Песня невинности, она же — опыта 


Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

Песня невинности, она же — опыта



 

"On a cloud I saw a child,

and he laughing said to me..."

W. Blake

 

 

 

Мы хотим играть на лугу в пятнашки,

не ходить в пальто, но в одной рубашке.

Если вдруг на дворе будет дождь и слякоть,

мы, готовя уроки, хотим не плакать.

 

Мы учебник прочтем, вопреки заглавью.

То, что нам приснится, и станет явью.

Мы полюбим всех, и в ответ — они нас.

Это самое лучшее: плюс на минус.

 

Мы в супруги возьмем себе дев с глазами

дикой лани; а если мы девы сами,

то мы юношей стройных возьмем в супруги,

и не будем чаять души в друг друге.

 

Потому что у куклы лицо в улыбке,

мы, смеясь, свои совершим ошибки.

И тогда живущие на покое

мудрецы нам скажут, что жизнь такое.

 

 

 

Наши мысли длинней будут с каждым годом.

Мы любую болезнь победим иодом.

Наши окна завешены будут тюлем,

а не забраны черной решеткой тюрем.

 

Мы с приятной работы вернемся рано.

Мы глаза не спустим в кино с экрана.

Мы тяжелые брошки приколем к платьям.

Если кто без денег, то мы заплатим.

 

Мы построим судно с винтом и паром,

целиком из железа и с полным баром.

Мы взойдем на борт и получим визу,

и увидим Акрополь и Мону Лизу.

 

Потому что число континентов в мире

с временами года, числом четыре,

перемножив и баки залив горючим,

двадцать мест поехать куда получим.

 

 

 

Соловей будет петь нам в зеленой чаще.

Мы не будем думать о смерти чаще,

чем ворона в виду огородных пугал.

Согрешивши, мы сами и станем в угол.

 

Нашу старость мы встретим в глубоком кресле,

в окружении внуков и внучек. Если

их не будет, дадут посмотреть соседи

в телевизоре гибель шпионской сети.

 

Как нас учат книги, друзья, эпоха:

завтра не может быть также плохо,

как вчера, и слово сие писати

в tempi следует нам passati.

 

Потому что душа существует в теле,

жизнь будет лучше, чем мы хотели.

Мы пирог свой зажарим на чистом сале,

ибо так вкуснее: нам так сказали.

 

 

___

«Hear the voice of the Bard!»

W. Blake

 

 

Мы не пьем вина на краю деревни.

Мы не дадим себя в женихи царевне.

Мы в густые щи не макаем лапоть.

Нам смеяться стыдно и скушно плакать.

 

Мы дугу не гнем пополам с медведем.

Мы на сером волке вперед не едем,

и ему не встать, уколовшись шприцем

или оземь грянувшись, стройным принцем.

 

Зная медные трубы, мы в них не трубим.

Мы не любим подобных себе, не любим

тех, кто сделан был из другого теста.

Нам не нравится время, но чаще — место.

 

Потому что север далек от юга,

наши мысли цепляются друг за друга.

Когда меркнет солнце, мы свет включаем,

завершая вечер грузинским чаем.

 

 

 

Мы не видим всходов из наших пашен.

Нам судья противен, защитник страшен.

Нам дороже свайка, чем матч столетья.

Дайте нам обед и компот на третье.

 

Нам звезда в глазу, что слеза в подушке.

Мы боимся короны во лбу лягушки,

бородавок на пальцах и прочей мрази.

Подарите нам тюбик хорошей мази.

 

Нам приятней глупость, чем хитрость лисья.

Мы не знаем, зачем на деревьях листья.

И, когда их срывает Борей до срока,

ничего не чувствуем, кроме шока.

 

Потому что тепло переходит в холод,

наш пиджак зашит, а тулуп проколот.

Не рассудок наш, а глаза ослабли,

чтоб искать отличье орла от цапли.

 

 

 

Мы боимся смерти, посмертной казни.

Нам знаком при жизни предмет боязни:

пустота вероятней и хуже ада.

Мы не знаем, кому нам сказать «не надо».

 

Наши жизни, как строчки, достигли точки.

В изголовьи дочки в ночной сорочке

или сына в майке не встать нам снами.

Наша тень длиннее, чем ночь пред нами.

 

То не колокол бьет над угрюмым вечем!

Мы уходим во тьму, где светить нам нечем.

Мы спускаем флаги и жжем бумаги.

Дайте нам припасть напоследок к фляге.

 

Почему все так вышло? И будет ложью

на характер свалить или Волю Божью.

Разве должно было быть иначе?

Мы платили за всех, и не нужно сдачи.

 

 

Похороны Бобо [67]

 

 

 

Бобо мертва, но шапки недолой.

Чем объяснить, что утешаться нечем.

Мы не приколем бабочку иглой

Адмиралтейства — только изувечим.

 

Квадраты окон, сколько ни смотри

по сторонам. И в качестве ответа

на «Что стряслось» пустую изнутри

открой жестянку: «Видимо, вот это».

 

Бобо мертва. Кончается среда.

На улицах, где не найдешь ночлега,

белым‑бело. Лишь черная вода

ночной реки не принимает снега.

 

 

 

Бобо мертва, и в этой строчке грусть.

Квадраты окон, арок полукружья.

Такой мороз, что коль убьют, то пусть

из огнестрельного оружья.

 

Прощай, Бобо, прекрасная Бобо.

Слеза к лицу разрезанному сыру.

Нам за тобой последовать слабо,

но и стоять на месте не под силу.

 

Твой образ будет, знаю наперед,

в жару и при морозе‑ломоносе

не уменьшаться, но наоборот

в неповторимой перспективе Росси.

 

 

 

Бобо мертва. Вот чувство, дележу

доступное, но скользкое, как мыло.

Сегодня мне приснилось, что лежу

в своей кровати. Так оно и было.

 

Сорви листок, но дату переправь:

нуль открывает перечень утратам.

Сны без Бобо напоминают явь,

и воздух входит в комнату квадратом.

 

Бобо мертва. И хочется, уста

слегка разжав, произнести: «Не надо».

Наверно, после смерти — пустота.

И вероятнее, и хуже Ада.

 

 

 

Ты всем была. Но, потому что ты

теперь мертва, Бобо моя, ты стала

ничем — точнее, сгустком пустоты.

Что тоже, как подумаешь, немало.

 

Бобо мертва. На круглые глаза

вид горизонта действует, как нож, но

тебя, Бобо, Кики или Заза

им не заменят. Это невозможно.

 

Идет четверг. Я верю в пустоту.

В ней как в Аду, но более херово.

И новый Дант склоняется к листу

и на пустое место ставит слово.

 

 

Торс

 

 

Если вдруг забредаешь в каменную траву,

выглядящую в мраморе лучше, чем наяву,

иль замечаешь фавна, предавшегося возне

с нимфой, и оба в бронзе счастливее, чем во сне,

можешь выпустить посох из натруженных рук:

ты в Империи, друг.

 

Воздух, пламень, вода, фавны, наяды, львы,

взятые из природы или из головы, ‑

все, что придумал Бог и продолжать устал

мозг, превращено в камень или металл.

Это — конец вещей, это — в конце пути

зеркало, чтоб войти.

 

Встань в свободную нишу и, закатив глаза,

смотри, как проходят века, исчезая за

углом, и как в паху прорастает мох

и на плечи ложится пыль — этот загар эпох.

Кто‑то отколет руку, и голова с плеча

скатится вниз, стуча.

 

И останется торс, безымянная сумма мышц.

Через тысячу лет живущая в нише мышь с

ломаным когтем, не одолев гранит,

выйдя однажды вечером, пискнув, просеменит

через дорогу, чтоб не прийти в нору

в полночь. Ни поутру.

 

 

Неоконченный отрывок

 

 

Во время ужина он встал из‑за стола

и вышел из дому. Луна светила

по‑зимнему, и тени от куста,

превозмогая завитки ограды,

так явственно чернели на снегу,

как будто здесь они пустили корни.

Сердцебиенье, ни души вокруг.

 

Так велико желание всего

живущего преодолеть границы,

распространиться ввысь и в ширину,

что, стоит только выглянуть светилу,

какому ни на есть, и в тот же миг

окрестности становятся добычей

не нас самих, но устремлений наших.

 

1972(?)

 

* * *

 

 

С красавицей налаживая связь,

вдоль стен тюрьмы, где отсидел три года,

лететь в такси, разбрызгивая грязь,

с бутылкой в сетке — вот она, свобода!

 

Щекочет ноздри невский ветерок.

Судьба родных сознания не гложет.

Ах! только соотечественник может

постичь очарованье этих строк!..

 

1972(?)

 

Роттердамский дневник

 

 

I

 

Дождь в Роттердаме. Сумерки. Среда.

Раскрывши зонт, я поднимаю ворот.

Четыре дня они бомбили город,

и города не стало. Города

не люди и не прячутся в подъезде

во время ливня. Улицы, дома

не сходят в этих случаях с ума

и, падая, не призывают к мести.

 

 

II

 

Июльский полдень. Капает из вафли

на брючину. Хор детских голосов.

Вокруг — громады новых корпусов.

У Корбюзье то общее с Люфтваффе,

что оба потрудились от души

над переменой облика Европы.

Что позабудут в ярости циклопы,

то трезво завершат карандаши.

 

 

III

 

Как время ни целебно, но культя,

не видя средств отличия от цели,

саднит. И тем сильней — от панацеи.

Ночь. Три десятилетия спустя

мы пьем вино при крупных летних звездах

в квартире на двадцатом этаже ‑

на уровне, достигнутом уже

взлетевшими здесь некогда на воздух.

 

июль 1973, Роттердам

 

Лагуна

 

 

I

 

Три старухи с вязаньем в глубоких креслах

толкуют в холле о муках крестных;

пансион «Аккадемиа» вместе со

всей Вселенной плывет к Рождеству под рокот

телевизора; сунув гроссбух под локоть,

клерк поворачивает колесо.

 

 

II

 

И восходит в свой номер на борт по трапу

постоялец, несущий в кармане граппу,

совершенный никто, человек в плаще,

потерявший память, отчизну, сына;

по горбу его плачет в лесах осина,

если кто‑то плачет о нем вообще.

 

 

III

 

Венецийских церквей, как сервизов чайных,

слышен звон в коробке из‑под случайных

жизней. Бронзовый осьминог

люстры в трельяже, заросшем ряской,

лижет набрякший слезами, лаской,

грязными снами сырой станок.

 

 

IV

 

Адриатика ночью восточным ветром

канал наполняет, как ванну, с верхом,

лодки качает, как люльки; фиш,

а не вол в изголовьи встает ночами,

и звезда морская в окне лучами

штору шевелит, покуда спишь.

 

 

V

 

Так и будем жить, заливая мертвой

водой стеклянной графина мокрый

пламень граппы, кромсая леща, а не

птицу‑гуся, чтобы нас насытил

предок хордовый Твой, Спаситель,

зимней ночью в сырой стране.

 

 

VI

 

Рождество без снега, шаров и ели,

у моря, стесненного картой в теле;

створку моллюска пустив ко дну,

пряча лицо, но спиной пленяя,

Время выходит из волн, меняя

стрелку на башне — ее одну.

 

 

VII

 

Тонущий город, где твердый разум

внезапно становится мокрым глазом,

где сфинксов северных южный брат,

знающий грамоте лев крылатый,

книгу захлопнув, не крикнет «ратуй!»,

в плеске зеркал захлебнуться рад.

 

 

VIII

 

Гондолу бьет о гнилые сваи.

Звук отрицает себя, слова и

слух; а также державу ту,

где руки тянутся хвойным лесом

перед мелким, но хищным бесом

и слюну леденит во рту.

 

 

IX

 

Скрестим же с левой, вобравшей когти,

правую лапу, согнувши в локте;

жест получим, похожий на

молот в серпе, — и, как чорт Солохе,

храбро покажем его эпохе,

принявшей образ дурного сна.

 

 

X

 

Тело в плаще обживает сферы,

где у Софии, Надежды, Веры

и Любви нет грядущего, но всегда

есть настоящее, сколь бы горек

не был вкус поцелуев эбре и гоек,

и города, где стопа следа

 

 

XI

 

не оставляет — как челн на глади

водной, любое пространство сзади,

взятое в цифрах, сводя к нулю ‑

не оставляет следов глубоких

на площадях, как «прощай» широких,

в улицах узких, как звук «люблю».

 

 

XII

 

Шпили, колонны, резьба, лепнина

арок, мостов и дворцов; взгляни на‑

верх: увидишь улыбку льва

на охваченной ветров, как платьем, башне,

несокрушимой, как злак вне пашни,

с поясом времени вместо рва.

 

 

XIII

 

Ночь на Сан‑Марко. Прохожий с мятым

лицом, сравнимым во тьме со снятым

с безымянного пальца кольцом, грызя

ноготь, смотрит, объят покоем,

в то «никуда», задержаться в коем

мысли можно, зрачку — нельзя.

 

 

XIV

 

Там, за нигде, за его пределом

— черным, бесцветным, возможно, белым ‑

есть какая‑то вещь, предмет.

Может быть, тело. В эпоху тренья

скорость света есть скорость зренья;

даже тогда, когда света нет.

 

 



Поделиться:


Последнее изменение этой страницы: 2017-02-21; просмотров: 173; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 54.234.184.8 (0.109 с.)