Ительного завода. Фото: евгений биятов / риа новости

Шахта не просто встала: при взрывах погибло новейшее оборудование на десятки миллионов долларов, оказались сорваны долгосрочные договоры о поставках кокса с ведущими металлургическими комбинатами России и зарубежных стран, «курица, несущая золотые яйца» — то есть сама шахта, ценнейший актив — получила почти смертельный удар...

Миллиардные неустойки, угроза банкротства, необходимость вести дорогостоящие спасательные и поисковые работы, необходимость новых миллиардных вложений в восстановление шахты — вот итог «риска ради непрерывности добычи». И что самое должно быть печальное для «буржуя» — никакой непрерывности!

Система, заставлявшая шахтеров идти на риск «ради плана», закономерно привела к краху — и плана прежде всего. Выходит, что наш гипотетический «буржуй» не только крайне жесток, но и крайне при этом глуп?

Обратная сторона риска

Самое главное, что под этим дамокловым мечом катастрофы работают сегодня большинство производственных предприятий. Да иначе при работе на износ и не может быть. Мы начали с того, что долго бились над вопросом — что же заставляет рисковать работника? Однако, по всей видимости, куда важнее вопрос другой: что же заставляет так рисковать предпринимателя?

Все те факторы оптимизации, о которых мы говорили выше, — это ведь факторы риска еще и хозяина. Не стоит думать, будто бы «Распадская» какое-то исключение. На грани взрыва, обрушения, пробоя сегодня — масса заводов, электростанций и так далее. Мы можем допустить, наученные марксистско-ленинской идеологией, что «буржуям-капиталистам на людей плевать». Но почему им плевать также на капитал? Чем объясняется такое дикое легкомыслие?

Я не знаю точного ответа, могу предложить лишь несколько гипотез.

Первый вариант, народный. Собственностью в РФ владеют в основном через подставных лиц или напрямую бандиты. Версия на вид примитивная, но я бы не стал ее отвергать с порога. Уровень проникновения криминала в собственность должен быть очень глубок — просто потому, что в насквозь коррумпированном государстве с мафией бороться некому, и серое владение собственностью распространяется беспрепятственно.

В чем — теоретически рассуждая — должна быть основная особенность «бандитского владения»? Тем, что оно не персонифициро- вано, бандит не рассчитывает и не стремится к легализации владения, его интересует в основном «кэш». То есть та самая интенсификация сегодня, без особых планов на будущее. Почему бы бандиту не выжать предприятие досуха? Я не вижу причин.

Второй — политэкономический. Чрезвычайно низкий — практически для всех в РФ — горизонт планирования. Даже вполне себе законные собственники предприятий сегодня не могут быть уверены в том, что будут владеть своей собственностью и завтра. При разгуле рейдерства и полной деградации судов кто может поручиться за сохранность собственности? Никто. Оттого люди стараются планировать на короткие сроки, стараются извлечь максимум прибыли уже сегодня. Очевидно, что сверхэксплуатация, стремление убрать все издержки сразу и выжать из железа и рабочих максимум — отсюда.

Наконец, третья гипотеза чуть более сложная. Причина многих описанных перекосов — в «вертикализации собственности». Огромные холдинги, поглотившие десятки и сотни предприятий по всей России, просто не в состоянии «чувствовать риски». Опасаясь воровства и мошенничества со стороны «провинциалов», сегодня владельцы холдингов концентрируют в своих руках — то есть фактически в руках московских клерков-экономистов — практически все нити управления производством. Такой «экономический» подход ведет к тому, что клерк из московского управления, который по должности старше любого директора провинциального комбината, просто не в состоянии услышать тикание часового механизма стремительного износа, который он же и запускает своими оптимизациями и «напряженными планами».

И сегодня не видно, кто бы мог в ближайшем будущем исправить эту дикую систему управления производством.

Октября — 1 ноября 2013

Сергей Чешко

Роль этнонационализма в распаде СССР

Существуют два основных и диаметрально противоположных подхода к объяснению причин распада СССР — «субъективистский» и «объективистский».

Первый подход отводит ведущую роль в разрушении советского государства деятельности конкретных политических сил и лиц. Его варианты могут различаться между собой по степени категоричности, выбору конкретных политических персонажей в роли разрушителей, реконструируемым сценариям и мотивам действий. Сторонники этого подхода обычно предпочитают говорить не о распаде, а о целенаправленном развале Советского Союза. В частности, бывший председатель Совета министров СССР Н.И. Рыжков резко критиковал недостаточную компетентность политических лидеров, в особенности Горбачева, за непоследовательность политики, отсутствие четкой экономической стратегии[1]. Точка зрения нынешнего лидера российских коммунистов Г.А. Зюганова заключается в том, что разрушение СССР было результатом целенаправленной политики Запада, а также внутренних коррумпированных и компрадорских группировок, а непосредственно эту задачу осуществили силы, сосредоточившиеся вокруг Б.Н. Ельцина[2].

Российский этнолог В.И. Козлов, известный своими русофильскими настроениями, полагает, что на протяжении значительной части советской истории в высших эшелонах власти доминировали евреи или проеврейски настроенные люди, проводившие антирусскую политику, в том числе сам Ленин, что среди демократов в период «перестройки» было много евреев, что в те годы во властные структуры и средства массовой информации проникла некая «хорошо организованная группа единомышленников»[3]. Другой этнолог, В.Н. Басилов, утверждал, что Горбачев сознательно поставил себя вне контроля КПСС, распустил КГБ, намеренно проигнорировал информацию об агентах влияния в политических кругах СССР, что Горбачев лишь делал вид, что не имеет отношения к демократической оппозиции: в действительности же он /443/ сознательно выпустил ее на политическую арену и всячески способствовал укреплению ее влияния в обществе. А целью такой игры было установление в стране капитализма[4]. Версия заговора сводится к тому, что в послесталинский период часть политической элиты, переродившаяся под воздействием процессов коррумпирования и криминализации общества, стала работать на разрушение социалистической системы и с этой целью в 1970-е годы организовала «застой», а Горбачев лишь довел дело разрушения до конца.

«Объективистский» подход представлен близкими друг другу по смыслу и различающимися в нюансах объяснениями распада СССР (в отличие от первого подхода речь идет о распаде, а не о разрушении) действием неких исторических закономерностей. В.А. Тишков, ныне директор Института этнологии и антропологии РАН, еще за два года до распада СССР высказывал сомнение в исторических перспективах крупных государств[5]. Один из видных политиков периода «перестройки» и постперестроечных лет С.М. Шахрай утверждал, что судьбу Советского Союза решили не политики, «это сделала история»[6]. Пытаясь объяснить, в чем заключается такая историческая закономерность, московский философ А.С. Ахиезер пишет, что судьба СССР была предопределена закономерностями развития и слабостями того класса социальных систем, который именуется «большим обществом»[7]. «Объективистский» подход выглядит более привлекательным, солидным, научным, чем «субъективистский». Однако примечательно, что «объективистский» подход особенно характерен для «демократической» мысли России и для тех политических деятелей, которые активно способствовали развалу и ликвидации СССР.

В годы «перестройки» в среде радикальных критиков советской общественной системы сформировалась точка зрения о том, что ее целостность и функционирование обеспечивались исключительно или преимущественно режимом жесткого тоталитаризма, силой репрессивного аппарата. Отечественные и зарубежные критики советского строя тратят много сил на опровержение марксизма. В то же время они удивительным образом не замечают, что следуют советской официальной идеологии «марксизма-ленинизма», когда рассматривают советское общество как воплощение этой идеологии. Разница заключается лишь в частном, по существу, вопросе — оценке советской системы, исходя из противоположных представлений об истине, прогрессивности, общественном благе и т.п.

На такое сходство уже обращали внимание некоторые авторы. Так, философ Б.В. Ракитский отмечал, что общность позиции сталинистов и антикоммунистов состоит в убеждении, что в СССР и в странах советского типа имеет место именно социализм. Правда, в остальном у сталинистов и антикоммунистов диаметрально противоположные суждения[8]. /444/

Другой подход, получивший распространение преимущественно в академических кругах, состоит в отрицании реализации марксизма и построения социализма в СССР. Такой подход обнаруживается, например, в работах философов Б.А. Лапшова[9], В.К. Кантора[10], В.М. Межуева[11], а также упоминавшегося выше В.И. Козлова[12].

Приходится констатировать, что попытки сопоставить то, что писали «классики марксизма-ленинизма», с тем, что делалось на практике под его знаменем, уводят в тупик. Причины поражения и распада советского общества следует искать не в сочинениях Маркса, Энгельса, Ленина или Сталина, не в терминологической казуистике, не в тех идеологических символах, при помощи которых оформлялся советский строй. Причины следует искать в конкретном анализе советского общества и обстоятельствах «перестройки».

Наука едва ли располагает четкими методологическими ориентирами для исследования проблемы кризиса общества. Мы не можем с уверенностью судить о степени кризиса советского общества, утверждать, что оно было обречено, находилось на краю пропасти. Основание к таким заключениям не дают ни наблюдения над отдельными сторонами жизни советского общества, ни генерализирующие софизмы типа «общего структурного распада общественного устройства»[13]. Версия об объективной предопределенности развала общества и распада государства, о том, что это уже фактически происходило подспудно, не может быть принятой в качестве некоей очевидности и исходной точки в исследовании политических процессов периода «перестройки». Накануне «перестройки» СССР вовсе не был в предсмертном состоянии. Во всяком случае, никто до сих пор не представил убедительных доказательств обратного. Вопрос, таким образом, состоит не в том, нужны ли были реформы, а в том, какие именно, насколько радикальные, какое общество в результате должно было получиться. Экстремистский взгляд на эту проблему заключается в том, что советское общество было настолько плохим, что следовало осуществить максимально радикальные реформы и максимально быстрыми темпами. Но это — чисто идеологический подход. Подход функциональный и, наверное, несколько циничный, с точки зрения социальных романтиков, должен состоять в соотнесении моделей реформ с данным конкретным обществом, а не с даже самыми красивыми социальными идеями.

В западной советологии традиционным на протяжении нескольких десятилетий было определение СССР как последней колониальной империи. С конца 1980-х гг. оно начало появляться в публикациях отечественных авторов и со временем, по мере роста антисоветизма, стало доминирующим среди «демократически» настроенных ученых и публицистов. Согласно этому подходу, являющемуся, по сути, разновидностью советологического /445/ «объективизма», СССР распался именно потому, что был империей. Распространено также мнение, что эта империя должна была исчезнуть еще в начале века, когда она была Российской империей, разделив участь Австро-Венгрии и Оттоманской Порты. Иными словами, развал СССР оказался реализацией «отложенной» закономерности.

Наиболее радикальные сторонники такого подхода — С. Биалер[14], 3. Бжезински[15] — прямо утверждают, что имперскость России состояла в том, что русские господствовали политически и угнетали другие народы. Более умеренные авторы стараются избегать столь категоричных суждений, сознавая, что Россия не очень вписывается в классическую модель колониальной империи. Так, Тишков называет Россию империей «особого рода», поскольку в ней, по его мнению, не было ни имперской нации[16], ни разделения на метрополию и колонизируемую периферию[17]. Более того, он считает, что это была империя за счет русского народа[18].

Что же такое империя, об одном ли и том же спорят авторы, или, как это часто бывает, они обозначают одним термином разные вещи? Можно поставить и такой вопрос: а почему, собственно, то, что называется империей, непременно должно разваливаться? Термин «империя» (и производные от него — «империализм», «империалистский» и др.) — весьма многозначен. Им обозначают самые разные политические образования, которые могут относиться к совершенно разным историческим эпохам. Это может означать форму государственной власти (монарх-император), отношения типа метрополия-колонии (колониальная империя). Под имперскостью, империализмом зачастую понимают характер внешней политики государства, независимо от его внутреннего строя. В этом смысле можно в равной степени говорить (или не говорить), например, и о Советской империи, и об империи США.

Какой же характер имела политика государства в национальном вопросе, имелась ли, наконец, «имперская нация», угнетавшая другие народы? Встречающиеся в литературе категоричные оценки обычно сопряжены с теми или иными политическими позициями и обнаруживают свою несостоятельность при рассмотрении всего многообразия фактов, идеологических посылов, устремлений, которые связаны с этой политикой. За понятиями «расцвет и сближение наций», культура «национальная по форме, социалистическая по содержанию» стоят весомые успехи в развитии национальных культур, которые опровергают односторонние интерпретации в духе «русификаторского детерминизма». Сегодня, когда в обществе начинает проходить гипноз антисоветской пропаганды, когда обнаруживаются последствия лозунгов «национального освобождения», вдруг обнаруживается, что СССР не был тюрьмой народов, в частности тюрьмой русского этноса. И уж, конечно, это не было /446/ «государство этнического апартеида, в котором все (!) население дискриминировалось по принципу этнического происхождения»[19].

Система национальной государственности: можно, наверное, согласиться, что «для своего времени» это были оправданные меры, позволившие достичь успехов в развитии народов СССР[20]. Но в том-то и дело, что это «свое время» растянулось до принципа. При создании и первоначальном устройстве СССР был запущен в действие механизм производства этнонационализма — как принцип организации государства и общества и как мировоззренческая норма. Этот механизм привел к формированию социальных групп, интересы которых могли реализоваться именно через национализм, породил многообразные противоречия между «нациями и народностями», которые он же во многих случаях и создал. В этнополитическом аспекте советская общественная система была столь же многообразной и противоречивой, как и ее социально-политические основы.

Национализм был миной замедленного действия, но с еще не заведенным часовым механизмом; никак нельзя сказать, что СССР «раздирался» этническими противоречиями и конфликтами. Периодически оживлявшийся «абхазский вопрос»[21] был почти единственным примером конфликтности, не переходившей, однако, в экстремистские формы. Тишков справедливо отмечал, что в СССР не было открытых и кровавых этнических конфликтов, в то время как в остальном мире шла, по существу, «третья мировая война»[22].

Какова же была роль этнонационализма в разрушении СССР?

Национализм в СССР

В рамках советской политической системы этнонационализм не мог проявляться открыто, выступать как самостоятельная идеология и политическая сила, способная угрожать режиму и государству. Причины его коренились отчасти в ранней советской истории, в истории досоветской и, не в последнюю очередь, в некоторых фундаментальных свойствах человеческого рода. Некоторые ученые считают, что от национализма не застрахован ни один общественный строй и даже что национализм — определенная стадия общественного развития[23]. Люди, которые оказываются захваченными националистическими лозунгами просто в силу этнической солидарности, по принципу «наших бьют», или оказываются вынужденными поддаться их давлению, едва ли могут рассматриваться в качестве социальной базы национализма. Национализм, как и любая иная идеология, коренится в материальных условиях жизни, в социальных противоречиях между людьми. /447/

Обычно национализм связан, прежде всего, с конкуренцией в сферах занятости, распределения материальных благ, политических прав и статусов, использования ресурсов и т. п. При этом не обязательно должно существовать неравенство между конкурирующими этническими группами. Наоборот, именно межэтническая конкуренция может иметь целью установление доминирования и неравенства, в том числе и под видом прямо противоположного лозунга ликвидации якобы существующего ущемления прав своей группы. Вообще человеку, наверное, свойственно хотеть думать, что кто-то живет лучше него и за счет него. Этническая инаковость — это уже достаточная предпосылка для подобных подозрений на групповом уровне. Парадигма «мы — они» может выступать как предпосылка идеологии противоборства.

Межэтническая конкуренция в действительности является соперничеством между отдельными социально-экономическими и политическими группами соответствующих этносов, а не между этносами. Именно эти группы выступают в качестве настоящей социальной базы национализма, продуцируют националистическую идеологию и внедряют ее в сознание соплеменников.

В СССР поводов для конкуренции, которая могла приобрести форму национализма и межэтнических конфликтов, было немало. Ферганская резня, столкновение киргизов и таджиков, избиение северокавказцев в Новом Узене в 1989 г., узбекско-киргизский конфликт в Ошской области в 1990 г. — это все примеры материально обусловленного соперничества, которое в принципе не имеет прямого отношения к национальной идее. Им же в значительной степени был обусловлен национализм в среде нерусской творческой и научной интеллигенции и управленцев, которые с избытком были подготовлены в рамках политики коренизации. Одним из достижений советской власти считался высокий уровень лиц с высшим образованием среди нерусских народов, причем некоторые из них по этому показателю обошли русских. Но никто тогда не задумывался об отрицательных социальных последствиях перепроизводства «национальных кадров». Эти «кадры» зачастую были избыточны с точки зрения потребностей общества, не находили применения своим знаниям, а главное — на всех не хватало привлекательных, престижных и денежных должностей. Это создавало почву для межэтнической конкуренции, приводило к вытеснению из соответствующих отраслей представителей иноэтничных групп. В 1987 г. немалый резонанс имели публикации о преимуществах для казахской молодежи при поступлении в ведущие вузы Казахстана в ущерб другим этническим группам[24].

Показательно, что такой конкуренции не существовало в сфере промышленного производства, в которую представители коренных народов Средней Азии, Казахстана, Прибалтики вовсе не стремились. Эта социальная /448/ ниша со времен раннесоветской индустриализации так и оставалась занятой преимущественно славянами. Обозначенная проблема наглядно демонстрирует недостатки искусственной и ускоренной модернизации, осуществленной советским государством. Социальная структура «коренных народов» союзных республик включала главным образом аграриев, работников торговли, обслуживания, представителей индивидуального сектора, чиновников и интеллигенцию.

Практически не исследован вопрос о роли национализма в теневых экономических и криминальных, мафиозных структурах. В годы «перестройки» власти неизменно объявляли этнические конфликты и погромы делом рук мафии, но ни разу так и не доказали это на фактическом материале. Теоретически можно предполагать, что подпольный капитал, как разновидность капитала, — столь же интернационален, как и труд, то есть рабочий класс. В то же время это естественная для конкуренции сфера, и она отнюдь не исключает этнических форм. Фактом уже нынешнего времени является конкуренция между этническими криминальными группировками, как и то, что они заинтересованы в максимальной интеграции страны, а не в дальнейшем разъединении. Этот национализм был, видимо, сугубо ситуативным, а это весьма затрудняет возможность универсальных оценок.

Самое первое, что обсуждалось в те годы в контексте упомянутых выше экономических проблем, — это контроль над ресурсами союзных республик. По мнению республиканских ученых, именно в данной сфере наглядно проявлялся диктат центра и сосредотачивались межнациональные противоречия. А среднеазиатские республики к тому же упрекали центр в недостаточности дотаций из государственного бюджета на их социальное развитие. Так, одно время велась оживленная дискуссия между среднеазиатскими и московскими учеными о том, должен ли союзный бюджет финансировать и поддерживать высокую рождаемость в этом регионе. Среднеазиатские патриоты утверждали, что должен, а отказ от такой обязанности означал бы пренебрежение к «национальной традиции» среднеазиатских народов и чуть ли не геноцид. Подоплека подобных претензий была, на мой взгляд, очевидной. Проблема многодетности муссировалась главным образом в целях выколачивания ассигнований. В связи с этим уместно вспомнить о дискуссиях вокруг хлопковой монокультуры в Узбекистане, Таджикистане и Туркмении. Москву обвиняли в «хлопковом колониализме», который принес этим республикам неисчислимые экономические, социальные и экологические бедствия. Известно, однако, что оборотной стороной этой проблемы были огромные поступления из союзной казны, в том числе и под громадные приписки о сдаче хлопка, за счет которых кормилась не только республиканская номенклатура, но и нередко поголовно целые сельские районы. /449/

Можно выделить основные виды этнонационализма, соответствовавшие положению того или иного народа в государственной системе СССР.

Наибольшую роль играл национализм союзнореспубликанских этнонаций. Он был направлен на создание или усиление привилегированного положения своей национальности и соответственно на подавление требований иноэтничного населения. Его задачи вне республик состояли в обретении большей самостоятельности по отношению к союзной власти: это была самая общая цель, которая в разных республиках имела более или менее радикальное звучание. Характерная особенность этого вида национализма состояла в его антирусской направленности; трудно сказать, была ли это собственно русофобия или же перенос на русский народ советофобии: видимо, оба момента были неразделимы и тождественны.

Другой вид национализма был распространен среди статусных народов автономий. В силу того, что в ряде республик они испытывали давление национализма первого типа (Абхазия, Южная Осетия, Нагорный Карабах, Каракалпакия, Горный Бадахшан), этот национализм при всех его общих, «родовых» чертах имел такие особенности, как, по крайней мере, внешне и формально оборонительный и российско-русофильский характер, а также лояльность к центральной власти. Это и естественно, так как союзные власти, Россия и русские рассматривались как единственные возможные защитники от экспансии национализма республиканских «старших братьев». Абхазские патриоты неоднократно выдвигали идею, наряду с преобразованием своей автономии в союзную республику, вхождения в РСФСР. Такую же идею уже в годы «перестройки» выдвигали патриоты каракалпакские (Каракалпакия входила в разные годы в состав РСФСР и Казахстана). Аналогичные ориентации на Россию (и объединение с Северной Осетией) существовали у южных осетин. Насколько мне известно, бадахшанские патриоты, недовольные политикой таджикизации своих припамирских народов в конце 1980-х годов тоже выдвигали идею вхождения Горно-Бадахшанской автономной области непосредственно в состав СССР. Карабахские повстанцы в числе возможных вариантов выхода из конфликта предлагали либо перевод Нагорно-Карабахской автономной области в состав РСФСР, либо установление прямого союзного правления.

К этому же виду национализма относится национализм бесстатусных народов, которые имели еще меньше возможностей защищаться от давления союзнореспубликанского национализма, чем автономии.

Русский национализм также существовал, хотя, видимо, не в тех масштабах, как теперь. Он не имел и институционных форм в виде деятельности общественно-политических организаций, формулирующих /450/ расистскую идеологию. Такие формы русский этнонационализм и расизм приобрели в 1990-е гг. — в значительной степени как реакция на русофобию.

Выделяя эти виды национализма, я вовсе не собираюсь оправдывать одни и осуждать другие. Оборонительный национализм остается национализмом и очень легко переходит в национализм агрессивный. Да и в любой ситуации национализм — это идеология агрессии. Но для понимания расстановки политических сил выделенные различия имеют значение. Очевидно, например, что национализм автономий и этнических меньшинств не способствовал распаду СССР — именно в силу его центристской ориентированности. Их сепаратизм был реакцией на распад СССР, а не борьбой против СССР.

Прибалтийская модель

Горбачевская стратегия реформ или, можно сказать, иллюзия наличия стратегии реформ получила отпор со стороны этносепаратистских сил в некоторых союзных республиках. Главную роль в этом противостоянии сыграли национальные движения Прибалтики.

Республики Прибалтики занимали в составе СССР особое место. По своему культурному облику это была «наша внутренняя Европа», то самое окно на Запад, которое прорубил Петр I и через которое Россия сообщалась и воспринимала значительную часть влияния западной цивилизации.

Другая особенность состояла в том, что Латвия, Литва и Эстония вошли в состав СССР позже остальных регионов. В течение двадцати лет они были самостоятельными государствами, а их включение в СССР в 1940 г. сопровождалось такими обстоятельствами, что историки и правоведы до сих пор спорят, было это добровольным актом или аннексией.

Исторические ретроспекции и экстраполяции, выявление исторических констант, политических традиций и тому подобных вещей, которые определяют в истории место и роль конкретных народов и государств, имеют значение преимущественно для конструирования историософских абстракций и прикладных доктрин, предназначенных для достижения политических целей.

Такая эксплуатация истории свойственна именно национализму и широко применялась национальными движениями в период советской «перестройки». Столь же неправомерно выглядят исторические экстраполяции, направленные против национализма или обосновывающие национализм в отношении другого народа. Русские националисты, например, любят использовать некоторые поэтические образы /451/ Пушкина, Лермонтова и других сочинителей прошедших времен — враждебная России Литва и т. п. Это, конечно, лишь усугубляет недоверие и взаимные обиды и ничего не объясняет в современной жизни.

До «перестройки» национализм в Прибалтике, как часть общей и более разнообразной по содержанию идеологии протеста, существовал в скрытых формах или же преимущественно на бытовом уровне. Отдельные выступления под освободительными лозунгами в послесталинский период не были массовыми и способными создать угрозу властям, хотя, конечно, какое-то влияние на умы людей они оказывали.

Дарование Горбачевым «гласности» открыло легальные способы формирования и пропагандирования национальной идеи, создания националистских политических организаций, которые стали активно заниматься пропагандой своих идей, давлением на республиканские власти. Началом такого легального национального движения в республиках Прибалтики можно, видимо, считать лето — осень 1987 г., когда здесь были организованы массовые акции протеста в связи с очередной годовщиной пакта Молотова-Риббентропа. Затем последовало формирование народных фронтов (НФ), других организаций, в рамках которых и происходило развитие идеологии национализма.

Народный фронт Латвии был учрежден в октябре 1988 г. В 1988-1990 гг. возникли такие националистические организации, как движение за национальную независимость Латвии, комитеты граждан Латвийской республики, партия возрождения Латвии. В Литве спектр организаций определенно националистического характера был несколько уже. Безусловно, ведущее положение занимал «Саюдис» — литовское движение за «перестройку», зародившийся в мае 1988 г., учредительный съезд которого состоялся в октябре того же года. В числе организаций, поставивших цель добиваться независимости Литвы, были также Лига свободы Литвы (с 1978 г.), Литовский национальный союз «Таутининкай» (март 1989 г.) и др. В Эстонии главной оппозиционной политической силой стал Народный фронт (1988 г.). Кроме него возникали и другие, более или менее радикальные, чем он, организации, включая, например, партию национальной независимости Эстонии, аналогичные латвийским гражданские комитеты, занимавшиеся «на общественных началах» отфильтровыванием «неграждан», то есть неэстонцев.

На первых порах руководители фронтов старались представить свои организации как общегражданские, а не национальные. Эти организации не были моноэтничными. Национальный состав политических организаций и их идеология в национальном вопросе вовсе необязательно должны полностью коррелировать. Очевидно, однако, что НФ были именно (этно)национальными и националистическими по своим ориентациям и целям движениями. По мере того как вырисовывалась эта /452/ направленность, обнаруживалось, что республиканский суверенитет они трактуют как выход из СССР. НФ становились и более однородными в этническом отношении. В конце концов в НФ остались только те «некоренные», которые избрали для себя путь полной интеграции в соответствующие балтийские этносы. Лидер латвийского Балто-славянского общества В. Стешенко так обосновывал этот выбор: русская культура представлена в Латвии тончайшим слоем, а русскоязычное население ограничивается лишь потреблением массовой культуры, не создавая никаких культурных ценностей; ему, следовательно, надо ориентироваться на высокоразвитую латышскую культуру[25].

Идеологическое и организационно-политическое размежевание по национальному признаку в Прибалтике сильно коррелировало с чисто социальными различиями. Многочисленное «русскоязычное население» Латвии и Эстонии, составлявшее основу местной промышленности, было мало подвержено аккультурации балтийскими народами, оно само выступало как аккультурирующая среда в рамках своей социально-профессиональной группы. Оно не поддержало идею суверенизации своих республик, в том числе и потому, что со своими производствами они были интегрированы в общесоюзные отрасли экономики.

Эволюция национальных движений в Прибалтике привела к тому, что уже в 1989 г. они фактически отказались от своей тактической риторики в духе лояльности «перестройке», лозунгу «обновленного социализма» и лично Горбачеву и перешли на радикально антисоветские позиции. Поначалу Горбачев был использован национал-сепаратистами, а когда их движение достигло этапа реализации основной цели, он оказался уже помехой. Нечто подобное произошло с республиканскими компартиями и некоторыми их лидерами. Наиболее яркий тому пример — судьба первого секретаря компартии (КП) Литвы А.-М. Бразаускаса, который сначала был вознесен «Саюдисом» на пьедестал национального лидера и героя, а затем «съеден» тем же «Саюдисом» и низвергнут на второстепенную должность заместителя премьер-министра. Его последующее возвышение было связано уже с политическими процессами в постсоветской Литве.

Важной частью тактики прибалтийских независимцев была борьба за конституирование самостоятельных компартий и установление «федеративных» отношений между ними и КПСС. Вокруг этого вопроса велись ожесточенные дискуссии с руководством ЦК КПСС и Горбачевым. Республиканские партийные лидеры аргументировали свою инициативу тем, что суверенные (в рамках СССР) республики должны иметь суверенные же (в рамках КПСС) компартии[26].

Суть этой тактики состояла в том, что требовалось обеспечить прикрытие национальным движениям со стороны компартий, без чего с /453/ Москвой было бы бороться гораздо труднее. Республиканские компартии стали, по существу, соорганизаторами этих движений и их участниками, что, кстати, на первых порах поощрялось центром, который, видимо, надеялся таким образом обеспечить контроль над ними. В результате сами эти компартии оказались интегрированными в Народные фронты, в том числе путем допущения членства коммунистов в НФ. Это произошло с КП Эстонии, чье высшее руководство (Вяляс, Тооме и др.) фактически ликвидировало ее и перешло в лагерь независимцев. В Литве пришлось предпринять раскол партии, создав самостоятельную компартию (остатки прежней организовались в компартию на платформе КПСС). В Латвии последнее руководство КП, до ее разгона, было просоветским. Но до этого, при Вагрисе, сама КП тоже была разъедена изнутри политикой «интеграции».

«Перерождались» не только компартии. Происходили изменения в сторону радикализации и в самих национальных движениях. Из их руководства вытеснялись сделавшие свое дело «мавры», которые не всегда, видимо, осознанно готовили почву для выхода на политическую сцену радикальных националистов и сепаратистов. Так произошло, например, с некоторыми создателями и главными идеологами «Саюдиса», которые были выдавлены из него радикалами во главе с В. Ландсбергисом. Лидер Народного фронта Д. Иванс тоже впоследствии жаловался, что власть в республике захватили безответственные и неумные люди[27].

Одним из ключевых моментов тактики независимцев явилась пропаганда идеи экономической самостоятельности республик. Эта идея выразилась в разработке эстонскими экономистами в 1988 г. Программы республиканского хозрасчета (IME; дословно «чудо»), которая преподносилась как прогрессивная модель реформирования экономических отношений, действенное средство обеспечения Эстонии процветания. Эта концепция вышла за пределы Эстонии и стала преподноситься как новейшее слово в отечественной экономической мысли.

Суть идеи «республиканского хозрасчета» состояла в том, чтобы переподчинить значительную часть союзных предприятий республиканским властям, а остальные поставить в двойное подчинение, резко сократить отчисления республик в союзный бюджет, дать право республикам самостоятельно вести внешнеэкономические операции; радикальные интерпретации такого «хозрасчета» предусматривали также учреждение таможенных границ с другими республиками СССР, введение собственных денежных единиц и т.п.[28]

Идеологическое обоснование «республиканского хозрасчета» включало ряд посылов: республики являются теми территориями, где живут люди, обеспечивается их существование, размещены производства; республики – это территории расселения конкретных этносов, а /454/ последние должны быть предметом первоочередной заботы государства; общесоюзное государство — лишь совокупность республик. Поэтому республики и должны быть главными распорядителями собственности, организаторами экономической деятельности[29]. Проводилась также мысль, что именно союзные республики, но не «просто территории» (то есть края и области РСФСР) могут претендовать на такой экономический статус, поскольку в республиках происходит этнокультурное воспроизводство целых народов, в то время как в краях и областях располагаются только части одного — русского — этноса.

К пропаганде «республиканского хозрасчета» подключились и неко