Подражая некрасову, или любовная песнь Иванова

 

 

Кажинный раз на этом самом месте

я вспоминаю о своей невесте.

Вхожу в шалман, заказываю двести.

 

Река бежит у ног моих, зараза.

Я говорю ей мысленно: бежи.

В глазу — слеза. Но вижу краем глаза

Литейный мост и силуэт баржи.

 

Моя невеста полюбила друга.

Я как узнал, то чуть их не убил.

Но Кодекс строг. И в чем моя заслуга,

что выдержал характер. Правда, пил.

 

Я пил как рыба. Если б с комбината

не выгнали, то сгнил бы на корню.

Когда я вижу будку автомата,

то я вхожу и иногда звоню.

 

Подходит друг, и мы базлаем с другом.

Он говорит мне: Как ты, Иванов?

А как я? Я молчу. И он с испугом

Зайди, кричит, взглянуть на пацанов.

 

Их мог бы сделать я ей. Но на деле

их сделал он. И точка, и тире.

И я кричу в ответ: На той неделе.

Но той недели нет в календаре.

 

Рука, где я держу теперь полбанки,

сжимала ей сквозь платье буфера.

И прочее. В углу на оттоманке.

Такое впечатленье, что вчера.

 

Мослы, переполняющие брюки,

валялись на кровати, все в шерсти.

И горло хочет громко крикнуть: Суки!

Но почему‑то говорит: Прости.

 

За что? Кого? Когда я слышу чаек,

то резкий крик меня бросает в дрожь.

Такой же звук, когда она кончает,

хотя потом еще мычит: Не трожь.

 

Я знал ее такой, а раньше — целой.

Но жизнь летит, забыв про тормоза.

И я возьму еще бутылку белой.

Она на цвет как у нее глаза.

 

 

Подсвечник

 

 

Сатир, покинув бронзовый ручей,

сжимает канделябр на шесть свечей,

как вещь, принадлежащую ему.

Но, как сурово утверждает опись,

он сам принадлежит ему. Увы,

все виды обладанья таковы.

Сатир — не исключенье. Посему

в его мошонке зеленеет окись.

 

Фантазия подчеркивает явь.

А было так: он перебрался вплавь

через поток, в чьем зеркале давно

шестью ветвями дерево шумело.

Он обнял ствол. Но ствол принадлежал

земле. А за спиной уничтожал

следы поток. Просвечивало дно.

И где‑то щебетала Филомела.

 

Еще один продлись все это миг,

сатир бы одиночество постиг,

ручьям свою ненужность и земле;

но в то мгновенье мысль его ослабла.

Стемнело. Но из каждого угла

«Не умер» повторяли зеркала.

Подсвечник воцарился на столе,

пленяя завершенностью ансамбля.

 

Нас ждет не смерть, а новая среда.

От фотографий бронзовых вреда

сатиру нет. Шагнув за Рубикон,

он затвердел от пейс до гениталий.

Наверно, тем искусство и берет,

что только уточняет, а не врет,

поскольку основной его закон,

бесспорно, независимость деталей.

 

Зажжем же свечи. Полно говорить,

что нужно чей‑то сумрак озарить.

Никто из нас другим не властелин,

хотя поползновения зловещи.

Не мне тебя, красавица, обнять.

И не тебе в слезах меня пенять;

поскольку заливает стеарин

не мысли о вещах, но сами вещи.

 

 

Прачечный мост

 

F. W.

 

 

На Прачечном мосту, где мы с тобой

уподоблялись стрелкам циферблата,

обнявшимся в двенадцать перед тем,

как не на сутки, а навек расстаться,

— сегодня здесь, на Прачечном мосту,

рыбак, страдая комплексом Нарцисса,

таращится, забыв о поплавке,

на зыбкое свое изображенье.

 

Река его то молодит, то старит.

То проступают юные черты,

то набегают на чело морщины.

Он занял наше место. Что ж, он прав!

С недавних пор все то, что одиноко,

символизирует другое время;

а это — ордер на пространство. Пусть

он смотриться спокойно в наши воды

и даже узнает себя. Ему

река теперь принадлежит по праву,

как дом, в который зеркало внесли,

но жить не стали.

 

 

* * *

 

 

Просыпаюсь по телефону, бреюсь,

чищу зубы, харкаю, умываюсь,

вытираюсь насухо, ем яйцо.

Утром есть что делать, раз есть лицо.

Поздно вечером он говорит подруге,

что зимою лучше всего на Юге;

она, пристегивая чулок,

глядит в потолок.

В этом году в феврале собачий

холод. Птицы чернорабочей

крик сужает Литейный мост.

Туча вверху,

как отдельный мозг.

 

 

Строфы

 

I

 

 

На прощанье — ни звука.

Граммофон за стеной.

В этом мире разлука ‑

лишь прообраз иной.

Ибо врозь, а не подле

мало веки смежать

вплоть до смерти. И после

нам не вместе лежать.

 

 

II

 

 

Кто бы ни был виновен,

но, идя на правеж,

воздаяния вровень

с невиновными ждешь.

Тем верней расстаемся,

что имеем в виду,

что в Раю не сойдемся,

не столкнемся в Аду.

 

 

III

 

 

Как подзол раздирает

бороздою соха,

правота разделяет

беспощадней греха.

Не вина, но оплошность

разбивает стекло.

Что скорбеть, расколовшись,

что вино утекло?

 

 

IV

 

 

Чем тесней единенье,

тем кромешней разрыв.

Не спасет затемненья

ни рапид, ни наплыв.

В нашей твердости толка

больше нету. В чести ‑

одаренность осколка

жизнь сосуда вести.

 

 

V

 

 

Наполняйся же хмелем,

осушайся до дна.

Только емкость поделим,

но не крепость вина.

Да и я не загублен,

даже ежели впредь,

кроме сходства зазубрин,

общих черт не узреть.

 

 

VI

 

 

Нет деленья на чуждых.

Есть граница стыда

в виде разницы в чувствах

при словце «никогда».

Так скорбим, но хороним,

переходим к делам,

чтобы смерть, как синоним,

разделить пополам.

 

 

VII [49]

 

 

...

 

 

VIII

 

 

Невозможность свиданья

превращает страну

в вариант мирозданья,

хоть она в ширину,

завидущая к славе,

не уступит любой

залетейской державе;

превзойдет голытьбой.

 

 

IX

 

 

...

 

 

X

 

 

Что ж без пользы неволишь

уничтожить следы?

Эти строки всего лишь

подголосок беды.

Обрастание сплетней

подтверждает к тому ж:

расставанье заметней,

чем слияние душ.

 

 

XI

 

 

И, чтоб гончим не выдал

— ни моим, ни твоим ‑

адрес мой храпоидол

или твой — херувим,

на прощанье — ни звука;

только хор Аонид.

Так посмертная мука

и при жизни саднит.

 

 

 

Шесть лет спустя

 

М. Б.

 

 

Так долго вместе прожили, что вновь

второе января пришлось на вторник,

что удивленно поднятая бровь,

как со стекла автомобиля — дворник,

с лица сгоняла смутную печаль,

незамутненной оставляя даль.

 

Так долго вместе прожили, что снег

коль выпадет, то думалось — навеки,

что, дабы не зажмуривать ей век,

я прикрывал ладонью их, и веки,

не веря, что их пробуют спасти,

метались там, как бабочки в горсти.

 

Так чужды были всякой новизне,

что тесные объятия во сне

бесчестили любой психоанализ;

что губы, припадавшие к плечу,

с моими, задувавшими свечу,

не видя дел иных, соединялись.

 

Так долго вместе прожили, что роз

семейство на обшарпанных обоях

сменилось целой рощею берез,

и деньги появились у обоих,

и тридцать дней над морем, языкат,

грозил пожаром Турции закат.

 

Так долго вместе прожили без книг,

без мебели, без утвари, на старом

диванчике, что — прежде чем возник ‑

был треугольник перпендикуляром,

восставленным знакомыми стоймя

над слившимися точками двумя.

 

Так долго вместе прожили мы с ней,

что сделали из собственных теней

мы дверь себе — работаешь ли, спишь ли,

но створки не распахивались врозь,

и мы прошли их, видимо, насквозь

и черным ходом в будущее вышли.

 

 

Элегия

 

М. Б.

 

 

Подруга милая, кабак все тот же.

Все та же дрянь красуется на стенах,

все те же цены. Лучше ли вино?

Не думаю; не лучше и не хуже.

Прогресса нет. И хорошо, что нет.

 

Пилот почтовой линии, один,

как падший ангел, глушит водку. Скрипки

еще по старой памяти волнуют

мое воображение. В окне

маячат белые, как девство, крыши,

и колокол гудит. Уже темно.

 

Зачем лгала ты? И зачем мой слух

уже не отличает лжи от правды,

а требует каких‑то новых слов,

неведомых тебе — глухих, чужих,

но быть произнесенными могущих,

как прежде, только голосом твоим.

 

1968, Паланга

 

Открытка из города К.

 

Томасу Венцлова

 

 

Развалины есть праздник кислорода

и времени. Новейший Архимед

прибавить мог бы к старому закону,

что тело, помещенное в пространство,

пространством вытесняется.

Вода

дробит в зерцале пасмурном руины

Дворца Курфюрста; и, небось, теперь

пророчествам реки он больше внемлет,

чем в те самоуверенные дни,

когда курфюрст его отгрохал.

Кто‑то

среди развалин бродит, вороша

листву запрошлогоднюю. То — ветер,

как блудный сын, вернулся в отчий дом

и сразу получил все письма.

 

1968(?)

 

Элегия

 

А. Г. Найману

 

 

Однажды этот южный городок

был местом моего свиданья с другом;

мы оба были молоды и встречу

назначили друг другу на молу,

сооруженном в древности; из книг

мы знали о его существованьи.

Немало волн разбилось с той поры.

Мой друг на суше захлебнулся мелкой,

но горькой ложью собственной; а я

пустился в странствия.

И вот я снова

стою здесь нынче вечером. Никто

меня не встретил. Да и самому

мне некому сказать уже: приди

туда‑то и тогда‑то.

Вопли чаек.

Плеск разбивающихся волн.

Маяк, чья башня привлекает взор

скорей фотографа, чем морехода.

На древнем камне я стою один,

печаль моя не оскверняет древность ‑

усугубляет. Видимо, земля

воистину кругла, раз ты приходишь

туда, где нету ничего, помимо

воспоминаний.

 

1968(?), Ялта

 

Горбунов и Горчаков

 

I. Горбунов и Горчаков

 

 

«Ну, что тебе приснилось, Горбунов?»

«Да, собственно, лисички». «Снова?» «Снова».

«Ха‑ха, ты насмешил меня, нет слов».

"А я не вижу ничего смешного.

Врач говорит: основа всех основ ‑

нормальный сон". "Да ничего дурного

я не хотел... хоть сон того, не нов".

«А что попишешь, если нет иного?»

"Мы, ленинградцы, видим столько снов,

а ты никак из этого, грибного,

 

не вырвешься". "Скажи мне, Горчаков,

а что вам, ленинградцам, часто снится?"

"Да как когда... Концерты, лес смычков.

Проспекты, переулки. Просто лица.

(Сны состоят как будто из клочков.)

Нева, мосты. А иногда — страница,

и я ее читаю без очков!

(Их отбирает перед сном сестрица.)"

«Да, этот сон сильней моих зрачков!»

«Ну что ты? Часто снится и больница».

 

"Не нужно жизни. Знай себе смотри.

Вот это сон! И вправду день не нужен.

Такому сну мешает свет зари.

И как, должно быть, злишься ты, разбужен...

Проклятие, Мицкевич! Не ори!..

Держу пари, что я проспал бы ужин".

"Порой мне также снятся снегири.

Порой ребенок прыгает по лужам.

И это — я..." "Ну что ж ты, говори.

Чего ты смолк?" "Я, кажется, простужен.

 

Тебе зачем все это?" «Просто так».

"Ну вот, я говорю, мне снится детство.

Мы с пацанами лезем на чердак.

И снится старость. Никуда не деться

от старости... Какой‑то кавардак:

старик, мальчишка..." «Грустное соседство».

"Ну, Горбунов, какой же ты простак!

Ведь эти сновиденья только средство

ночь провести поинтересней". «Как?!»

«Чтоб ночью дня порастрясти наследство».

 

"Ты говоришь «наследство»? Вот те на!

Позволь, я обращусь к тебе с вопросом:

а как же старость? Старость не видна.

Когда ж это ты был седоволосым?"

"Зачем хрипит Бабанов у окна?

Зачем Мицкевич вертится под носом?

На что же нам фантазия дана?

И вот воображеньем, как насосом,

я втягиваю старость в царство сна".

 

"Но, Горчаков, тогда прости, не ты,

не ты себе приснишься". "Истуканов

тебе подобных просто ждут Кресты,

и там не выпускают из стаканов!

А кто ж мне снится? Что молчишь? В кусты?"

«Гор‑кевич. В лучшем случае, Гор‑банов».

«Ты спятил, Горбунов!» "Твои черты,

их — седина; таких самообманов

полно и наяву до тошноты".

«Ходить тебе в пижаме без карманов».

 

«Да я и так в пижаме без кальсон».

«Порой мне снится печка, головешки...»

"Да, Горчаков, вот это сон так сон!

Проспекты, разговоры. Просто вещи.

Рояль, поющий скрипке в унисон.

И женщины. И, может, что похлеще".

«Вчера мне снился стол на шесть персон».

"А сны твои — они бывают вещи?

Иль попросту все мчится колесом?"

«Да как сказать; те — вещи, те — зловещи».

 

«Фрейд говорит, что каждый — пленник снов».

"Мне говорили: каждый — раб привычки.

Ты ничего не спутал, Горбунов?"

«Да нет, я даже помню вид странички».

«А Фрейд не врет?» "Ну, мало ли врунов...

Но вот, допустим, хочется клубнички..."

«То самое, в штанах?» "И без штанов.

А снится, что клюют тебя синички.

Сны откровенней всех говорунов".

«А как же, Горбунов, твои лисички?»

 

"Мои лисички — те же острова.

(Да и растут лисички островками.)

Проспекты те же, улочки, слова.

Мы говорим, как правило, рывками.

Подобно тишине, меж них — трава.

Но можно прикоснуться к ним руками!

Отсюда их обширные права,

и кажутся они мне поплавками,

которые несет в себе Нева

того, что у меня под башмаками".

 

"Так, значит, ты одни из рыбаков,

которые способны бесконечно

взирать на положенье поплавков,

не правда ли?" «Пока что безупречно».

"А в сумерках конструкции крючков

прикидывать за ужином беспечно?"

«И прятать по карманам червячков!»

«Боюсь, что ты застрянешь здесь навечно».

«Ты хочешь огорчить меня?» "Конечно.

На то я, как известно, Горчаков".

 

 

II. Горбунов и Горчаков

 

 

«Ты ужинал?» "Да, миска киселя

и овощи". "Ну, все повеселее.

А что снаружи?" «Звездные поля».

«Смотрю, в тебе замашки Галилея».

"Вторая половина февраля

отмечена уходом Водолея,

и Рыбы водворяются, суля,

что скоро будет в реках потеплее".

«А что земля?» «Что, собственно, земля?»

«Ну, что внизу?» «Больничная аллея».

 

"Да, знаешь, ты действительно готов.

Ты метишь, как я чувствую, в Ньютоны.

На буйном тоже некий Хомутов

— кругом галдеж, блевотина и стоны ‑

твердит: я — Гамильтон, и я здоров;

а сам храпит, как наши харитоны".

"Шло при Петре строительство портов,

и наезжали разные тевтоны.

Фамилии нам стоили трудов.

Возможно, Хомутовы — Гамильтоны".

 

«Натоплено, а чувствую озноб».

«Напрасно ты к окошку прислонился».

«Из‑за твоих сверкающих зазноб».

«Ну что же, убедился?» "Усомнился.

Я вижу лишь аллею и сугроб".

«Вон Водолей с кувшином наклонился».

«Нам телескоп иметь здесь хорошо б».

«Да, хорошо б». «И ты б угомонился».

«Что?! Телескоп?! На кой мне телескоп!»

«Ну, Горбунов, чего ты взбеленился?»

 

"С ногами на постель мою ты влез.

Я думаю, что мог бы потрудиться

снять шлепанцы". "Но холодно мне без,

без шлепанцев. Не следует сердиться.

Я зябну потому, что интерес

к сырым лисичкам в памяти гнездится".

"Не снился Фрейду этакий прогресс!

Прогресса же не следует стыдиться:

приснится активисту мокрый лес,

а пассивист способен простудиться".

 

"Лисички не безвредны, и, по мне,

они враги душевному здоровью.

Ты ценишь их?" «С любовью наравне».

«А что ты понимаешь под любовью?»

«Разлуку с одиночеством». «Вполне?»

"Возможность наклониться к изголовью

и к жизни прикоснуться в тишине

дыханием, руками или бровью..."

«На что ты там уставился в окне?»

«Само сопротивленье суесловью».

 

«Не дашь ли ты мне яблока?» «Лови».

«Ну, что твои лисички‑невелички?»

"Я думаю обычно о любви

всегда, когда смотрю я на лисички.

Не знаю где — в уме или в крови, ‑

но чувствуешь подобье переклички".

"Привычка и нормальное, увы,

стремление рассудка к обезличке".

"То область рук. А в сфере головы ‑

отсутствие какой‑либо привычки".

 

"И, стало быть, во сне, когда темно,

ты грезишь о лисичках?" «Постоянно».

«Вернее, о любви?» "Ну все равно.

По‑твоему, наверно, это странно?"

"Не странно, а, по‑моему, грешно.

Грешно и, как мне думается, срамно!

Чему ты улыбаешься?" «Смешно».

«Не дашь ли ты мне яблока?» "Я дам, но

понять тебе лисичек не дано".

"Лисички — это, знаешь, полигамно.

 

Вот! Я тебя разделал под орех!

Есть горечь в горчаковской укоризне!"

"Зачем ты говоришь, что это грех?

Грех — то, что наказуемо при жизни.

А как накажешь, если стрелы всех

страданий жизни собрались, как в призме,

в моей груди? Мне мнится без помех

грядущее". "Мы, стало быть, на тризне

присутствуем?" "И, стало быть, мой смех

сегодня говорит об оптимизме".

 

«А Страшный Суд?» "А он — движенье вспять,

в воспоминанья. Как в кинокартине.

Да что там Апокалипсис! Лишь пять,

пять месяцев в какой‑нибудь пустыне.

А я пол‑жизни протрубил и спать

с лисичками мне хочется отныне.

Я помню то, куда мне отступать

от Огненного Ангела Твердыни..."

«Боль сокрушит гордыню». "Ни на пядь;

боль напитала дерево гордыни".

 

«Ты, значит, не боишься темноты?»

«В ней есть ориентиры». «Поклянись мне».

"И я с ориентирами на ты.

Полно ориентиров, только свистни".

«Находчивость — источник суеты».

"Я не уверен в этом афоризме.

Душа не ощущает тесноты".

«Ты думаешь? А в мертвом организме?»

"Я думаю, душа за время жизни

приобретает смертные черты".

 

 

III. Горбунов в ночи

 

 

"Больница. Ночь. Враждебная среда...

Все это не трагедия... К тому же

и приговоры Страшного Суда

тем легче для души моей, чем хуже

ей было во плоти моей... Всегда,

когда мне скверно, думаю, что ту же

боль вынесу вторично без труда.

Так мальчика прослеживают в муже...

Лисички занесли меня сюда.

А то, что с ними связано, снаружи.

 

Они теперь мне снятся. А жена

не снится мне. И правильно. Где тонко,

там рвется. Эта мысль не лишена...

Я сделал ей намернно ребенка.

Я думал, что останется она.

Хоть это — психология подонка.

Но, видимо, добрался я до дна.

Не знаю, как душа, а перепонка

цела. Я слышу шелест полотна.

Поет в зубах Бабанова гребенка...

 

Я голос чей‑то слышу в тишине.

Но в нем с галлюцинациями слуха

нет общего: давление на дне ‑

давление безвредное для уха.

И голос тот противоречит мне.

Уверенно, настойчиво и глухо.

Кому принадлежит он? Не жене.

Не ангелам. Поскольку царство духа

безмолвствует с женою наравне.

Жаль, нет со мною старого треуха!

 

Больничная аллея. Ночь. Сугроб.

Гудит ольха, со звездами сражаясь.

Из‑за угла в еврейский телескоп

глядит медбрат, в жида преображаясь.

Сужается постель моя, как гроб.

Хрусталик с ней сражается, сужаясь.

И кровь шумит, как клюквенный сироп.

И щиколотки стынут, обнажаясь.

И делится мой разум, как микроб,

в молчаньи безгранично размножаясь!

 

Нас было двое. То есть к алтарю...

Она ушла. Задетый за живое,

теперь я вечно с кем‑то говорю.

Да, было двое. И осталось двое!

Февраль идет на смену январю.

Вот так, напоминая о конвое,

алтарь, благодаря календарю,

препятствует молчанью, каковое

я тем уничтожаю, что творю

в себе второе поле силовое.

 

Она ушла. Я одержим собой.

Собой? А не позвать ли Горчакова?

Эй, Горчаков!.. Да нет, уже отбой.

Да так ли это, впрочем, бестолково,

когда одни уста наперебой

поют двоих в отсутствии алькова?

Я сам слежу за собственной губой.

Их пополам притягивает слово.

Я — круг в сеченьи. Стало быть, любой

из нас двоих — магнитная подкова.

 

Ночь. Губы на два голоса поют.

Ты думаешь, не много ли мне чести?

Но в этом есть особенный уют:

пускай противоречие, но вместе.

Они почти семейство создают

в молчаньи. А тем более — в присесте.

Возлюбленному верхняя приют.

А нижняя относится к невесте.

Но то, что на два делится, то тут

разделится, бесспорно, и на двести.

 

А все, что увеличилось вдвойне,

приемлемо и больше не ничтожно.

Проблему одиночества вполне

решить за счет раздвоенности можно.

Отчаянье раскачивает мне,

как доску, душу надвое, как нож, но

не я с ним остаюсь наедине.

А если двоедушие безбожно,

то не дрова нуждаются в огне,

а греет то, что противоположно.

 

Ты, Боже, если властен сразу двум,

двум голосам внимать, притом бегущим

из уст одних, и видеть в них не шум,

а вид борьбы минувшего с грядущим,

восхить к Себе мой кашляющий ум,

микробы расселив его по кущам,

и сумму дней и судорожных дум

Ты раздели им жестом всемогущим.

А мне оставь, как разность этих сумм,

победу над молчаньем и удушьем.

 

А ежели мне впрямь необходим

здесь слушатель, то, Господи, не мешкай:

пошли мне небожителя. Над ним

ни болью не возвышусь, ни усмешкой,

поскольку он для них неуязвим.

По мне, коль оборачиваться решкой,

то пусть не Горчаков, а херувим

возносится над грязною ночлежкой

и кружит над рыданьями и слежкой

прямым благословением Твоим".

 

 

IV Горчаков и врачи

 

 

«Ну, Горчаков, давайте ваш доклад».

«О Горбунове?» «Да, о Горбунове».

"Он выражает беспартийный взгляд

на вещи, на явления — в основе

своей диалектический; но ряд ‑

но ряд его высказываний внове

для нас". "Они, бесспорно, говорят

о редкостной насыщенности крови

азотом, разложившим аппарат

самоконтроля". "Сросшиеся брови,

 

ассиметричность подбородка, жир

на подбородке. Нос его расцвечен

сосудами, раздавшимися вширь..."

«Я думаю, разрушенная печень».

"Компрессами и путаницей жил

ассиметричный лоб его увенчан.

Лисички — его слабость и кумир.

Он так непривлекателен для женщин.

"Преувеличен внутренний наш мир,

а внешний, соответственно, уменьшен", ‑

 

вот характерный для него язык.

В таких вот выражениях примерных

свой истинный показывает лик

сторонник непартийных, эфемерных

воззрений..." "В этом чувствуется сдвиг

налево от открытий достоверных

марксизма". «Недостаточно улик».

«А как насчет явлений атмосферных?»

«А он отвык от женщины?» "Отвык.

В нем нет телодвижений, характерных

 

для этого... ну как его... ах ты!.."

«Спокойно, Горчаков!» «...для женолюба».

"А как он там... ну, в смысле наготы?..

Там органы и прочее?" "Сугубо,

сугубо от нужды и до нужды.

Простите, что высказываюсь грубо".

«Ну что вы! Не хотите ли воды?»

«Воды?» «А вы хотели коньяку бы?»

«Не признаю я этой ерунды».

«Зачем же вы облизывали губы?»

 

«Не знаю... Что‑то связано с водой».

«Что именно?» «Не помню, извините».

«Наверное, стакан перед едой?»

"Да нет же, вы мне спутали все нити...

Постойте, вижу... человек... худой...

вокруг — пустыня... Азия... взгляните:

ползут пески татарскою ордой,

пылает солнце... как его?.. в зените.

Он окружен враждебною средой...

И вдруг — колодец..." «Дальше! Не тяните!»

 

"А дальше вновь все пусто и мертво.

Колодец... это самое... сокрылся".

«Эй, Горчаков! Что с вами?» "Я... того.

Я, знаете, того... заговорился.

Во всем великолепьи своего

идеализма нынче он раскрылся".

«Кто? Горбунов?» "Ну да, я про него.

Простите мне, товарищи, что сбился".

«Нет‑нет, вы продолжайте. Ничего».

"Я слишком в Горбунова углубился...

 

Он — беспартийный, вот его беда!

И если день особенно морозен,

он сильно отклоняется туда...

ну, влево, к отопленью..." «Грандиозен!»

«А он религиозен?» "О, да‑да!

Он так религио... религиозен!

Я даже опасаюсь иногда:

того гляди, что бухнется он оземь

и станет Бога требовать сюда".

«Он так от беспартийности нервозен».

 

«Он влево уклоняется». «Ха‑ха!»

«Чему вы усмехаетесь, коллега?»

"Тому, что это, в общем, чепуха:

от Горчакова батареи слева,

от Горбунова, стало быть..." "Ага!

Как в шахматах? Король и королева?

Напротив!" «Справедливо». "От греха

запишем, так сказать, для подогрева

два мнения". «Идея неплоха».

"Какая ж это песня без припева?

 

Ну вот и заключение... шнурков!

подшить!.. Эй, Гочаков, вы не могли бы

автограф свой?" «Я нынче без очков».

«Мои не подойдут?» "Да подошли бы.

Так: «влево уклоняется»... каков!

..."и вправо"... справедливо! Справедливы

два мнения. Мы этих барчуков...

Одно из двух: мы выкурим их, либо..."

"Спасибо вам, товарищ Горчаков.

На Пасху мы вас выпустим". "Спасибо.

 

Да‑да. Благодарю. Благодарить...

Не сделать ли поклона поясного?...

Где Горбунов?! Глаза ему раскрыть!..

О, ужас, я же истины — ни слова...

Да, собственно, откуда эта прыть?

Плевать на параноика лесного!

Уток теряет собственную нить,

когда под ним беснуется основа.

Как странно Горчакову говорить

безумными словами Горбунова!"

 

 

V Песня в третьем лице

 

 

«И он ему сказал». "И он ему

сказал". «И он сказал». «И он ответил».

«И он сказал». «И он». "И он во тьму

воззрился и сказал". «Слова на ветер».

«И он ему сказал». "Но, так сказать,

сказать «сказал» сказать совсем не то, что

он сам сказал". "И он "к чему влезать

в подробности" сказал; все ясно. Точка".

«Один сказал другой сказал струит».

«Сказал греха струит сказал к веригам».

«И молча на столе сказал стоит».

«И, в общем, отдает татарским игом».

«И он ему сказал». "А он связал

и свой сказал и тот, чей отзвук замер".

«И он сказал». «Но он тогда сказал».

«И он ему сказал; и время занял».

«И он сказал». "Вот так булыжник вдруг

швыряют в пруд. Круги — один, четыре..."

«И он сказал». "И это — тот же круг,

но радиус его, бесспорно, шире".

«Сказал — кольцо». «Сказал — еще кольцо».

«И вот его сказал уткнулся в берег».

"И собственный сказал толкнул в лицо,

вернувшись вспять". «И больше нет Америк».

«Сказал». «Сказал». «Сказал». «Сказал». «Сказал».

«Суть поезда». «Все дальше, дальше рейсы».

«И вот уже сказал почти вокзал».

«Никто из них не хочет лечь на рельсы».

«И он сказал». «А он сказал в ответ».

«Сказал исчез». «Сказал пришел к перрону».

«И он сказал». "Но раз сказал — предмет,

то также относиться должно к ону".

 

«И он ему». «И он». «И он ему».

«И я готов считать, что вечер начат».

«И он ему». "И все это к тому,

что оба суть одно взаимно значат".

«Он, собственно, вопрос». «Ему — ответ».

«Потом наоборот». «И нет различья».

«Конечно, между ними есть просвет».

«Но лишь как средство избежать двуличья».

«Он кем (ему) приходится ему?»

"И в неживой возможны ли природе

сношенья неподсудные уму?"

«Пусть не родня обычная, но вроде?»

"Чего не разберет судебный зал!

Сидит судья; очки его без стекол".

«Он кто ему?» «Да он ему — сказал».

«И это грандиознее, чем свекор».

 

"Огромный дом. Слепые этажи.

Два лика, побледневшие от вони".

«Они не здесь». «А где они, скажи?»

«Где? В он‑ему‑сказале или в оне».

"Огромный дом. Фигуры у окна.

И гомон, как под сводами вокзала.

Когда здесь наступает тишина?"

«Лишь в промежутках он‑ему‑сказала».

«Сказала, знаешь, требует она».

«Но это же сказал во время она».

«А все‑таки приятна тишина».

«Страшнее, чем анафема с амвона».

«Так, значит, тут страшатся тишины?»

"Да нет; как обстоятельствами места

и времени, все объединены

сказалом наподобие инцеста".

 

«И это образ действия?» "О да.

Они полны сношеньями своими".

«Когда они умолкнут?» «Никогда».

«Наверное, как собственное имя».

"Да, собственное имя — концентрат.

Оно не допускает переносов,

замен, преображений и утрат".

«И это, в общем, двигатель вопросов».

"Вот именно! И косвенная речь

в действительности — самая прямая".

"И этим невозможно пренебречь

без личного ущерба". "И, внимая,

тому, что Он Сказал произнесет,

как дети у церковного притвора,

мы как бы приобщаемся высот,

достигнутых еще до разговора".

 

«Что вам приснилось, Он Ему Сказал?»

«Кругом — врачи». «Рассказывать подробно».

"Мне ночью снился океанский вал.

Мне снилось море". «Неправдоподобно!»

"Должно быть, он забыл уже своих

лисичек". «Невозможно!» «Вероятно».

«Да нет, он отвечает за двоих».

«И это уж, конечно, необъятно».

"Я видел сонмы сумеречных вод.

Отчетливо и ясно. Но при этом,

я видел столь же ясно небосвод..."

«И это вроде выстрела дуплетом».

"И гребни, словно гривы жеребцов,

расставшихся с утопленной повозкой".

"А не было там, знаете, гребцов,

утопленников?" "Я не Айвазовский.

Я видел гребни пенившихся круч.

И берег — как огромная подкова...

И Он Сказал носился между туч

с улыбкой Горбунова, Горчакова".

 

 

VI Горбунов и Горчаков

 

 

«Ну, что тебе приснилось? Говори».

"Да я ж тебе сказал о разговоре

с комиссией". "Да брось ты, не хитри.

Я сам его подслушал в коридоре".

«Ну вот, я говорю...» "Держу пари,

ты станешь утверждать, что снится море".

«Да, море, разумеется». "Не ври,

не верю". "Не настаиваю. Горе

невелико". "Ты только посмотри,

как залупился! Истинно на воре

 

и шапка загорается". «Ну, брось».

«Чего ж это я брошу, интересно?»

«Да я же, Горчаков, тебя насквозь...»

«Нашелся рентгенолог!» "Неуместно

подшучиваешь. Как бы не пришлось

раскаиваться". «Выдумаешь!» "Честно.

Как только мы оказывались врозь,

комиссии вдруг делалось известно,

о чем мы тут... Сексотничал, небось?

Чего же ты зарделся, как невеста?"

 

«Ты сердишься?» «Да нет, я не сержусь».

«Не мучь меня!» «Что, я — тебя? Занятно!»

«Ты сердишься». «Ну хочешь, побожусь?»

«Тебе же это будет неприятно».

«Да нет, я не особенно стыжусь».

«Вот это уже искренне». "Обратно

за старое? Неужто я кажусь

тебе достойным слежки? Непонятно".

«А что ж не побожился?» "Я боюсь,

что ты мне не поверишь". «Вероятно».

 

«Я что‑то в этом смысла не пойму».

«Я смешиваю зерна и полову».

"Вот видишь, ты не веришь ничему:

ни Знамению Крестному, ни слову".

"Война в Крыму. Все, видимо, в дыму.

Цитирую по дедушке Крылову...

Отсюда ты направишься в тюрьму".

«Ты шел бы, подобру да поздорову...»

«Чего ты там таращишься во тьму?»

«Уланову я вижу и Орлову».

 

«Я, знаешь ли, смотаюсь в коридор».

«Зачем?» «Да так, покалывает темя».

«Зачем ты вечно спрашиваешь?» «Вздор!»

«Что, истины выискиваешь семя?»

«Ты тоже ведь таращишься во двор».

«Сексотишь, вероятно, сучье племя».

«Я просто расширяю кругозор».

«Не веря?» "Недоверчивость не бремя.

Ты знаешь, и донос, и разговор ‑

все это как‑то скрашивает время".

 

«А время как‑то скрашивает дни».

"Вот, кажется, и темя отпустило...

Ну, что тебе приснилось, не темни!"

"А, все это тоскливо и постыло...

Ты лучше посмотрел бы на огни".

«Ну, тени от дощатого настила...»

«Орлова! и Уланова в тени...»

«Ты знаешь, как бы кофе не остыло».

"Война была, ты знаешь, и они

являлись как бы символами тыла".

 

"Вторая половина февраля.

Смотри‑ка, что показывают стрелки".

«Я думаю, лишь радиус нуля».

«А цифры?» "Как бордюрчик на тарелке...

Сервиз я видел, сделанный а ля

мейсенские..." «Мне нравятся подделки».

"Там надпись: «мастерская короля»

и солнце — вроде газовой горелки".

«Сейчас я взял бы вермуту». "А я

сейчас не отказался бы от грелки...

 

Смотри, какие тени от куста!"

"Прости, но я материю все ту же...

те часики..." «Обратно неспроста?»

"Ты судишь обо мне гораздо хуже,

чем я того..." «Виной твои уста».

«Неужто ж ноль?» «Ага». «Но почему же?»

«Да просто так; снаружи — пустота».

«Зато внутри теплее, чем снаружи».

"Ну, эти утепленные места

являются лишь следствиями стужи".

 

«А как же быть со штабелями дров?»

"Наверное, связующие звенья...

О, Господи, как дует из углов!

И холодно, и голоден как зверь я".

«Болезни — это больше докторов».

«Подворье грандиознее преддверья».

«Но все‑таки, ты знаешь, это кров».

"Давай‑ка, Горчаков, без лицемерья;

и знай — реальность высказанных слов

огромней, чем реальность недоверья".

 

«Да, стужа грандиознее тепла».

«А время грандиознее, чем стрелка».

«А древо грандиознее дупла».

«Дупло же грандиознее, чем белка».

«А белка грациознее орла».

«А рыбка... это самое... где мелко».

«Мне хочется раздеться догола!»

«Где радиус, там вилка и тарелка!»

«А дерево, сгоревшее дотла...»

«Едва ли грандиознее, чем грелка».

 

 

VII Горбунов и Горчаков

 

 

«Ты ужинал?» "Да, прежняя трава.

Все овощи..." "Не стоит огорчаться.

Нам птичьи тут отпущены права".

«Но мясо не должно бы запрещаться».

«Взгляни‑ка лучше: новые дрова...»

«Имею же я право возмущаться!»

"Ну нет, администрация права,

права в пределах радиуса". "Вжаться

в сей радиус не жаждет голова,

а брюхо..." "Не желаю возвращаться

 

к изложенному выше; и к тому ж,

мне кажется, пошаливает почка".

«Но сам‑то я — вне радиуса». "Чушь!

А кто же предо мной?" «Лишь оболочка».

"Ну, о неограниченности душ

слыхал я что‑то в молодости. Точка".

"Да нет, помимо этого, я — муж.