Надежде филипповне крамовой на день ее девяностопятилетия

 

15 декабря 1994 г.

 

 

Надежда Филипповна [84]милая!

Достичь девяноста пяти

упрямство потребно и сила — и

позвольте стишок поднести.

 

Ваш возраст — я лезу к Вам с дебрями

идей, но с простым языком ‑

есть возраст шедевра. С шедеврами

я лично отчасти знаком.

 

Шедевры в музеях находятся.

На них, разеваючи пасть,

ценитель и гангстер охотятся.

Но мы не дадим Вас украсть.

 

Для Вас мы — зеленые овощи,

и наш незначителен стаж.

Но Вы для нас — наше сокровище,

и мы — Ваш живой Эрмитаж.

 

При мысли о Вас достижения

Веласкеса чудятся мне,

Учелло картина «Сражение»

и «Завтрак на травке» Мане.

 

При мысли о Вас вспоминаются

Юсуповский, Мойки вода,

Дом Связи с антеннами — аиста

со свертком подобье гнезда.

 

Вы жили вблизи абортария,

Людмилу [85]от мира тая.

и изредка пьяная ария

в подъезде звучала моя.

 

Орава черняво‑курчавая

клубилась там сутками сплошь,

талантом сверкая и чавкая,

как стайка блестящих галош.

 

Как вспомню я Вашу гостиную,

любому тогда трепачу

доступную, тотчас застыну я,

вздохну, и слезу проглочу.

 

Там были питье и питание,

там Пасик [86]мой взор волновал.

там разным мужьям испытания

на чары их баб я сдавал.

 

Теперь там — чужие владения.

Под новым замком, взаперти,

мы там для жильца — привидения,

библейская сцена почти.

 

В прихожей кого‑нибудь тиская

на фоне гвардейских знамен, [87]

мы там — как Капелла Сикстинская ‑

подернуты дымкой времен.

 

Ах, в принципе, где бы мы ни были,

ворча и дыша тяжело,

мы, в сущности, слепки той мебели,

и Вы — наш Микельанджело.

 

Как знать, благодарная нация

когда‑нибудь с тростью в руке

коснется, сказав: «Реставрация!»,

теней наших в том тупике.

 

Надежда Филипповна! В Бостоне

большие достоинства есть.

Везде — полосатые простыни

со звездами — в Витькину [88]честь.

 

Повсюду — то гости из прерии.

то Африки вспыльчивый князь,

то просто отбросы Империи.

ударившей мордочкой в грязь.

 

И Вы, как бурбонская лилия

в оправе из хрусталя,

прищурясь, на наши усилия

глядите слегка издаля.

 

Ах, все мы здесь чуточку парии

и аристократы чуть‑чуть.

Но славно в чужом полушарии

за Ваше здоровье хлебнуть!

 

«Звезда». No. 5. 1995

 

Византийское

 

 

Поезд из пункта А, льющийся из трубы

туннеля, впадает с гудением в раскинувшееся широко,

в котором морщины сбежались, оставив лбы,

а те кучевой толпой сбились в чалму пророка.

Ты встретишь меня на станции, расталкивая тела,

и карий местного мусора примет меня за дачника.

Но даже луна не узнает, какие у нас дела,

заглядывая в окно, точно в конец задачника.

Мы — на раскопках грядущего, бьющего здесь ключом,

то есть жизни без нас, уже вывозимой за море

вследствие потной морзянки и семафора в чем

мать родила, на память о битом мраморе.

И ежели нас в толпе, тысячу лет спустя,

окликнет ихний дозор, узнав нас по плоскостопию,

мы прикинемся мертвыми, под каблуком хрустя:

подлиннику пустоты предпочитая копию.

 

 

В разгар холодной войны

 

 

Кто там сидит у окна на зеленом стуле?

Платье его в беспорядке, и в мыслях — сажа.

В глазах цвета бесцельной пули ‑

готовность к любой перемене в судьбе пейзажа.

 

Всюду — жертвы барометра. Не дожидаясь залпа,

царства рушатся сами, красное на исходе.

Мы все теперь за границей, и если завтра

война, я куплю бескозырку, чтоб не служить в пехоте.

 

Мы знаем, что мы на севере. За полночь гроздь рябины

озаряет наличник осиротевшей дачи.

И пусть вы — трижды Гирей, но лицо рабыни,

взявшись ее покрыть, не разглядеть иначе.

 

И постоянно накрапывает, точно природа мозгу

хочет что‑то сообщить; но, чтоб не портить крови,

шепчет на местном наречьи. А ежели это — Морзе,

кто его расшифрует, если не шифер кровли?

 

 

В следующий век

 

 

Постепенно действительность превращается в недействительность.

Ты прочтешь эти буквы, оставшиеся от пера,

и еще упрекнешь, как муравья — кора

за его медлительность.

Помни, что люди съезжают с квартиры только когда возник

повод: квартплата подпрыгнула, подпали под сокращение;

просто будущему требуется помещение

без них.

С другой стороны, взять созвездия. Как выразился бы судья,

поскольку для них скорость света — бедствие,

присутствие их суть отсутствие, и бытие — лишь следствие

небытия.

Так, с годами, улики становятся важней преступленья, дни ‑

интересней, чем жизнь; так знаками препинания

заменяется голос. Хотя от тебя не дождешься ни

телескопа, ни воспоминания.

 

 

Из Альберта Эйнштейна

 

Петру Вайлю

 

 

Вчера наступило завтра, в три часа пополудни.

Сегодня уже «никогда», будущее вообще.

То, чего больше нет, предпочитает будни

с отсыревшей газетой и без яйца в борще.

 

Стоит сказать «Иванов», как другая эра

сразу же тут как тут, вместо минувших лет.

Так солдаты в траншее поверх бруствера

смотрят туда, где их больше нет.

 

Там — эпидемия насморка, так как цветы не пахнут,

и ропот листвы настойчив, как доводы дурачья,

и город типа доски для черно‑белых шахмат,

где побеждают желтые, выглядит как ничья.

 

Так смеркается раньше от лампочки в коридоре,

и горную цепь настораживает сворачиваемый вигвам,

и, чтоб никуда не ломиться за полночь на позоре,

звезды, не зажигаясь, в полдень стучатся к вам.

 

 

* * *

 

 

Меня упрекали во всем, окромя погоды,

и сам я грозил себе часто суровой мздой.

Но скоро, как говорят, я сниму погоны

и стану просто одной звездой.

 

Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба

и прятаться в облако, слыша гром,

не видя, как войско под натиском ширпотреба

бежит, преследуемо пером.

 

Когда вокруг больше нету того, что было,

не важно, берут вас в кольцо или это — блиц.

Так школьник, увидев однажды во сне чернила,

готов к умноженью лучше иных таблиц.

 

И если за скорость света не ждешь спасибо,

то общего, может, небытия броня

ценит попытки ее превращенья в сито

и за отверстие поблагодарит меня.

 

 

Моллюск [89]

 

 

Земная поверхность есть

признак того, что жить

в космосе разрешено,

поскольку здесь можно сесть,

встать, пройтись, потушить

лампу, взглянуть в окно.

 

Восемь других планет

считают, что эти как раз

выводы неверны,

и мы слышим их «нет!»,

когда убивают нас

и когда мы больны.

 

Тем не менее я

существую, и мне,

искренне говоря,

в результате вполне

единственного бытия

дороже всего моря.

 

Хотя я не враг равнин,

друг ледниковых гряд,

ценитель пустынь и гор ‑

особенно Апеннин ‑

всего этого, говорят,

в космосе перебор.

 

Статус небесных тел

приобретаем за счет

рельефа. Но их рельеф

не плещет и не течет,

взгляду кладя предел,

его же преодолев.

 

Всякая жизнь под стать

ландшафту. Когда он сер,

сух, ограничен, тверд,

какой он может подать

умам и сердцам пример,

тем более — для аорт?

 

Когда вы стоите на

Сириусе — вокруг

бурое фантази

из щебня и валуна.

Это портит каблук

и не блестит вблизи.

 

У тел и у их небес

нету, как ни криви

пространство, иной среды.

"Многие жили без, ‑

заметил поэт, — любви,

но никто без воды".

 

Отсюда — мой сентимент.

И скорей, чем турист,

готовый нажать на спуск

камеры в тот момент,

когда ландшафт волнист,

во мне говорит моллюск.

 

Ему подпевает хор

хордовых, вторят пять

литров неголубой

крови: у мышц и пор

суши меня, как пядь,

отвоевал прибой.

 

Стоя на берегу

моря, морща чело,

присматриваясь к воде,

я радуюсь, что могу

разглядывать то, чего

в галактике нет нигде.

 

Моря состоят из волн ‑

странных вещей, чей вид

множественного числа,

брошенного на произвол,

был им раньше привит

всякого ремесла.

 

По существу, вода ‑

сумма своих частей,

которую каждый миг

меняет их чехарда;

и бредни ведомостей

усугубляет блик.

 

Определенье волны

заключено в самом

слове «волна». Оно,

отмеченное клеймом

взгляда со стороны,

им не закабалено.

 

В облике буквы "в"

явно дает гастроль

восьмерка — родная дочь

бесконечности, столь

свойственной синеве,

склянке чернил и проч.

 

Как форме, волне чужды

ромб, треугольник, куб,

всяческие углы.

В этом — прелесть воды.

В ней есть нечто от губ

с пеною вдоль скулы.

 

Склонностью пренебречь

смыслом, чья глубина

буквальна, морская даль

напоминает речь,

рваные письмена,

некоторым — скрижаль.

 

Именно потому,

узнавая в ней свой

почерк, певцы поют

рыхлую бахрому ‑

связки голосовой

или зрачка приют.

 

Заговори сама,

волна могла бы свести

слушателя своего

в одночасье с ума,

сказав ему: "я, прости,

не от мира сего".

 

Это, сдается мне,

было бы правдой. Сей ‑

удерживаем рукой;

в нем можно зайти к родне,

посмотреть Колизей,

произнести «на кой?».

 

Иначе с волной, чей шум,

смахивающий на «ура», ‑

шум, сумевший вобрать

«завтра», «сейчас», «вчера»,

идущий из царства сумм, ‑

не занести в тетрадь.

 

Там, где прошлое плюс

будущее вдвоем

бьют баклуши, творя

настоящее, вкус

диктует массам объем.

И отсюда — моря.

 

Скорость по кличке «свет»,

белый карлик, квазар

напоминают нерях;

то есть пожар, базар.

Материя же — эстет,

и ей лучше в морях.

 

Любое из них — скорей

слепок времени, чем

смесь катастрофы и

радости для ноздрей,

или — пир диадем,

где за столом — свои.

 

Собой превращая две

трети планеты в дно,

море — не лицедей.

Вещью на букву "в"

оно говорит: оно ‑

место не для людей.

 

Тем более если три

четверти. Для волны

суша — лишь эпизод,

а для рыбы внутри ‑

хуже глухой стены:

тот свет, кислород, азот.

 

При расшифровке «вода»,

обнажив свою суть,

даст в профиль или в анфас

«бесконечность‑о‑да»;

то есть, что мир отнюдь

создан не ради нас.

 

Не есть ли вообще тоска

по вечности и т. д.,

по ангельскому крылу ‑

инерция косяка,

в родной для него среде

уткнувшегося в скалу?

 

И не есть ли Земля

только посуда? Род

пиалы? И не есть ли мы,

пашущие поля,

танцующие фокстрот,

разновидность каймы?

 

Звезды кивнут: ага,

бордюр, оторочка, вязь

жизней, которых счет

зрения отродясь

от громокипящих га

моря не отвлечет.

 

Им виднее, как знать.

В сущности, их накал

в космосе объясним

недостатком зеркал;

это легче понять,

чем примириться с ним.

 

Но и моря, в свой черед,

обращены лицом

вовсе не к нам, но вверх,

ценя их, наоборот,

как выдуманной слепцом

азбуки фейерверк.

 

Оказываясь в западне

или же когда мы

никому не нужны,

мы видим моря вовне,

больше беря взаймы,

чем наяву должны.

 

В облике многих вод,

бегущих на нас, рябя,

встающих там на дыбы,

мнится свобода от

всего, от самих себя,

не говоря — судьбы.

 

Если вообще она

существует — и спор

об этом сильней в глуши ‑

она не одушевлена,

так как морской простор

шире, чем ширь души.

 

Сворачивая шапито,

грустно думать о том,

что бывшее, скажем, мной,

воздух хватая ртом,

превратившись в ничто,

не сделается волной.

 

Но ежели вы чуть‑чуть

мизантроп, лиходей,

то вам, подтянув кушак,

приятно, подставив ей,

этой свободе, грудь,

сделать к ней лишний шаг.

 

 

* * *

 

 

Мы жили в городе цвета окаменевшей водки.

Электричество поступало издалека, с болот,

и квартира казалась по вечерам

перепачканной торфом и искусанной комарами.

Одежда была неуклюжей, что выдавало

близость Арктики. В том конце коридора

дребезжал телефон, с трудом оживая после

недавно кончившейся войны.

Три рубля украшали летчики и шахтеры.

Я не знал, что когда‑нибудь этого больше уже не будет.

Эмалированные кастрюли кухни

внушали уверенность в завтрашнем дне, упрямо

превращаясь во сне в головные уборы либо

в торжество Циолковского. Автомобили тоже

катились в сторону будущего и были

черными, серыми, а иногда (такси)

даже светло‑коричневыми. Странно и неприятно

думать, что даже железо не знает своей судьбы

и что жизнь была прожита ради апофеоза

фирмы Кодак, поверившей в отпечатки

и выбрасывающей негативы.

Райские птицы поют, не нуждаясь в упругой ветке.

 

 

* * *

 

 

О если бы птицы пели и облака скучали,

и око могло различать, становясь синей,

звонкую трель преследуя, дверь с ключами

и тех, кого больше нету нигде, за ней.

 

А так — меняются комнаты, кресла, стулья.

И всюду по стенам то в рамке, то так — цветы.

И если бывает на свете пчела без улья

с лишней пыльцой на лапках, то это ты.

 

О если б прозрачные вещи в густой лазури

умели свою незримость держать в узде

и скопом однажды сгуститься — в звезду, в слезу ли ‑

в другом конце стратосферы, потом — везде.

 

Но, видимо, воздух — только сырье для кружев,

распятых на пяльцах в парке, где пасся царь.

И статуи стынут, хотя на дворе — бесстужев,

казненный потом декабрист, и настал январь.

 

 

Письмо в оазис

 

 

Не надо обо мне. Не надо ни о ком.

Заботься о себе, о всаднице матраца.

Я был не лишним ртом, но лишним языком,

подспудным грызуном словарного запаса.

 

Теперь в твоих глазах амбарного кота,

хранившего зерно от порчи и урона,

читается печаль, дремавшая тогда,

когда за мной гналась секира фараона.

 

С чего бы это вдруг? Серебряный висок?

Оскомина во рту от сладостей восточных?

Потусторонний звук? Но то шуршит песок,

пустыни талисман, в моих часах песочных.

 

Помол его жесток, крупицы — тяжелы,

и кости в нем белей, чем просто перемыты.

Но лучше грызть его, чем губы от жары

облизывать в тени осевшей пирамиды.

 

 

* * *

 

 

После нас, разумеется, не потоп,

но и не засуха. Скорей всего, климат в царстве

справедливости будет носить характер

умеренного, с четырьмя временами года,

чтоб холерик, сангвиник, флегматик и меланхолик

правили поочередно: на протяженьи трех

месяцев каждый. С точки зрения энциклопедии,

это — немало. Хотя, бесспорно,

переменная облачность, капризы температуры

могут смутить реформатора. Но бог торговли

только радуется спросу на шерстяные

вещи, английские зонтики, драповое пальто.

Его злейшие недруги — штопаные носки

и перелицованные жакеты. Казалось бы, дождь в окне

поощряет именно этот подход к пейзажу

и к материи в целом: как более экономный.

Вот почему в конституции отсутствует слово «дождь».

В ней вообще ни разу не говорится

ни о барометре, ни о тех, кто, сгорбясь

за полночь на табуретке, с клубком вигони,

как обнаженный Алкивиад,

коротают часы, листая страницы журнала мод

в предбаннике Золотого Века.

 

 

Робинзонада

 

 

Новое небо за тридевятью земель.

Младенцы визжат, чтоб привлечь вниманье

аиста. Старики прячут голову под крыло,

как страусы, упираясь при этом клювом

не в перья, но в собственные подмышки.

Можно ослепнуть от избытка ультрамарина,

незнакомого с парусом. Увертливые пироги

подобны сильно обглоданной — стесанной до икры! ‑

рыбе. Гребцы торчат из них, выдавая

тайну движения. Жертва кораблекрушенья,

за двадцать лет я достаточно обжил этот

остров (возможно, впрочем, что — континент),

и губы сами шевелятся, как при чтеньи, произнося

«тропическая растительность, тропическая растительность».

Скорей всего, это — бриз; во второй половине дня

особенно. То есть, когда уже

остекленевший взор больше не отличает

оттиска собственной пятки в песке от пятки

Пятницы. Это и есть начало

письменности. Или — ее конец.

Особенно с точки зрения вечернего океана.

 

 

MCMXCIV

 

 

Глупое время: и нечего, и не у кого украсть.

Легионеры с пустыми руками возвращаются из походов.

Сивиллы путают прошлое с будущим, как деревья.

И актеры, которым больше не аплодируют,

забывают великие реплики. Впрочем, забвенье — мать

классики. Когда‑нибудь эти годы

будут восприниматься как мраморная плита

с сетью прожилок — водопровод, маршруты

сборщика податей, душные катакомбы,

чья‑то нитка, ведущая в лабиринт, и т. д. и т. п. — с пучком

дрока, торчащим из трещины посередине.

А это было эпохой скуки и нищеты,

когда нечего было украсть, тем паче

купить, ни тем более преподнести в подарок.

Цезарь был ни при чем, страдая сильнее прочих

от отсутствия роскоши. Нельзя упрекнуть и звезды,

ибо низкая облачность снимает с планет ответственность

перед обжитой местностью: отсутствие не влияет

на присутствие. Мраморная плита

начинается именно с этого, поскольку односторонность ‑

враг перспективы. Возможно, просто

у вещей быстрее, чем у людей,

пропало желание размножаться.

 

 

На независимость Украины [90]

 

 

Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой,

слава Богу, проиграно. Как говорил картавый,

«время покажет Кузькину мать», руины,

кости посмертной радости с привкусом Украины.

То не зелено‑квитный, траченный изотопом,‑

жовто‑блакытный реет над Конотопом,

скроенный из холста, знать, припасла Канада.

Даром что без креста, но хохлам не надо.

Гой ты, рушник, карбованец, семечки в полной жмене!

Не нам, кацапам, их обвинять в измене.

Сами под образами семьдесят лет в Рязани

с залитыми [91]глазами жили, как при Тарзане.

Скажем им, звонкой матерью паузы медля [92]строго:

скатертью вам, хохлы, и рушником дорога!

Ступайте от нас в жупане, не говоря — в мундире,

по адресу на три буквы, на все четыре

стороны. [93]Пусть теперь в мазанке хором гансы

с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.

Как в петлю лезть — так сообща, путь выбирая в чаще, [94]

а курицу из борща грызть в одиночку слаще.

Прощевайте, хохлы, пожили вместе — хватит!

Плюнуть, что ли, в Днипро, может, он вспять покатит,

брезгуя гордо нами, как скорый, битком набитый

кожаными [95]углами и вековой обидой.

Не поминайте лихом. Вашего хлеба, неба,

нам, подавись мы жмыхом и колобом, не треба. [96]

Нечего портить кровь, рвать на груди одежду.

Кончилась, знать, любовь, коль и была промежду.

Что ковыряться зря в рваных корнях глаголом? [97]

Вас родила земля, грунт, чернозем с подзолом. [98]

Полно качать права, шить нам одно, другое.

Это земля не дает вам, кавунам, [99]покоя.

Ой да Левада‑степь, краля, баштан, вареник!

Больше, поди, теряли — больше людей, чем денег.

Как‑нибудь перебьемся. А что до слезы из глаза ‑

нет на нее указа, ждать до другого раза.

С Богом, орлы, казаки,[100]гетманы, вертухаи!

Только когда придет и вам помирать, бугаи,

будете вы хрипеть, царапая край матраса,

строчки из Александра, а не брехню Тараса.

 

 

Бегство в Египет (2)

 

 

В пещере (какой ни на есть, а кров!

Надежней суммы прямых углов!)

в пещере им было тепло втроем;

пахло соломою и тряпьем.

 

Соломенною была постель.

Снаружи молола песок метель.

И, припоминая его помол,

спросонья ворочались мул и вол.

 

Мария молилась; костер гудел.

Иосиф, насупясь, в огонь глядел.

Младенец, будучи слишком мал

чтоб делать что‑то еще, дремал.

 

Еще один день позади — с его

тревогами, страхами; с «о‑го‑го»

Ирода, выславшего войска;

и ближе еще на один — века.

 

Спокойно им было в ту ночь втроем.

Дым устремлялся в дверной проем,

чтоб не тревожить их. Только мул

во сне (или вол) тяжело вздохнул.

 

Звезда глядела через порог.

Единственным среди них, кто мог

знать, что взгляд ее означал,

был младенец; но он молчал.

 

декабрь 1995

 

Воспоминание

 

Je n'ai pas oublie, voisin de la ville

Notre blanche maison, petite mais tranquille.

Сharles Baudelaire

 

 

Дом был прыжком геометрии в глухонемую зелень

парка, чьи праздные статуи, как бросившие ключи

жильцы, слонялись в аллеях, оставшихся от извилин;

когда загорались окна, было неясно — чьи.

Видимо, шум листвы, суммируя варианты

зависимости от судьбы (обычно — по вечерам),

пользовалcя каракулями, и, с точки зренья лампы,

этого было достаточно, чтоб раскалить вольфрам.

Но шторы были опущены. Крупнозернистый гравий,

похрустывая осторожно, свидетельствовал не о

присутствии постороннего, но торжестве махровой

безадресности, окрестностям доставшейся от него.

И за полночь облака, воспитаны высшей школой

расплывчатости или просто задранности голов,

отечески прикрывали рыхлой периной голый

космос от одичавшей суммы прямых углов.

 

 

Выздоравливающему Волосику [101]

 

 

Пока срастаются твои бесшумно косточки,

не грех задуматься, Волосенька, о тросточке.

 

В минувшем веке без нее из дому гении

не выходили прогуляться даже в Кении.

 

И даже тот, кто справедливый мир планировал,

порой без Энгельса, но с тросточкой фланировал.

 

Хотя вообще‑то в ход пошла вещица в Лондоне

при нежном Брэммеле и гордом Джордже Гордоне.

 

Потом, конечно, нравы стали быстро портиться:

то — революция, то — безработица,

 

и вскоре тросточка, устав от схваток классовых,

асфальт покинула в разгар расстрелов массовых.

 

Но вот теперь, случайно выбравшись с поломками

из‑под колес почти истории с подонками,

 

больнички с извергом захлопнув сзади двери и

в миниатюре повторив судьбу Империи,

 

— чтоб поддержать чуть‑чуть свое телосложение ‑

ты мог бы тросточку взять на вооружение.

 

В конце столетия в столице нашей северной

представим щеголя с улыбкою рассеянной,

 

с лицом, изборожденным русским опытом,

сопровождаемого восхищенным ропотом,

 

когда прокладывает он сквозь часть Литейную

изящной тросточкою путь в толпе в питейную.

 

Тут даже гангстеры, одеты в кожу финскую,

вмиг расступаются, поблескивая фиксою,

 

и, точно вывернутый брюк карман — на деньги,

взирают тучки на блистательного дэнди.

 

Кто это? Это — ты, Волосик, с тросточкой

интеллигентов окруженный храброй горсточкой,

 

вступаешь, холодно играя набалдашником,

в то будущее, где жлобы с бумажником

 

царить хотели бы и шуровать кастетами.

Но там все столики уж стоики и эстетами

 

позанимали, и Волосик там — за главного:

поэт, которому и в будущем нет равного.

 

 

* * *

 

 

Клоуны разрушают цирк. Слоны убежали в Индию,

тигры торгуют на улице полосами и обручами,

под прохудившимся куполом, точно в шкафу, с трапеции

свешивается, извиваясь, фрак

разочарованного иллюзиониста,

и лошадки, скинув попоны, позируют для портрета

двигателя. На арене,

утопая в опилках, клоуны что есть мочи

размахивают кувалдами и разрушают цирк.

Публики либо нет, либо не аплодирует.

Только вышколенная болонка

тявкает непрерывно, чувствуя, что приближается

к сахару: что вот‑вот получится

одна тысяча девятьсот девяносто пять.

 

 

Корнелию Долабелле

 

 

Добрый вечер, проконсул или только‑что‑принял‑душ.

Полотенце из мрамора чем обернулась слава.

После нас — ни законов, ни мелких луж.

Я и сам из камня и не имею права

жить. Масса общего через две тыщи лет.

Все‑таки время — деньги, хотя неловко.

Впрочем, что есть артрит если горит дуплет

как не потустороннее чувство локтя?

В общем, проездом, в гостинице, но не об этом речь.

В худшем случае, сдавленное «кого мне...»

Но ничего не набрать, чтоб звонком извлечь

одушевленную вещь из недр каменоломни.

Ни тебе в безрукавке, ни мне в полушубке. Я

знаю, что говорю, сбивая из букв когорту,

чтобы в каре веков вклинилась их свинья!

И мрамор сужает мою аорту.

 

1995, Hotel Quirinale, Рим

 

На виа Фунари

 

 

Странные морды высовываются из твоего окна,

во дворе дворца Гаэтани воняет столярным клеем,

и Джино, где прежде был кофе и я забирал ключи,

закрылся. На месте Джино ‑

лавочка: в ней торгуют галстуками и носками,

более необходимыми нежели он и мы,

и с любой точки зрения. И ты далеко в Тунисе

или в Ливии созерцаешь изнанку волн,

набегающих кружевом на итальянский берег:

почти Септимий Север. Не думаю, что во всем

виноваты деньги, бег времени или я.

Во всяком случае, не менее вероятно,

что знаменитая неодушевленность

космоса, устав от своей дурной

бесконечности, ищет себе земного

пристанища, и мы — тут как тут. И нужно еще сказать

спасибо, когда она ограничивается квартирой,

выраженьем лица или участком мозга,

а не загоняет нас прямо в землю,

как случилось с родителями, с братом, с сестренкой, с Д.

Кнопка дверного замка — всего лишь кратер

в миниатюре, зияющий скромно вследствие

прикосновения космоса, крупинки метеорита,

и подъезды усыпаны этой потусторонней оспой.

В общем, мы не увиделись. Боюсь, что теперь не скоро

представится новый случай. Может быть, никогда.

Не горюй: не думаю, что я мог бы

признаться тебе в чем‑то большем, чем Сириусу — Канопус,

хотя именно здесь, у твоих дверей,

они и сталкиваются среди бела дня,

а не бдительной, к телескопу припавшей ночью.

 

1995, Hotel Quirinale, Рим

 

Посмертные публикации [102]

 

* * *

 

Л. С.

 

 

Осень — хорошее время, если вы не ботаник,

если ботвинник паркета ищет ничью ботинок:

у тротуара явно ее оттенок,

а дальше — деревья как руки, оставшиеся от денег.

 

В небе без птиц легко угадать победу

собственных слов типа «прости», «не буду»,

точно считавшееся чувством вины и модой

на темно‑серое стало в конце погодой.

 

Все станет лучше, когда мелкий дождь зарядит,

потому что больше уже ничего не будет,

и еще позавидуют многие, сил избытком

пьяные, воспоминаньям и бывшим душевным пыткам.

 

Остановись, мгновенье, когда замирает рыба

в озерах, когда достает природа из гардероба

со вздохом мятую вещь и обводит оком

место, побитое молью, со штопкой окон.

 

 

Посвящается Пиранези

 

 

Не то — лунный кратер, не то — колизей; не то ‑

где‑то в горах. И человек в пальто

беседует с человеком, сжимающим в пальцах посох.

Неподалеку собачка ищет пожрать в отбросах.

 

Не важно, о чем они говорят. Видать,

о возвышенном; о таких предметах, как благодать

и стремление к истине. Об этом неодолимом

чувстве вполне естественно беседовать с пилигримом.

 

Скалы — или остатки былых колонн ‑

покрыты дикой растительностью. И наклон

головы пилигрима свидетельствует об известной

примиренности — с миром вообще и с местной

 

фауной в частности. «Да», говорит его

поза, "мне все равно, если колется. Ничего

страшного в этом нет. Колкость — одно из многих

свойств, присущих поверхности. Взять хоть четвероногих:

 

их она не смущает; и нас не должна, зане

ног у нас вдвое меньше. Может быть, на Луне

все обстоит иначе. Но здесь, где обычно с прошлым

смешано настоящее, колкость дает подошвам

 

— и босиком особенно — почувствовать, так сказать,

разницу. В принципе, осязать

можно лишь настоящее — естественно, приспособив

к этому эпидерму. И отрицаю обувь".

 

Все‑таки, это — в горах. Или же — посреди

древних руин. И руки, скрещенные на груди

того, что в пальто, подчеркивают, насколько он неподвижен.

«Да», гласит его поза, "в принципе, кровли хижин

 

смахивают силуэтом на очертанья гор.

Это, конечно, не к чести хижин и не в укор

горным вершинам, но подтверждает склонность

природы к простой геометрии. То есть, освоив конус,

 

она чуть‑чуть увлеклась. И горы издалека

схожи с крестьянским жилищем, с хижиной батрака

вблизи. Не нужно быть сильно пьяным,

чтоб обнаружить сходство временного с постоянным

 

и настоящего с прошлым. Тем более — при ходьбе.

И если вы — пилигрим, вы знаете, что судьбе

угодней, чтоб человек себя полагал слугою

оставшегося за спиной, чем гравия под ногою

 

и марева впереди. Марево впереди

представляется будущим и говорит "иди

ко мне". Но по мере вашего к мареву приближенья

оно обретает, редея, знакомое выраженье

 

прошлого: те же склоны, те же пучки травы.

Поэтому я обут". "Но так и возникли вы, ‑

не соглашается с ним пилигрим. — Забавно,

что вы так выражаетесь. Ибо совсем недавно

 

вы были лишь точкой в мареве, потом разрослись в пятно".

"Ах, мы всего лишь два прошлых. Два прошлых дают одно

настоящее. И это, замечу, в лучшем

случае. В худшем — мы не получим

 

даже и этого. В худшем случае, карандаш

или игла художника изобразят пейзаж

без нас. Очарованный дымкой, далью,

глаз художника вправе вообще пренебречь деталью

 

— то есть моим и вашим существованьем. Мы ‑

то, в чем пейзаж не нуждается как в пирогах кумы.

Ни в настоящем, ни в будущем. Тем более — в их гибриде.

Видите ли, пейзаж есть прошлое в чистом виде,

 

лишившееся обладателя. Когда оно — просто цвет

вещи на расстояньи; ее ответ

на привычку пространства распоряжаться телом

по‑своему. И поэтому прошлое может быть черно‑белым,

 

коричневым, темно‑зеленым. Вот почему порой

художник оказывается заворожен горой

или, скажем, развалинами. И надо отдать Джованни

должное, ибо Джованни внимателен к мелкой рвани

 

вроде нас, созерцая то Альпы, то древний Рим".

«Вы, значит, возникли из прошлого?» — волнуется пилигрим.

Но собеседник умолк, разглядывая устало

собачку, которая все‑таки что‑то себе достала

 

поужинать в груде мусора и вот‑вот

взвизгнет от счастья, что и она живет.

«Да нет, — наконец он роняет. — Мы здесь просто так, гуляем».

И тут пейзаж оглашается заливистым сучьим лаем.

 

1993 — 1995

 

С натуры

 

Джироламо Марчелло

 

 

Солнце садится, и бар на углу закрылся.

 

Фонари загораются, точно глаза актриса

окаймляет лиловой краской для красоты и жути.

 

И головная боль опускается на парашюте

в затылок врага в мостовой шинели.

 

И голуби на фронтоне дворца Минелли

ебутся в последних лучах заката,

 

не обращая внимания, как когда‑то

наши предки угрюмые в допотопных

обстоятельствах, на себе подобных.

 

Удары колокола с колокольни,

пустившей в венецианском небе корни,

 

точно падающие, не достигая

почвы, плоды. Если есть другая

 

жизнь, кто‑то в ней занят сбором

этих вещей. Полагаю, в скором

 

времени я это выясню. Здесь, где столько

пролито семени, слез восторга

 

и вина, в переулке земного рая

вечером я стою, вбирая

 

сильно скукожившейся резиной

легких чистый, осенне‑зимний,

 

розовый от черепичных кровель

местный воздух, которым вдоволь

 

не надышаться, особенно — напоследок!

пахнущий освобожденьем клеток

 

от времени. Мятая точно деньги,

волна облизывает ступеньки

 

дворца своей голубой купюрой,

получая в качестве сдачи бурый

 

кирпич, подверженный дерматиту,

и ненадежную кариатиду,

 

водрузившую орган речи

с его сигаретой себе на плечи

 

и погруженную в лицезренье птичьей,

освободившейся от приличий,

 

вывернутой наизнанку спальни,

выглядящей то как слепок с пальмы,

 

то — обезумевшей римской

цифрой, то — рукописной строчкой с рифмой.

 

1995, Casa Marcello

 

Стакан с водой

 

 

Ты стоишь в стакане передо мной, водичка,

и глядишь на меня сбежавшими из‑под крана

глазами, в которых, блестя, двоится

прозрачная тебе под стать охрана.

 

Ты знаешь, что я — твое будущее: воронка,

одушевленный стояк и сопряжен с потерей

перспективы; что впереди — волокна,

сумрак внутренностей, не говоря — артерий.

 

Но это тебя не смущает. Вообще, у тюрем

вариантов больше для бесприютной

субстанции, чем у зарешеченной тюлем

свободы, тем паче — у абсолютной.

 

И ты совершенно права, считая, что обойдешься

без меня. Но чем дольше я существую,

тем позже ты превратишься в дождь за

окном, шлифующий мостовую.

 

 

Ere perennius

 

 

Приключилась на твердую вещь напасть:

будто лишних дней циферблата пасть

отрыгнула назад, до бровей сыта

крупным будущим чтобы считать до ста.

И вокруг твердой вещи чужие ей