Глава 1. Динамика культурных процессов сохранения и изменения.

Если различные типы культур анализировать по критерию доминирующей ориентации на сохранениеили изменение, то все многообразие культурных системможно представить в виде 2-х моделей:

1) культуры, ориентирующиеся на сохранение, к которым относятся древние и современные “примитивные” культуры;

2) культуры, в которых преобладает вектор изменения (современные культуры западного мира).

Для первого типа культур характерно ярко выраженное доминирование ориентации на прошлое. Идеал “примитивных” культур состоит, по мнению Леви-Стросса, в сохранении и нейтрализации перемен, поддержании того идеального состояния, которое зафиксировано в преданиях.[298] В примитивных культурах человек склонен отождествлять и психологически объединять прошлое с настоящим, рассматривая его как бесконечно продолжающееся настоящее. Такие культуры статичны, самодостаточны, неличностны, недиалогичны, изолированы от влияния других культур. Их самодостаточность определяется общим ценностным основанием - коллективными верованиями, а также емкостью и многозначностью мифов. Диалог в традиционном смысле здесь отсутствует, но его можно обнаружить в общении с потусторонним миром, миром предков.

К модели “примитивных” культур тяготеют идеационно-интравертированные, тоталитарные культуры, для которых характерна ориентация на сохранение, внутренняя самодостаточность, целостность и недиалогичность, пребывание в режиме, соответствующем “преданиям” - основным положениям господствующей идеологии, подчинение личности интересам целого (государства, национальной идее и т.п.).

Обращенность в прошлоебыла свойственна всем культурам древности и средневековья. В частности, основой духовной культуры Месопотамии (второе - первое тысячелетие до новой эры), как считают исследователи, было восприятие времени как пространства, где прошлое и будущееодинаково реальны сегодня, но они существуют как бы вне поля зрения. Причем, прошлое “послесуществует”, а будущее - “предсуществует”. Вся реальность настоящего строилась на историческом предании народа. Поведение индивида было направлено на воспроизведение освященных традиций, действий и поступков, которые восходят к установленным предками нормам и правилам. ”Смотреть в будущее” для вавилонянина психологически означало “смотреть назад” - будущее лежало у него как бы “за спиной”.[299]

Психологический поворот “лицом к будущему” начался под влиянием мессианских учений и эсхатологических ожиданий, благодаря которым и высшая значимость, и главное внимание людей были перенесены с прошлого на будущее. Завершился же он лишь в новое время и окончательно сформировался в европейской культуре с введением книгопечатания.

Обе модели, выполняющие сущностные для определенных этапов развития общества функции, в своих крайних формах выражения являются неоптимальными - как в социальном, так и личностном плане.

Первая модель искусственно “консервирует” нормы, традициии соответствующие им социальные институты, блокируя тем самым естественные механизмы саморазвития культуры, она “растворяет” личность в сверхзначимости целого, лишая ее собственной самоценности. Психология сохранения общественного целого становится основной целью и ценностью культурного сообщества, а проблематика свободного развития личности отодвигается на второй план.

Вторая модель, наоборот, вносит в социальную и индивидуальную жизнь динамизм, напряженность и нестабильность, “отлучает” человека от надличностных смыслов и ценностей, провоцирует конфликтность социальных групп, институтов и государства, личности и общества. Вселяя безграничную веру в свои возможности, эта культура лишает человека “тыла”, защиты, обрекая его на пустоту индивидуального существования, а в конечном счете, по мнению Леви-Стросса, и на самоуничтожение.[300]

Оптимальный вариант саморазвития культурных системпредполагает определенное соотношение и взаимодополняемостьпроцессов сохранения и изменения с учетом специфики национальной культуры, этапа ее развития. Однако это соотношение не является жестко заданным. В историческом аспекте динамика культурных ориентацийна сохранениеи изменениеносит цикличный характер. Можно обнаружить исторические периоды, для которых характерно явное преобладание и высокая значимость традиционных ценностей, и наоборот, на определенном историческом этапе эти ценности вдруг начинают подвергаться сомнению и культура активно генерирует новые. В частности, Смелзер, анализируя американскую культуру, периодами предпочтения традиционным ценностям считает 20-е, 50-е и 70-е годы, в которых явно преобладала консервативная тенденция. В 30-е годы критике были подвергнуты капиталистические символы веры, а в 60-е годы молодежное движение противопоставило идеалу “Американской Мечты” (который включал в себя такие ценности как успех, оптимизм, упорный труд) ценности свободы самовыражения и независимости от общества, государства. В результате появилась новая форма культурного противостояния - контркультура, нормы и ценности которой во многом оказались противоположными основным положениям господствующей культуры.[301]

Основным содержанием и механизмом сохраненияявляется процесс социализации, который включает воспроизводство каждым поколением ценностей, норм, идеалов и передачу их следующему поколению. Культурный пласт сохранения обеспечивается религией, институционализированными формами культуры, т.е. культурой объективированной, застывшей в традициях и социальных институтах, сопровождающих человеческую жизнь от начала до конца. Религия поддерживает стабильность мира через ритуальное повторение и закрепление его нравственных доминант. Базовым образованием, выполняющим функцию сохранения, являются традиционные формы “культурного прошлого”, в том числе и народное творчество, которое всегда, с одной стороны, “вписано” в такие социальные институты,как семья, труд, с другой - самоосуществляется в форме социальных институтов (обряды, ритуалы, традиции).

Результатом культурных процессов сохраненияявляются ценностно-нормативные образования, оформляющиеся в социальные институты, которые в силу своих сущностных функций становятся “инстинктивной” формой социального бытия, освобождая человека от рационального просчета вариантов индивидуального поведения и высвобождая энергию для инновационной деятельности в “ненормированном” пространстве культуры. Институционализированная культура в какой-то мере восстанавливает утраченную человеком надежность инстинктивного поведения животных, обеспечивает определенность и предсказуемость человеческого поведения, стабильность жизненных ориентаций и нормативность ценностей.

Следует отметить, что ориентация на сохранениеявляется для культуры наиболее сущностной, базовой, и вызвано это прежде всего наличием общих оснований, свойственных всем культурам, - так называемых культурных универсалий, которые коренятся в природе человека, в его биологических особенностях, базовых потребностях и возникающих в этой связи проблемах: это разделение полов, беспомощность младенцев, потребность в пище, тепле, сексе, наличие людей разного возраста и жизненного опыта. Решение возникающих на этой основе человеческих проблем возможно исключительно на основе культурных традиций. К культурным универсалиям относится ряд ценностей, обеспечивающих возможность и взаимность человеческого существования, а также спорт, нательные украшения, кооперированный труд, танцы, образование, похоронные ритуалы, обычай дарить подарки, гостеприимство, запрет кровосмесительных браков, шутки, язык, религиозные обряды, сексуальные ограничения, изготовление орудий труда, попытки управлять природой. Принимая различные формы, эти универсалии наличествуют в каждой культуре.[302]

Источником изменения могут быть как эндогенные факторы, т.е. находящиеся внутри культурной системы и определяемые логикой ее развития, так и экзогенные, внешние по отношению к данной системе причины и обстоятельства.

Внутренним фактором измененияявляется, в основном, неинституциональная культура(в т.ч. различные субкультурные образования). Именно в этих пластах культурной жизни зарождаются те ценности и нормы, которые изменяют со временем мировоззрение и образ жизни людей, разрушают автоматизм традиций и вносят элементы неопределенности и выбора. Максимальное выражение тенденция изменения (и соответствующая функция культуры) находит в альтернативном самодеятельном движении, а также в контркультуре, истоки и традициикоторой сформировались в авангардистско-модернистском искусстве первой половины ХХ века. Именно в неинституциональном пласте культуры генерируются те ценности, взгляды, нормы, которые воспринимаются вначале как “чужие”, а затем врастают в культуру на правах санкционированных. Импульс изменчивости, привносимый в культуру ее неинституциональными элементами, характеризуется не только с аксиологической, но и с энергетической стороны. Любая общественная инициатива- это сгусток социально-психологической энергии, концентрирующейся вокруг какой-либо социальной или личностной проблемы. Накапливаясь в формах самодеятельного движения, эта энергия придает динамизм развитию культуры, обеспечивает и гарантирует ее способность к самоорганизации, условием которой является, как известно из законов синергетики, отклонение от равновесия, неравновесность системы.

Внешние факторы изменения актуализируются в момент кризиса культурной целостности (кризиса аутентичности) и выражаются в форме экспансии ценностей “других” культур, их добровольном и некритичном заимствовании.

Функция изменениявыражается как в разрушении традиционных норм, ценностей, мифов, иллюзий, концепций, так и в создании новых.

Доминирующую тенденцию к изменению можно наблюдать в современных культурах стран западного мира, ориентированных, преимущественно, на динамичность, вариативность, инновации. Это обеспечивается за счет многообразия форм культурного самовыражения, индивидуализации человеческого участия в культурных процессах. Самовыражение и самоутверждение личности и отдельных социальных групп осуществляется путем взаимоотталкивания, отрицания, противопоставлениясебя предшествующим поколениям, а знание о прошлом используется, в основном, как средство изменения настоящего и ориентации в будущем.

В российской культуре, помимо общих закономерностей, обозначенных выше, динамика и проявление тенденций к сохранению и изменению имеет свою специфику.

Во-первых, взаимодействие культурных процессов, ориентированных на сохранениеи изменение, драматично и противоречиво, в реальной жизни оно представлено, как правило, взаимоисключающими идеологиями(почвенники и западники, коммунисты и демократы, консерваторы и либералы), находящимися в состоянии оппозиции, принимающей нередко форму актуального конфликта, борьбы друг с другом.

Во-вторых, особый и исторически устойчивый конфликт этих тенденций образуется вокруг символов “идеального прошлого” и “желаемого будущего”. Причем, нередко даже внутри одной идеологической модели (например, коммунистической) отношение к прошлому и будущему носит фазовый характер: их значимость в системе ценностных координат то вдруг резко снижается, то неоправданно усиливается.

В культурологической плоскости анализа обозначенная выше специфика оправдана и в определенном смысле даже необходима для поддержания целостности и аутентичности национальной культуры.Дело в том, что в российской культуре максимальное выражение и проявление тенденции к изменению связано с образом Запада. Поэтому безусловное доминирование в обществе западнической ориентации без компенсирующего и сдерживающего (сохраняющего) влияния противоположной тенденции в конечном счете превратило бы русскую культуру в “механическое образование, лишенное национальной самобытности”.[303] Еще в середине прошлого века, когда западная культура стала превращаться, по мнению В.Е.Вейдле, в “интернациональную научно-техническую цивилизацию”, “врастание” России в Европу означало бы “врастание в ее распад, в ее трагическую разъятость и бездонность”. Поэтому компенсаторные, защитные механизмы самосохранения культуры определили даже характер западнической ориентации, которая была не столько ориентацией на настоящееЕвропы, сколько на ее “культурное прошлое”. “Сращение с европейским прошлым” привело к расцвету русской национальной культуры, но неизбежное при этом “сращение с европейским настоящим”, “окрасило этот расцвет в такие тревожные тона, какие не были свойственны культурному расцвету других европейских наций”.[304]

И в последующие годы, инстинктивно стремясь сохранить собственную самобытность и уникальность, Россия как бы “выпадала” из своего “неустойчивого настоящего”, которое грозило ей утратой культурной идентичности и экспансией ценностей западной культуры. Творя хронологически “сегодня”, она фактически воспроизводила и восполняла неактуализированное прошлоекак своей, так и других культур, но на своем, национальном материале. Вейдле в этой связи отмечает, что достояние Толстого вливается в общий для всего европейского мира Х1Х век, а Достоевский столько же современник Шекспира, как и Диккенса, Паскаля, Бодлера. Россия как бы “возвращала” Западу его собственный “забытый дар”, напоминала ему о периоде “неиспорченной зрелости” культуры, давала миру “запаздывающие ответы” на вопросы, поставленные предшествующими эпохами.

Тоска по “утраченному времени” характерна и для серебряного века русской культуры, “сияние” которого было “отраженным” - его проблематика, “мысль и вкус обращались к прошлому и дальнему; его архитектура была ретроспективной, и на всем его искусстве лежал налет стилизации, любования чужим; его поэзия (и вообще литература), несмотря на внешнюю новизну, жила наследием предыдущего столетия; он не столько творил, сколько воскрешал и открывал”. И эта ориентация для русской культуры оказалась весьма продуктивной - обращаясь к прошлому, серебряный век воскресил древнюю русскую икону, вернул “чувственность слову и мелодию стиха”, вновь “пережил все, чем некогда жила Россия”, открыл для нее духовную и художественную жизнь Запада.[305]

Разнонаправленные векторы культурных процессов на сохранение (прошлое) и изменение (будущее) в условиях нормы относительно бесконфликтно дополняют и компенсируют друг друга. Более того, мера слияния в самосознании настоящего и будущего, гармоничность “наложения” этих горизонтов определяет “актуальное пространство национальной культуры, ее глубину. Прошлое живет в настоящем в форме преданий, ценностей, традиций, образа духовных референтов, и чем полнее они представлены сегодня, тем объемнее и многограннее культура нации. В этой связи обращение к текстам исторических периодов повышенной активности самосознания российской культуры (т.е. актуализация преданий) есть не столько процесс познания, сколько способ преодоления историческойдистанции и самопонимания горизонтов отечественной культуры, которая никогда не ограничивается содержанием настоящего, но включает в себя всю бесконечность и глубины исторического бытия и самосознания народа.

Однако в ситуации кризиса национального самосознания (кризиса культурной, духовной идентичности - когда в самосознании общества в очередной раз возникает вопрос: “Что есть мы в сообществе народов?”, “Каково наше духовное предназначение во всемирной истории?”) оппозиционность культурных ориентацийна сохранениеи изменениеусиливается - одна из них начинает агрессивно доминировать, провоцируя соответствующую реакцию другой. И основная “зона напряжения” образуется в конфликте двух центральных для русской культуры идей и ценностей: с одной стороны, сохранение исторически сложившихся основ и традиций индивидуального и общественного бытия; с другой - изменение “невыносимого” и даже “постыдного” существования по моделям и образцам западной цивилизации.

В ХУ11 веке оппозиционность национального самосознанияособенно остро проявилась в расколе русского общества, вызванного несовместимостью ориентаций официальной церкви в лице Никона на каноны и нормы западного христианства и стремлением протопопа Аввакума и его сторонников сохранить основы устоявшегося русского православия. К середине Х1Х века сохранениекак доминирующая ориентация русской мысли века оформляется в идеологии славянофильства, в которой органическое (нравственное) устройство общественной жизни противопоставлялось формальному, юридическому устройству западного общества. В мировоззренческом противостоянии Западу славянофилы утвердили в общественном сознании три консервативные ценности: православие, самодержавие, народность, которые вплоть до 1917 года очерчивали образ российской самобытностии выполняли функции общественной консолидации. Неприятие западного капиталистического устройства было настолько сильным, что русская мысль родила веру в то, что России в силу ее отсталости удастся избежать пороков капитализма и, минуя целый этап исторического развития, войти в мир “социальной справедливости”.

Во второй половине Х1Х века, с появлением революционной интеллигенции, вектор изменения в русской культуре начинает доминировать (особенно в сфере социально-политическоймысли). Возникнув как оппозиционная государству сила, революционная интеллигенция стихию нигилизма распространила на все составляющие российского общества, и отвергая несовершенное настоящее, она искала способы его преобразования с позиций идеального будущего. Но и тогда разрушающая “энергия будущего” гасилась и компенсировалась противоположной тенденцией - ориентацией значительной части российского общества (провинциальной интеллигенции, дворянства, подавляющей массы простого народа) на сохранениетрадиционного образа жизни, исторически сложившихся форм государственного устройства, основ и ценностей национальной культуры.С начала ХХ века энергия изменения набирает силу и постепенно захватывает практически все пространство национального сознания и бытия, завершаясь в конечном счете революциями 1905 и 1917 года.

Не менее драматично взаимодействие культурных ориентаций сохранения и изменения происходит в раннем периоде советской истории, когда в основу “культурного строительства” была положена идея развития как отрицания, разрушения. Наиболее полное воплощение она нашла в концепции “культурной революции”, родившейся задолго до революции политическойи ориентирующейся на строительство новой культуры путем тотального разрушения культуры старой - буржуазной.

В последующие десятилетия - c построением развитого социализма - снова стали преобладать механизмы сохранения, а носители идеологии изменения были поставлены вне официальной культуры и даже вне закона (о чем свидетельствуют, например, репрессии государства по отношению к инакомыслящим). Политическая система отработала целый арсенал способов (и весьма эффективных) борьбы с любыми инновациями - прямое подавление запретом и методами волокиты; дискредитация идеи путем доведения ее до абсурда; имитация нововведений, не меняющих положения вещей; смещение внимания общества с необходимости изменений на второстепенные проблемы и т.д. В силу такого обстоятельства неинституциональная культуракак субъект идеологии изменения вынужденно исповедовала, преимущественно, контрастную, альтернативную по отношению к официальной культуре систему ценностей.

Во второй половине 80-х годов “маятник” культурных процессов опять качнулся в противоположную сторону - начиная с неофициальной культуры, а затем захватывая и сферу культуры официальной, ширится и растет стихия отрицания, изменения, которая в конце концов приводит советское общество на грань самораспада. И в противовес этому, уже с конца 80-х наблюдается мощный всплеск историко-культурных и национально-патриотических движений, ориентированных на воссоздание утраченного, обретение смысла настоящего в культурных пластах прошлого.

Начало 90-х годов можно считать очередной фазой сверхценного отношения к прошлому, которое переживается общественным самосознанием и проявляется в процессах актуализациии реабилитации духовных референтов российской нации, возвращении традиций православия, в тоске по утраченному (в том числе и по эпохе “развитого социализма”), в стремлении преодолеть чувство “самопотерянности” путем врастания в свое историческое прошлое, обрести в вечности прошлого смысл настоящего и перспективу будущего. Идеальный образ русской культуры связан не столько с ее будущим, сколько с идеализированным прошлым, которое проецируется в настоящее и в историко-культурном смысле действительно обладает потенциалом бесконечности и неисчерпаемости.

Наблюдаемая сегодня тенденция к усилению ориентаций на прошлоевызвана целым рядом факторов.

Во-первых, она во многом объясняется тем обстоятельством, что на протяжении нескольких десятилетий российское общество было лишено естественных механизмов саморазвития культуры, оно как бы “выпало” из собственной истории (прошлого), утратив те специфические символы, ценности, нормы, которые интегрируют культуру в системную целостность. Молодая социалистическая культура, утратив духовные основания и потенциал предшествующей эпохи, насильственно переводилась из одного “режима” в другой: вначале было строительство светлого будущего, понимаемое как разрушение, отказ, отречение от старой культуры, а затем, в период развитого социализма - утверждение и сохранениесформировавщегося к тому времени суррогатного варианта культуры “социалистического образа жизни”.

Справедливости ради можно отметить, что внешне фиксируемые “достижения” культурной политикипервых лет советской власти были вполне внушительными: преодоление неграмотности, развитие культур народов России, научных школ, сети культурно-досуговых учреждений. Однако “кризис на финише” заставляет иначе смотреть как на сами достижения, так и на бытующую оценку той культуры, на “развалинах” которой они выросли.

С одной стороны, подвергается сомнению версия о культурном убожестве дореволюционной России.[306] О высоком уровне русской культуры свидетельствуют исторические традициидемократических форм общественного устройства: именно в России впервые появились демократические структуры власти- самоуправляющиеся крестьянские общины, выборы князей, посадских и архиепископов, возникла демократическая практика общегородских собраний, земских соборов и судов присяжных. Уникальный вклад в мировую культуру внесла русская литература и философия, культовая архитектура и живопись.

С другой стороны, уже в самой стратегии культурной политикипервых лет советской власти была заложена “мина” сегодняшних бед - разложения духовно-нравственной сферы, потери гуманистических приоритетов, смещения интересов с культурного развития и творчества на борьбу и насилие. И этой “миной” стала идея изменения как отрицания вековых устоев, разрушения старой культуры под флагом строительства новой. В сознании современников “культурная революция” воспринималась как кампания физического уничтожения духовной элиты русской культуры - аристократии, дворянства и духовенства. Уничтожению подлежали не только культурные ценности, но и их носители: интеллигенция, борьба с которой не прекращалась все десятилетия, включая и 70-80-е годы, когда от форм прямых репрессий власть перешла к ликвидации инакомыслия; крестьянство - кампания “раскрестьянивания” стала способом “раскультуривания” подавляющей части населения России. Крестьянская культура, основанная на любви к труду и земле, традициях общинности и православия, в результате “социалистического преобразования” и “культурного строительства” была заменена “культпросветом”, “культурным обслуживанием”, “шефской помощью” и т.п. Тотальное и насильственное изменениеоснов общественного бытия оказалось для национальной культуры разрушительным фактором. За годы советской власти в значительной степени были утрачены многие шедевры архитектуры; уничтожена значительная часть церквей, монастырей; деформирована биосфера российского этноса; ликвидированы многие традиционные промыслы; утрачены старорусские названия городов, сел, улиц, ландшафтных зон.

О характере культурной политики тех лет свидетельствует кампания “отречения” от имен и наименований, замена их “приниженными переработками” или запутанной аббревиатурой, образованной из “кусков” усеченных слов.

По мнению П.А.Флоренского, имена- это архетипы объектов, универсалии, “схватывающие” явление в целостности, выражающие и понятийно закрепляющие (оформляющие) духовную и смысловую организацию личности, объекта или явления культуры. Диссонанс имени и обозначаемой им реальности свидетельствует о сущностных изменениях последней. В таком случае происходит замена имен, что мы и наблюдали в первые годы советской власти. П.А.Флоренский писал, что с измельчением самой жизни, размягчением и оскудением “духовного стана культуры”, первоисточные имена, нравственно и духовно обязывающие, становятся обществу далекими и непонятными и заменяются “приниженными своими переработками, а то и вовсе забываются”. Суррогатами имен общество как бы скрывает от себя внутреннюю (душевную) пустоту, “снимает с себя” священный долг видеть в ближнем образ Божий и пытается подменить этот долг слащавыми мечтами о чем-то “неизмеримо большем”.[307] Первым симптомом кризиса культуры был исход имен, за ним произошел исход духа, а затем последовал исход душ.

На личностном уровне утрату имени (а это стало характерной чертой биографии большинства лидеров-большевиков) П.А.Флоренский связывал с расстройством психики, распадом личности. “Лжеимя” - это попытка воссоединить раздираемое противоречиями “я”. В то же время настоящееимя “как выразитель преемственности с родом, историей” осознается как нечто внешнее личности, извне внедренное в ее жизнь.[308] Логика отречения- вначале от собственного имени, потом от рода, традиций, национальности, государственности, т.е. всех основ культурного прошлого - на другом витке российской истории “вернулась” бумерангом к человеку результатом его отчуждения от общества, культуры и даже собственного “я” - отчуждение от “я-хозяина” своей судьбы и покорное принятие роли винтика, фактора, средства.

Изменение как доминирующий вектор культурной политикидля России в реальности оказалось способом саморазрушения, механизмом “ликвидации” культурной целостности и самобытности(как известно, именно в таких формулировках ставилась задача всеобщего обучения населения основам грамотности - ликвидация безграмотности). Игнорирование сущностной природы культуры как системы, работающей на сохранениеобщества и человека, привело не только к разрушению национальной культуры, но и к утрате основ общечеловеческой морали, забвению базовых, “классических” ценностей и норм, веками накапливаемых человечеством. Это во многом обусловило ту духовную опустошенность и нравственную деградацию личности, агрессивность и социальную напряженность, которые характерны для переживаемого этапа российской истории.

Таким образом, сегодняшняя акцентрированная актуальность прошлого во многом обусловлена предшествующими просчетами в культурной политике, характером переживаемого кризиса культурной аутентичности и необходимостью “востребовать” те базовые и исторически устойчивые духовные ценности, которые могли бы стать выразителем и носителем национально-культурной специфики.

Во-вторых, любая культура, независимо от национальной специфики, ориентируясь на прошлое, отвечает наиболее фундаментальной и древней потребности человека- в стабильности и сохранении (рода, вида, индивида), заставляющей его отвергать любые изменения, независимо от их знака. И сегодня, живущий в мире с достаточно высокой динамичностью, человек склонен представлять сколь угодно далекое будущеев привычных для него ценностях, понятиях и чертах настоящего и прошлого. И.В.Бестужев-Лада называет это психологическое состояние “эффектом футурофобии”. Опрашивая различные социальные группы по поводу ожидаемых и желательных изменений в будущем, исследователи обнаружили, что любые возможные радикальные изменения в образе жизни почти всеми категориями встречаются с недоумением и “отвергаются с порога”. Наблюдается категорическое неприятие и даже враждебное отношение к будущему, качественно отличному от настоящего.[309]

Господствующие сегодня стереотипы сознания, ориентированного на сохранениесуществующих порядков и негативное отношение к любым переменам, складывались на протяжении многих эпох. Психология неприятия изменений уходит своими корнями в те времена, когда состояние общества характеризовалось высокой степенью стабильности, преемственности традиций и образа жизни, передававшихся из поколения в поколение практически без изменений.

В российском обществе сопротивление изменениям во многом является следствием “революционного шока” и результатом политики первых лет советской власти, доминирующей тенденцией которых было насильственное изменениевсех составляющих человеческого бытия - государственного и общественного строя, природы человека (идея формирования “человека нового типа”) и даже собственно природы. Психология неприятия перемен есть естественный “ответ” народа на политику реформ 80-х - 90-х годов, ориентированных прежде всего на разрушение государственного и социального организма. Резкое усиление сопротивления по отношение к любым изменениям, особенно в той ситуации, когда социальные процессы приобретают чрезвычайную динамичность и неопределенность, вполне закономерно. И даже если для какой-то части населения отношение к идее дальнейшего изменения государственной и экономической жизни остается позитивным, его можно рассматривать, скорее, как способ избавления от нестабильного настоящего, от личностной тревоги и беспомощности, которая возникает в связи с полной неопределенностью в будущем. В конечном счете и здесь обнаруживается скрытая ориентация на сохранениекак самоцель, а изменение реальности и условий жизни - как способ такого сохранения.

Ориентация на прошлоепроявляется сегодня в “тоске” по элитарной культуре российского дворянства, в моде на православную веру, в стремлении возродить основы утраченной крестьянской культуры, народного художественного творчества. Особая притягательность этого пласта российского прошлого определяется “природной гармоничностью” народного бытия, в котором взаимодополняемость“мы” и “я”, человека и природы обеспечивалась в индивидуализированном и персонифицированном труде, в народных промыслах, ремеслах, в художественном творчестве. Об этом, в частности, свидетельствует поэтика крестьянской песни с ее обращением “я” певца к “ты-природе”, персонификацией предметов труда и быта, малой и большой родины.[310] В персонифицированном обращении (можно сказать, диалоге) удивительным образом сохранялось ощущение “я” и обреталось подлинное “мы”, а само искусство играло роль своеобразного посредника (медиатора), гармонизирующего два универсальных начала человеческого бытия: слияние с другими (миром, природой) и выделение себя, своего “я”, индивидуально переживающего разочарование, страдание, одиночество, боль, свою судьбу.

История российской культуры свидетельствует о том, что в ситуации кризиса национального самосознания консервативная “идеология прошлого” принимает часто болезненные формы выражения, когда энергия позитивного восстановления культурной целостности модифицируется в формальное и сугубо ритуальное преклонение перед прошлым, в его обожествление. При этом ценность прошлого начинает сублимироваться в агрессию, направленную на поиск врагов отечественной истории и культуры; декларируемая любовь к народным истокам и традициям в реальности является не более чем популистским приемом в политической борьбе за власть, а патриотические чувства народа используются как средство расширения социальной базы поддержки того или иного политика.

Непродуктивность консервативных движений обусловлена еще и тем, что ориентация на восстановление историко-культурной преемственностивсегда встречает мощную оппозицию в лице значительной части либеральной интеллигенции, центральной идеей мировоззрения которой является изменениесуществующих культурных стереотипов и создание новой модели общественного устройстваРоссии. Взаимная неспособность и нежелание понять “правду” оппонентаусиливает напряженность в обществе и переводит социальную энергиюпозитивного строительства в непродуктивные формы борьбы, в процесс саморазрушения культуры.

Более того, и внутри себя мировоззренческие модели сохранения и изменения содержат противоречивые и даже взаимоисключающие позиции по отношению к прошлому, настоящему и будущему. Это свидетельствует о их нецелостности, внутренней конфликтности в восприятии и оценке реального сегодня, в котором российский человек всегда беден, неустроен, отчужден от самого себя, идеального всегда, где он только и может обрести свое благополучие и счастье. Подобная амбивалентность проявляется не только в культуре, но и в политике (например, в парадоксальном сочетании в сознании “народных избранников” тотальной самокритики с постоянно демонстрируемой уверенностью в том, что “мы - самые лучшие”).

Анализ динамики русской культуры с позиции соотношения процессов сохранения и изменения показывает, что периоды относительного благополучия русской культуры характеризуются доминированием первой тенденции. И это естественно, ибо культура, в отличие от технической цивилизации, свою подлинность обретает в прошлом, которое содержит в себе “коллективное бессознательное” нации, не всегда поддающееся прямому наблюдению, но тем не менее предопределяющее суть настоящего. Процесс актуализациипрошлого, его понимания и рефлексии - это один из способов достижения культурной самотождественности и подлинности. И чем интенсивнее процессы изменения в политическойи экономической сфере жизни, тем фундаментальнее должна быть ориентация культуры на сохранение, стабильность, традиционность - подвижность социально-экономических и политических структур должна дополняться и компенсироваться противоположным вектором.

В качестве характерного примера доминирующей ориентации на сохранениеможно привести Японию, где в основу государственной культурной политикиположен принцип преемственности, а развитие трактуется как восстановление и совершенствование традиционных социальных институтов и общественных форм бытия, которые должны быть переданы будущим поколениям. О понимании значимости прошлого свидетельствует такой факт: с 1955 по 1980 год в Японии было издано около 300 тыс. названий книг, посвященных истории традиционной культуры.[311] Причем, отношение к прошлому для японцев, в отличие от россиян, не есть мода или политический лозунг, а является практическим, деятельным. Именно включенность в отечественную традицию создает культурную память нации, определяет глубину ее исторического существования.

Рассматривая культуру как процесс и результат, форму и способ духовного существования человека и общества, как систему ценностей, норм и соответствующих видов деятельности и исключая из этого понятия техническую, индустриальную цивилизацию, можно утверждать, что гармония и устойчивость японского общества обеспечивается безусловным доминированием вектора сохранения. Динамичность, вариативность, инновационность - это функции цивилизации, культура же должна по сути своей обеспечивать стабильность бытия, тылы общественной жизни и смысл индивиду