Глава 6. Российский менталитет и уроки истории

Сегодняшнее состояние социально-культурной, политической, экономической и духовной жизни, а также вектор ее преобразований свидетельствует о том, что происходит ломка ценностных доминант российского менталитета, - или их смена, но опять же, скорее, искусственная, насильственная, чем естественная и органичная. Однако характер и темп происходящих изменений не стоит преувеличивать. Россия неоднократно переживала подобные состояния. Суть всех экспериментов, которые потрясают Россию с конца ХIХ века, заключается в том, что каждый раз “эксплуатировалась” одна из сторон национального характерапри полном игнорировании или даже сознательной “ликвидации” других его сущностных черт. И всегда один и тот же итог: разрушение ценностно-ориентационной целостности менталитета ведет к смене знака (пусть и временной) во всей системе ценностей и в соответствующих поведенческих импульсах. Именно это произошло в 1917 году, когда на смену религиозности, бытовой непритязательности, смирения и самоограничения пришла “люциферианская” психология классовой ненависти, самоуверенности и самоутверждения.

Причину происшедшей и мало кем ожидаемой социальной катастрофы С.А.Аскольдов объяснял нарушением гармонии трех основных начал русской души, искаженным преувеличением одной из ее ипостасей. Первым злом, скрытым в формах старого дореволюционного режима и вместе с тем ставшим “первотолчком” революции, он считал “обособленность святого начала от человеческого - злоупотребление дарованной ему в виде особого таланта свободой от требований гуманистической этики и общественности”, которое вызвало “причудливое сплетение” святого и греховного, низменного, недостойного. Второе злозаключается в “изолированном выступлении гуманистического начала в качестве самодовлеющей инстанции с негодными средствами адвокатской риторики, приведшем к победе зверя и над святым, и над человеком”. А третье зло - “злоба природного зверя, натравленного и на святое, и на человеческое во имя будущего царства зверя апокалипсического”.[283]

И подобная логика развития событий касается не только экстремальных (революционных) ситуаций - разрушение духовной целостности общества в результате экономических и политических реформ или циничная эксплуатация отдельных черт российского характера заканчивается тем, что очередной социальный эксперимент в конечном счете обрекает себя на неудачу, ввергая Россию в очередную стихию хаоса, из которого она долго и мучительно возвращается в норму. Приведем несколько примеров из российской истории, иллюстрирующих данный тезис.

Как известно, во второй половине ХIХ века оппозицией национальной традициивыступил сформировавшийся тип интеллигента-нигилиста. Сохраняя в целом традиционный идеал аскетизма, обращенность в будущее, разночинная интеллигенция, во-первых, рождалась в оппозиции к существующему в то время государственному строю - не позитивная система ценностей, а именно стремление “быть против” составляло основу идеологии нигилизма; во-вторых, она пропагандировала (и жила ими) полярные по отношению к консолидирующим российскую культуру ценности - атеизм, рационализм, материализм, индивидуализм; в-третьих, формировалась как “маргинальная” группа, социальную базу которой составляли люди, оторвавшиеся от традиций, утратившие как социальную, так и национально-культурную идентичность.

Радикально настроенная интеллигенция, вырастающая из этого социального слоя, есть явление в равной мере как национально-культурное, так и социально-психологическое. Культурные факторы выражаются в том, что она сохранила в себе идеационный типориентаций с его максимализмом, тоталитарностью, высоким нравственным накалом. Психологическая основа этого типа - интровертированность и маргинальность личностей - носителей идеологии крайнего радикализма.

Можно предположить, что “реалисты” 60-х годов Х1Х века, которые пришли на смену “идеалистам” 40-х, представляют собой значительную фазу “надлома” национально-культурной ментальности. Границы надлома находятся в сфере самосознания, в системе ценностей - отрицание самоценности духовной жизни, подмена нравственных абсолютов православного мировоззрения (вплоть до смены знака на противоположный). На психологическом уровне произошла искусственная, “вынужденная” экстравертированность социальной активности личностей, обусловленная характером идеала и решаемых задач. Мировоззренчески-психологическая нецелостность обусловила противоречивость идеологии и практики “социалистов”: пафос борьбы за освобождение человека и построение гуманного общества странным образом уживался в их сознании с отрицанием духовной свободычеловека, пониманием его развития и предназначения в рамках натуралистических концепций и материалистического детерминизма. “Реалисты” 60-х годов (да и последующих десятилетий) несут психологию внешне ориентированной активности, направленной на разрушение социальных основ и создание иных, более справедливых. Н.Бердяев, характеризуя их систему ценностей, отмечал в ней господство культа естественных наук, доминирование материалистической философии, составляющей основу мировоззрения, идеи “полезного дела”, которая заставляла их бороться против русских “мечтателей”. Причем, все эти ценности они стремились распространить на весь русский народ, наделяя его особой склонностью к естествознанию, технике, полезным наукам.[284]

Массовой поддержки в этот период социалистические идеи не получили именно в силу того, что в существе своем они не совпадали с ценностями, составляющими ядро российской национально-культурной ментальности.

Еще одна причина, по которой социалисты-революционеры не получили народной поддержки, заключается в принципиальной “нереволюционности” русской души. Знаток религиозно-духовных истоков и смысла русской революции, А.С. Аскольдов в 1918 году писал, что традиционно революционное сознание в России было чуждо народу, который больше склонен к бунту и мятежу - к движениям, имеющим лишь внешнее сходство с революцией. “Бунт или мятеж в душе народной - это то же, что эмоция гнева или раздражения в душе отдельного человека или даже зверя. Революция же есть образование гораздо более сложное, имеющее под собой определенную идеологическую основу. В индивидуальной психологии ей соответствует планомерное и заранее обдуманное действие человека, действующего по убеждениям. Она обусловлена всегда известной культурной обработкой ума и потому имеет характер специфически гуманитарный”.[285]

Вот почему Россия так долго и мучительно “готовилась” к драме 1917 года - революция есть “порождение срединного гуманистического слоя человеческой природы. Зверь не способен созидать новые формы общественности. Святой ими мало интересуется и по другим лишь основаниям, но тоже мало для этого пригоден. Лучшую общественность стремится созидать и способен созидать именно человек как таковой, любящий эмпирически благоустроенную жизнь, расположившийся на земле не как на временном бивуаке, подобно святому, а в намерении культивировать эти земные условия и себя самого в них на неопределенно долгие, едва ли не бесконечные времена”.[286]

Но если революционные идеи социалистов второй половины ХIХ века не получили массовой поддержки, то спустя несколько десятилетий ситуация существенно изменилась.

Во-первых, российское общество вступило в новую фазу кризиса самосознания, вызванного переоценкой тех ценностей и черт “национальной души”, которые раньше были если не предметом гордости, то, по крайней мере, условием осознания собственной уникальности и неповторимости. Это был кризис смысла “национальной самости”, которая в новой “европеизированной” системе координат вдруг обнаружила свою несостоятельность и даже аморальность, греховность. В частности, “долготерпение” русского человека, которое было не просто следствием подчинения насилию или результатом собственных усилий воли, но как добровольное отождествление и “тайна слияния” с мучениями Христа - как “крест, носимый во имя Христа” (С.А.Аскольдов), - стало осознаваться как чувство рабской униженности. И это положение, религиозно оправданное и характерное для “свято-звериного” состава русской души, в контексте“гуманистического” сознания становится “бессовестным, ненормальным и позорным”. Подвиг долготерпения приобретает дурной смысл “нарушения элементарных человеческих и гражданских прав”. Грехи, которыми Россия могла “праведно” грешить во времена “наивной нетронутости свято-зверя”, теперь вменяются ей в преступления и образуют комплекс национальной неполноценности. В такой ситуации поиск новых смыслов и ценностных ориентиров становится неизбежным.

Во-вторых, российский менталитет “откликнулся” на коммунистические идеи еще и потому, что они отвечали глубинным чертам национальной психологии. Как отметил Ф.Степун, Ленин творил свое дело “не столько в интересах народа, сколько вместе с народом, в духе народа, т.е. созвучно с народным пониманием и ощущением революции как стихии, как бунта”.[287] Это особенно касается той части российского общества, которую составили “русские маргиналы” и люмпенизированные слои и группы населения. П.Сувчинский характеризует социальную базу революции как “организованное скитальчество”, “оппозиционное сектантство”, “подвижническое выхождение определенных групп передовых русских людей из общего русла социальной жизни”. Революция, по мнению Сувчинского, вызвала к жизни нереализованную энергию той части населения, которая находилась как бы вне социальной сферы, составляла “оппозиционное сектантство”. Большевики “овладели одним из наиболее чувствительных нервов русской социальной жизни - “русскими бегунами”, бродячим элементом, впервые обратив их волевую устремленность в центр государственного дела”.[288] Отмеченная П.Сувчинским черта российского менталитета является, на наш взгляд, следствием незначимости настоящего, логическим продолжением низкой ценности материальных благ. Неукорененность во временном модусе “здесь и теперь”, пространственная “экспансивность” (жизнь по формуле “хорошо там, где нас нет”) периодически завершалась в русской истории мощным “выбросом” социальной энергии - в форме протеста, бунта, революции. Это свойство национального характераобъединяет и в какой-то мере объясняет такие разнопорядковые явления как старообрядчество, сектантство, движение декабристов, народников.

Именно идеационно-интровертированная направленность российского менталитета способствовала довольно быстрому и массовому усвоению социалистической и коммунистической идеологии, которая строилась на чисто идеальных и отвлеченных от реалий моделях “желаемого будущего”, “царства божьего” на земле. Разменяв “религиозную бездну” народной души (а точнее, подменив ее) на “апокалипсис” по сценарию К.Маркса, большевики, как отмечал Ф.Степун, сохранили и довели до предела “разгул безмерности, любовь к горизонту и презрение к порогу, профессиональное прожектерство и дилетантское строительство”, бессознательную религиозностьна основе уже безрелигиозного сознания.[289]

К этому можно добавить: и одновременно эксплуатировались такие черты как стремление к социальной справедливости, готовность жертвовать личным во имя идеи. Арнольд Тойнби в этой связи отмечал, что коммунизм, который является одной из разновидностей новейших религий, представляет собой “страницу из книги Христианства, страницу вырванную и неправильно прочитанную. Демократия - другая страница из той же книги Христианства, которая, боюсь, тоже вырвана и хотя, может быть, прочитана правильно, но наполовину обессмыслена тем, что оказалась отделена от своего христианского контекста и секуляризована; мы, по всей видимости, уже в течение нескольких поколений живем на духовный капитал, т.е. пытаемся поступать по-христиански, не обладая христианской верой, а действия, не подкрепляемые верой, есть невосполнимая растрата, что мы и обнаружили, к нашему горю, в этом поколении”.

Однако и в 1917 году подлинно революционными настроениями была затронута лишь некоторая часть русской интеллигенции, у основной же массы народа причины и мотивы участия, по мнению А.С.Аскольдова, были другие. Психологической причиной социалистической революции стала деформация “народной русской души”, вызванная изменением соотношения в ней “святого” и “звериного” в пользу последнего. Изменение это Аскольдов объясняет воздействием на сознание неорганичных для российского менталитета “гуманистических начал”, “прививка” которых разрушила гармоническое равновесие различных и одновременно в чем-то сходных оснований русской души.

Дело в том, что исторически органическое равновесие святого и звериного в человеке и обществе поддерживалось авторитетом церкви, “внедренностью” в русский быт религиозных принципов жизни (“бытовое исповедничество”), силой государства, оно могло сохраняться лишь в “непрестанном подвиге страдания, терпения и сознания своей греховности”.[290]

Активно внедряемые в русскую культуру еще с прошлого века “гуманистические начала” не имели в ней прочной опоры, поэтому их влияние было, скорее, негативным, ибо оно освобождало силы, не направляя их в созидательное русло. Уничтожая основы русской православной “святости”, “гуманизм” освобождал разрушительные силы “звериного” начала. И когда в русском человеке, “благодаря совместным влияниям двусторонних соблазнов справа и слева, умер святой, зверь не покорился человеческому началу, а остался освобожденным от всякого просветляющего и возвышающего его начала. И, конечно, этот зверь оказался сильнее человека”.[291] Изменение и даже искоренение традиционной православной религиозности “гуманистическим началом”, общий духовный кризис общества и глубочайший кризис церкви, загнавший образ “Святой Руси” куда-то в подсознательные глубины народной души, крах российской государственности в результате первой мировой войны активизировали отрицательные энергии разрушения и богоборчества. Так постепенно “святое” в русской душебыло ослаблено и подорвано, “гуманистическое” не насаждено, “звериное” же проповедью классовой ненависти “разбужено в худших своих инстинктах”.[292]

В-третьих, еще одним весьма существенным фактором естественного усвоения Россией идеологии большевизма стал социальный характер бытия и общинное устройство жизни, которое, как уже было отмечено, наложило свой отпечаток на содержание доминирующих ценностных ориентацийроссийского менталитета. Как известно, на рубеже веков в связи с интенсивным ростом промышленности и развитием буржуазных отношений под угрозой оказался традиционный мир общины, который разрушался интенсивной автономизацией личности, выделением ее из традиционной общности “мы”. Национально-культурная ментальность одержала “победу”, как это не парадоксально, в октябре 1917 года. Когда традиционная целостность патриархального мира общины оказалась под угрозой ликвидации, а экономически детерминированное выделение личности из социального целого стало носить угрожающе всеобщий характер, народ увидел в идеологии большевиков ту реальную силу, которая сможет снова вернуть общество в русло традиции. Так это и произошло: были ликвидированы условия для проявления “свободной личности” (а мы уже показывали, что состояние индивидуальной свободы в России воспринималось, скорее, как негативное следствие отрыва от целого); человек снова вернулся в “общину”, обрел идеал “светлого будущего” и сознание всемирно-историческоймиссии. За очень короткий срок были разрушены частично укоренившиеся в культуре ценности “буржуазного” стиля жизни с его индивидуализмом и ориентацией на материальное благополучие, уничтожены соответствующие государственные и социальные институты, способствующие индивидуализации и автономизации человека. Таким способом большевики смогли адаптировать российское общество к сложившимся обстоятельствам, сохранив исторически сформировавшиеся культурные стереотипы.[293]

После октябрьской революции психология социалистов-революционеров и “революционного разночинства” стала официальной идеологией, с помощью которой “культура самоотречения” внедрялась в самые широкие слои населения, распространялась как единственно правильный путь жизни. Здравый смысл и сосредоточенность человека на своих житейских проблемах осуждались как официальной культурой, так и общественным мнением. Осуждению подлежало стремление человека жить нормальным и размеренным трудом, спокойной семейной жизнью, заботой о собственном здоровье и материальном благополучии - носители подобных ценностей попадали в разряд мещан, обывателей, образ которых имел однозначно негативный смысл.

И наоборот - идеальный и идеологически одобряемый стиль жизни предполагал устремленность в “светлое будущее”, самоотречение и самопожертвование, готовность жертвовать не только собой, но и своими близкими (вспомним хотя-бы яркие образы героев произведений Н.Островского, М.Горького, Э.Багрицкого, А.Фадеева и других советских писателей, которые определили мировоззрение нескольких поколений советских людей). Действительно, на фоне “великих” исторических событий у человека не должно быть других забот кроме одной: “жила бы страна родная”, а потому придавать слишком большое значение индивидуальному “я” было нескромно, безнравственно и даже преступно.

Следует также отметить, что официальная идеология советского периода по-своему воспроизвела многие составляющие русской идеи: единство власти и народа было декларировано в форме “народ и партия едины”; нравственное, а не правовое взаимоотношение власти и общества воплотилось в руководящей роли партии, которая была поставлена над законом; “социалистический коллективизм” утверждал преобладание общих интересов над частными; приоритет социального целого утверждался “идейно-политическим единством общества”; принцип самобытностироссийской культуры остался практически без изменений - он лишь получил уточнение в виде формулы превосходства отечественного социалистического строя над капиталистическим западным устройством.

Однако дальнейшая логика развития событий показала, что за внешним сходством скрывалось или “идеологическое мошенничество”,[294] уродливая эксплуатация схем русской консервативной мысли, которая в конце концов привела к разрушительным для российской культуры последствиям, или неорганичное сочетание взаимоисключающих начал. Последнее хорошо прослеживается на примере психологической и мировоззренческой раздвоенности личности первых большевиков, которые сохранили в себе идеальную направленность российского менталитета, соединив ее странным образом с жестким прагматизмом и утилитаризмом.

Соединение несоединимого свое предельное выражение нашло в коммунистической идеологии “по-русски”, которая совмещала ориентацию на идеал с утопической верой в его земное осуществление (а утопия есть атака из будущего на настоящее), причем, на идеал совершенного общества, а не на нравственный или эстетический, с отсутствием интереса или даже негативным отношением к прошлому и настоящему, к жизни реального человека, к проблемам его повседневного существования и одновременно исповедовала сверхрационализм, который из философского и научного знания был перенесен в практику социального переустройства общества.[295] Идейная напряженность задач и приверженность к “организационно-рационалистическому проектицизму в сфере жизненного строительства” на массовом уровне требовали простых и четких схем-лозунгов, объясняющих сложные социальные процессы и явления и дающих конкретные способы воздействия на них. Отвергая прошлое, в основу “реального задания будущему” большевиками была поставлена, как отмечает П.Сувчинский, “мертвая доктрина”, “жизненность” которой придавалась культивированием “извращенного религиозного фанатизма и героического лжеидеализма”.[296]

И сегодня та видимая легкость в смене ориентаций с “коммунизма” на “капитализм” во многом объясняется все теми же особенностями российского менталитета - его ценностной инверсированностью, утопичностью, обращенностью в идеальное будущее. Теперь уже рыночная экономика, правовое государство и демократическое общество обретают образ “заветной цели”, к которой нужно стремиться и ради которой можно терпеть любые жизненные лишения. Однако содержание этой цели является весьма искаженным отражением идеалов и ценностей российской культуры.

Вот почему в период общественных потрясений особенно актуально воссоздание в национальном самосознании специфических для данной культуры мировоззренческих доминант, подлинных духовных ценностей. Если даже и допустить, что смена ценностных ориентацийпо “западному сценарию” для России неизбежна, в любом случае будет оставаться значительная часть общества, воспитанная в атмосфере русской духовности и полностью разделяющая и исповедующая традиционный образ мировосприятия и жизнеустройства. Актуализированная в самосознании модель национального менталитета в такие периоды выполняет компенсаторные функции - для той части общества, которая не желает и не может идентифицировать себя с наступающими ценностями западной цивилизации - с ее рационализмом, гедонизмом, утилитаризмом.

Деформация национального менталитета неизбежна в период “смутных времен” - они всегда сопровождались духовным хаосом, неустойчивостью и расплывчатостью норм, ценностей, их внутренней противоречивостью и даже взаимоисключаемостью. Но проходит время - и в новом политическом и экономическом контексте снова возрождаются те ценностно-ориентационные доминанты, которые составляют специфику и духовную уникальность российской культуры.

Нет оснований считать, что сегодняшний период станет исключением в истории России, ибо ее историко-культурная уникальность есть достояние не только национальное, но и общечеловеческое. Духовная напряженность российской культуры, ее идеальная ориентация в контекстесегодняшних тенденций развития мировой цивилизации является безусловной общечеловеческой ценностью, представляя миру модель альтернативного развитияи шанс духовно-осмысленного существования.