как грешника или как сына века,

всего верней — как пасынка его.

 

<?>

 

Сонет

 

 

Переживи всех.

Переживи вновь,

словно они — снег,

пляшущий снег снов.

 

Переживи углы.

Переживи углом.

Перевяжи узлы

между добром и злом.

 

Но переживи миг.

И переживи век.

Переживи крик.

Переживи смех.

 

Переживи стих.

 

Переживи всех.

 

<?>

 

Сонет к Глебу Горбовскому

 

 

Мы не пьяны. Мы, кажется, трезвы.

И, вероятно, вправду мы поэты,

Когда, кропая странные сонеты,

Мы говорим со временем на «вы».

 

И вот плоды — ракеты, киноленты.

И вот плоды: велеречивый стих...

Рисуй, рисуй, безумное столетье,

Твоих солдат, любовников твоих,

 

Смакуй их своевременную славу!

Зачем и правда, все‑таки, — неправда,

Зачем она испытывает нас...

 

И низкий гений твой переломает ноги,

Чтоб осознать в шестидесятый раз

Итоги странствований, странные итоги.

 

<?>

 

Сонет к зеркалу

 

 

Не осуждая позднего раскаянья,

не искажая истины условной,

ты отражаешь Авеля и Каина,

как будто отражаешь маски клоуна.

 

Как будто все мы — только гости поздние,

как будто наспех поправляем галстуки,

как будто одинаково — погостами ‑

покончим мы, разнообразно алчущие.

 

Но, сознавая собственную зыбкость,

Ты будешь вновь разглядывать улыбки

и различать за мишурою ценность,

как за щитом самообмана — нежность...

 

О, ощути за суетностью цельность

и на обычном циферблате — вечность!

 

<?>

 

Стихи о слепых музыкантах

 

 

Слепые блуждают

ночью.

Ночью намного проще

перейти через площадь.

 

Слепые живут

наощупь,

трогая мир руками,

не зная света и тени

и ощущая камни:

из камня делают

стены.

За ними живут мужчины.

Женщины.

Дети.

Деньги.

Поэтому

несокрушимые

лучше обойти

стены.

А музыка — в них

упрется.

Музыку поглотят камни.

И музыка

умрет в них,

захватанная руками.

Плохо умирать ночью.

Плохо умирать

наощупь.

 

Так, значит, слепым — проще...

Слепой идет

через площадь.

 

<?>

 

Стук

 

 

Свивает осень в листьях эти гнезда.

Здесь в листьях

осень, стук тепла,

плеск веток, дрожь сквозь день,

сквозь воздух,

завернутые листьями тела

птиц горячи.

Здесь дождь. Рассвет не портит

чужую смерть, ее слова, тот длинный лик,

песок великих рек, ты говоришь, да осень. Ночь

приходит,

повертывая их наискосок

к деревьям осени, их гнездам, мокрым лонам,

траве. Здесь дождь, здесь ночь. Рассвет

приходит с грунтовых аэродромов

минувших лет в Якутии. Тех лет

повернут лик,

да дважды дрожь до смерти

твоих друзей, твоих друзей, из гнезд

негромко выпавших, их дрожь. Вот на рассвете

здесь также дождь, ты тронешь ствол,

здесь гнет.

Ох, гнезда, гнезда, гнезда. Стук умерших

о теплую траву, тебя здесь больше нет.

Их нет.

В свернувшемся листе сухом, на мху истлевшем

теперь в тайге один вот след.

 

О, гнезда, гнезда черные умерших!

Гнезда без птиц, гнезда в последний раз

так страшен цвет, вас с каждым днем все меньше.

Вот впереди, смотри, все меньше нас.

Осенний свет свивает эти гнезда.

В последний раз шагнешь на задрожавший мост.

Смотри, кругом стволы,

ступай, пока не поздно

услышишь крик из гнезд, услышишь крик из гнезд.

 

<?>

 

***

 

 

Теперь я уезжаю из Москвы.

Ну, Бог с тобой, нескромное мученье.

Так вот они как выглядят, увы,

любимые столетия мишени.

 

Ну что ж, стреляй по перемене мест,

и салютуй реальностям небурным,

хотя бы это просто переезд

от сумрака Москвы до Петербурга.

 

Стреляй по жизни, равная судьба,

о, даже приблизительно не целься.

Вся жизнь моя — неловкая стрельба

по образам политики и секса.

 

Все кажется, что снова возвратим

бесплодность этих выстрелов бесплатных,

как некий приз тебе, Москва, о, тир ‑

все мельницы, танцоры, дипломаты.

 

Теперь я уезжаю из Москвы,

с пустым кафе расплачиваюсь щедро.

Так вот оно, подумаете вы,

бесславие в одеже разобщенья.

 

А впрочем, не подумаете, нет.

Зачем кружил вам облик мой случайный?

Но одиноких странствований свет

тем легче, чем их логика печальней.

 

Живи, живи, и делайся другим,

и, слабые дома сооружая,

живи, по временам переезжая,

и скупо дорожи недорогим.

 

<?>

 

Художник

 

 

Он верил в свой череп.

Верил.

Ему кричали:

«Нелепо!»

Но падали стены.

Череп,

Оказывается, был крепок.

 

Он думал:

За стенами чисто.

Он думал,

Что дальше — просто.

 

...Он спасся от самоубийства

Скверными папиросами.

И начал бродить по селам,

По шляхам,

Желтым и длинным;

Он писал для костелов

Иуду и Магдалину.

И это было искусство.

 

А после, в дорожной пыли

Его

Чумаки сивоусые

Как надо похоронили.

Молитвы над ним не читались,

Так,

Забросали глиной...

Но на земле остались

Иуды и Магдалины!

 

<?>

 

 

* * *

 

 

Прощай,

позабудь

и не обессудь.

А письма сожги,

как мост.

Да будет мужественным

твой путь,

да будет он прям

и прост.

Да будет во мгле

для тебя гореть

звездная мишура,

да будет надежда

ладони греть

у твоего костра.

Да будут метели,

снега, дожди

и бешеный рев огня,

да будет удач у тебя впереди

больше, чем у меня.

Да будет могуч и прекрасен

бой,

гремящий в твоей груди.

 

Я счастлив за тех,

которым с тобой,

может быть,

по пути.

 

 

Стихи о принятии мира

 

Я. Гордину

 

 

Все это было, было.

Все это нас палило.

Все это лило, било,

вздергивало и мотало,

и отнимало силы,

и волокло в могилу,

и втаскивало на пьедесталы,

а потом низвергало,

а потом — забывало,

а потом вызывало

на поиски разных истин,

чтоб начисто заблудиться

в жидких кустах амбиций,

в дикой грязи простраций,

ассоциаций, концепций

и — просто среди эмоций.

 

Но мы научились драться

и научились греться

у спрятавшегося солнца

и до земли добираться

без лоцманов, без лоций,

но — главное — не повторяться.

Нам нравится постоянство.

Нам нравятся складки жира

на шее у нашей мамы,

а также — наша квартира,

которая маловата

для обитателей храма.

 

Нам нравится распускаться.

Нам нравится колоситься.

Нам нравится шорох ситца

и грохот протуберанца,

и, в общем, планета наша,

похожая на новобранца,

потеющего на марше.

 

3 декабря 1958

 

***

 

 

Еврейское кладбище около Ленинграда.

Кривой забор из гнилой фанеры.

За кривым забором лежат рядом

юристы, торговцы, музыканты, революционеры.

 

Для себя пели.

Для себя копили.

Для других умирали.

Но сначала платили налоги,

уважали пристава,

и в этом мире, безвыходно материальном,

толковали Талмуд,

оставаясь идеалистами.

 

Может, видели больше.

А, возможно, верили слепо.

Но учили детей, чтобы были терпимы

и стали упорны.

И не сеяли хлеба.

Никогда не сеяли хлеба.

Просто сами ложились

в холодную землю, как зерна.

И навек засыпали.

А потом — их землей засыпали,

зажигали свечи,

и в день Поминовения

голодные старики высокими голосами,

задыхаясь от голода, кричали об успокоении.

И они обретали его.

В виде распада материи.

 

Ничего не помня.

Ничего не забывая.

За кривым забором из гнилой фанеры,

в четырех километрах от кольца трамвая.

 

 

Петухи

 

 

Звезды еще не гасли.

Звезды были на месте,

когда они просыпались

в курятнике

на насесте

и орали гортанно.

 

...Тишина умирала,

как безмолвие храма

с первым звуком хорала.

Тишина умирала.

Оратаи вставали

и скотину в орала

запрягали, зевая

недовольно и сонно.

 

Это было начало.

Приближение солнца

это все означало,

и оно поднималось

над полями,

над горами.

 

...Петухи отправлялись

за жемчужными зернами.

Им не нравилось просо.

Им хотелось получше.

Петухи зарывались

в навозные кучи.

Но зерно находили.

Но зерно извлекали

и об этом с насеста

на рассвете кричали:

— Мы нашли его сами.

И очистили сами.

Об удаче сообщаем

собственными голосами.

 

В этом сиплом хрипении

за годами,

за веками

я вижу материю времени,

открытую петухами.

 

 

Пилигримы

 

"Мои мечты и чувства в сотый раз

Идут к тебе дорогой пилигримов"

В. Шекспир

 

 

Мимо ристалищ, капищ,

мимо храмов и баров,

мимо шикарных кладбищ,

мимо больших базаров,

мира и горя мимо,

мимо Мекки и Рима,

синим солнцем палимы,

идут по земле пилигримы.

Увечны они, горбаты,

голодны, полуодеты,

глаза их полны заката,

сердца их полны рассвета.

За ними поют пустыни,

вспыхивают зарницы,

звезды горят над ними,

и хрипло кричат им птицы:

что мир останется прежним,

да, останется прежним,

ослепительно снежным,

и сомнительно нежным,

мир останется лживым,

мир останется вечным,

может быть, постижимым,

но все‑таки бесконечным.

И, значит, не будет толка

от веры в себя да в Бога.

...И, значит, остались только

иллюзия и дорога.

И быть над землей закатам,

и быть над землей рассветам.

Удобрить ее солдатам.

Одобрить ее поэтам.

 

 

Стихи под эпиграфом

 

«То, что дозволено Юпитеру, не дозволено быку...»

 

 

Каждый пред Богом

наг.

Жалок,

наг

и убог.

В каждой музыке

Бах,

В каждом из нас

Бог.

Ибо вечность ‑

богам.

Бренность ‑

удел быков...

Богово станет

нам

Сумерками богов.

И надо небом

рискнуть,

И, может быть,

невпопад

Еще не раз нас

распнут

И скажут потом:

распад.

И мы

завоем

от ран.

Потом

взалкаем даров...

У каждого свой

храм.

И каждому свой

гроб.

Юродствуй,

воруй,

молись!

Будь одинок,

как перст!..

...Словно быкам ‑

хлыст,

вечен богам

крест.

 

 

Камни на земле

 

 

Эти стихи о том, как лежат на земле камни,

простые камни, половина которых не видит солнца,

простые камни серого цвета,

простые камни, — камни без эпитафий.

 

Камни, принимающие нашу поступь, [9]

белые под солнцем, а ночью камни

подобны крупным глазам рыбы,

камни, перемалывающие нашу поступь,‑

вечные жернова вечного хлеба.

 

Камни, принимающие нашу поступь,

словно черная вода — серые камни,

камни, украшающие шею самоубийцы,

драгоценные камни, отшлифованные благоразумием.

 

Камни, на которых напишут: «свобода».

Камни, которыми однажды вымостят дорогу.

Камни, из которых построят тюрьмы,

или камни, которые останутся неподвижны,

словно камни, не вызывающие ассоциаций.

 

Так

лежат на земле камни,

простые камни, напоминающие затылки,

простые камни, — камни без эпитафий.

 

 

Лирика

 

О.Б.

 

 

Через два года

высохнут акации,

упадут акции,

поднимутся налоги.

Через два года

увеличится радиация.

Через два года.

Через два года.

 

Через два года

истреплются костюмы,

перемелем истины,

переменим моды.

Через два года

износятся юноши.

Через два года.

Через два года.

 

Через два года

поломаю шею,

поломаю руки,

разобью морду.

Через два года

мы с тобой поженимся.

Через два года.

Через два года.

 

 

Одиночество

 

 

Когда теряет равновесие

твое сознание усталое,

когда ступеньки этой лестницы

уходят из под ног,

как палуба,

когда плюет на человечество

твое ночное одиночество, ‑

 

ты можешь

размышлять о вечности

и сомневаться в непорочности

идей, гипотез, восприятия

произведения искусства,

и — кстати — самого зачатия

Мадонной сына Иисуса.

 

Но лучше поклоняться данности

с глубокими ее могилами,

которые потом,

за давностью,

покажутся такими милыми.

Да.

Лучше поклоняться данности

с короткими ее дорогами,

которые потом

до странности

покажутся тебе

широкими,

покажутся большими,

пыльными,

усеянными компромиссами,

покажутся большими крыльями,

покажутся большими птицами.

 

Да. Лучше поклонятся данности

с убогими ее мерилами,

которые потом до крайности,

послужат для тебя перилами

(хотя и не особо чистыми),

удерживающими в равновесии

твои хромающие истины

на этой выщербленной лестнице.

 

 

Определение поэзии

 

памяти Федерико Гарсия Лорки

 

 

Существует своего рода легенда,

что перед расстрелом он увидел,

как над головами солдат поднимается

солнце. И тогда он произнес:

«А все‑таки восходит солнце...»

Возможно, это было началом стихотворения.

 

Запоминать пейзажи

за окнами в комнатах женщин,

за окнами в квартирах

родственников,

за окнами в кабинетах

сотрудников.

Запоминать пейзажи

за могилами единоверцев.

 

Запоминать,

как медленно опускается снег,

когда нас призывают к любви.

Запоминать небо,

лежащее на мокром асфальте,

когда напоминают о любви к ближнему.

Запоминать,

как сползающие по стеклу мутные потоки дождя

искажают пропорции зданий,

когда нам объясняют, что мы должны

делать.

Запоминать,

как над бесприютной землею

простирает последние прямые руки

крест.

 

Лунной ночью

запоминать длинную тень,

отброшенную деревом или человеком.

Лунной ночью

запоминать тяжелые речные волны,

блестящие, словно складки поношенных

брюк.

А на рассвете

запоминать белую дорогу,

с которой сворачивают конвоиры,

запоминать,

как восходит солнце

над чужими затылками конвоиров.