Психология современной любви.

«А как меняются чувства людей, у которых берет верх душевное обогащение?» (Центральный клуб МВД, январь, 1986.)

Здесь очень много неясностей и загадок, и понять их, увы, опять-таки мало помогает нынешняя наука: психологи почти не изучают любовные чувства, а остальным семьеведам это просто не под силу, так как им мешает непсихологический подход. Поэтому (повторюсь) ключи к сегодняшним чувствам приходится искать и в прямом изучении жизни, и в тех психологических открытиях, которые делает искусство.

В свое время Бальзак задался вопросом, кто больше дает человечеству — Прометей или Фауст. Прометей — это деятель, строитель, открыватель огня, то есть наука и техника; Фауст — созерцатель, мыслитель, искатель счастья и смысла жизни, то есть искусство, мораль, философия.

Наш технический век уверен, что главная из этих фигур — Прометей: это он кормит и поит человечество, он дает ему почти волшебные житейские блага. А Фауст — только дополнение к нему, необязательное третье блюдо, и без него вполне можно прожить...

Такой взгляд, наверно, естествен для человека материальных запросов, технократических ценностей. Но на нынешнем сломе времен рождается человек духовно-материальный, и он понимает, что Прометей и Фауст — как бы два крыла самолета, и без любого из них не взлететь. Каждый из них дает человечеству то, чего не может дать другой, и оба нужны ему одинаково (хотя Фауст, мудрец и мыслитель, все-таки, пожалуй, больше).

Искусство, видимо, больше дает духовной культуре человечества, а наука —, материальной культуре. Искусство — главный, пожалуй, открыватель наших внутренних материков, и его открытия важны для человека не меньше, чем открытия науки. Сегодняшняя наука больше дает нам знания о внешнем мире, а искусство больше открывает человеку его самого. Оно все глубже проникает в тайны его душевного мира, в загадки человеческих отношений, и где нет таких открытий, нет и искусства, есть только подделывание под искусство.

Какие же открытия в психологии чувств сделало искусство? Скажу о них бегло, так как подробно о них говорилось в «Трех влечениях».

В XIV веке Петрарка открыл двойной лик любви, которая «целит и ранит», раздваивает человека на полярные чувства:

Страшусь и жду; горю и леденею;

От всех бегу — и все желанны мне.

Он увидел двуречье любви, разглядел, что в нее входит восторг и тоска, радость и мука, надежда и печаль, и все они слагаются в особый сплав чувств, который правит душой. Это было огромное открытие во внутреннем мире человека — открытие внутреннего строения любви, ее запутанной сложности, которая меняет всю жизнь человека. Но Петрарка не разглядел еще струек, из которых состоит каждый этот поток, не увидел, как они переливаются, незаметно переходя друг в друга.

В XX веке спектр любви стал исключительно сложным, и любящий взгляд теперь состоит из сложнейшей вязи эмоций.

«В этом взгляде было опять что-то совершенно незнакомое Ромашову — какая-то ласкающая нежность, и пристальность, и беспокойство, а еще дальше, в загадочной глубине синих зрачков, таилось что-то странное, недоступное пониманию, говорящее на самом скрытом, темном языке души».

Так видит глаза любимой юный Ромашов из купринского «Поединка», и тут как бы просвечивает вся многослойность теперешнего любовного влечения, вся его непростота. Чувства, из которых оно состоит, лежат в разных психологических измерениях, а в глубине под этими еще различимыми чувствами таится что-то странное, недоступное пониманию, говорящее на самом скрытом, темном языке души...

Любовь — глубинная эманация души, она истекает из подсознания — большой и важной области человеческого существа, которая скрывает в себе много загадок. Оттуда начинаются глубокие сотрясения души, там таятся многие силы, которые диктуют чувствам человека, его душевным движениям.

Многое в этих движениях не воспринималось, не осознавалось раньше. В XX веке забеспокоились, стали улавливать эти загадочные истечения. Приближаясь к сознанию человека, они вспыхивали, как вспыхивают метеоры в небе, и только в эти моменты их можно было заметить. Но какой путь они проделали до этого, из каких глубин вышли — оставалось тайной.

У Петрарки эмоции любви отграничены друг от друга, они блистают как лезвия — восторг и тоска, радость и мука, наслаждение и печаль. Между ними нет никакого тумана, сплетения их ясны, переходы рельефны, зримы.

Теперь любовь не просто состоит из нескольких чувств. Двуречье любви превратилось в дельту из многих потоков, и каждый из них разбит на мельчайшие струйки эмоций, настроений, душевных движений — мимолетных, неуловимых, переливающихся одно в другое, вспыхивающих и гаснущих, загорающихся в другом месте.

Рождается микропсихология любви, диалектика души ветвится на хороводы все более летучих искорок, на мерцания все более безотчетных чувств. Искусство начинает следить за посекундной кардиограммой этих мимолетных движений души, за неуловимой вязью глубинных струек в их потоках.

Люди начинают понимать, что вся гамма ощущений, из которых состоит любовь, необыкновенно ценна для них: она как бы стремится сделать из человека Человека, который в своих чувствах ушел от обыденных законов будней, освободился от них и живет по каким-то другим, высшим законам...

Это было совершенно новое, рожденное XX веком представление о любви, и это было открытие нового — и очень сложного типа человеческой психологии.

Наши чувства — это, пожалуй, самая глубокая и самая доступная многим из нас музыка души. И возможно, когда психологическая революция утончит и углубит человека, он научится вслушиваться в полутона и оттенки своих чувств, будет впитывать в себя все их переливы и сплетения. Если это произойдет, посекундная жизнь любви станет гораздо насыщеннее, и путь к этому завтра начался вчера...

В начале XX века еще одно новое слово о любви сказал Маяковский: он открыл новый строй любовных ощущений, новый почерк человеческой любви.

Трагическая любовь его, раненная и подавляемая, — это не чувствице «вроде танго»: она делает человека великаном, рождает в нем титанические порывы души.

Если б был я

маленький,

как Великий океан, —

на цыпочки б волн встал,

приливом ласкался к луне бы.

Где любимую найти мне,

такую, как и я?

Такая не уместилась бы в крохотное небо!

Что такое этот гигантизм, этот вселенский космизм в любви? Маяковский выразил этим, овеществил одну из центральных идей эпохи. В новое время личность человека становится — в собственных глазах — огромной величиной, и это свое величие она хочет видеть и через любовь, хочет ощущать по громадным чувствам, которые сотрясают ее сердце.

И, ощущая себя мировой величиной, человек начинает и другого человека видеть как мир — очень сложный и разветвленный, из множества звеньев, потоков, течений.

Аннета Ривьер, «очарованная душа» Роллана, изнемогает от стремления отдать все лучшее в себе другому. Но ее разум и чувства бунтуют против этого смутного зова. Ее подсознание готово отречься от своего «я», сознание восстает против этого. Роллан считает эту борьбу истинным противоречием любви нового времени, любви человека, который осознал ценность своего «я» и не хочет умалять, подавлять свою личность.

Аннета говорит своему жениху: «Вы входите в мою жизнь не только со своей любовью. Входите со своими близкими, друзьями, знакомыми, со своей родней, со своей карьерой, со своим будущим, ясным для вас, со своей партией и ее догматами, со своей семьей и ее традициями — с целым миром, который принадлежит вам, с целым миром, который и есть вы сами. А мне, которая тоже обладает своим миром, и которая тоже сама есть целый мир, вы говорите: «Бросай свой мир! Отшвырни его и входи в мой!» Я готова войти, Рож е, но войти вся целиком. Принимаете ли вы меня всю целиком?»

Современная любовь для Роллана — это сближение двух огромных и сложных человеческих миров. Они разные, эти миры, во множестве своих точек и граней, и от того, сблизятся ли эти точки, зависит судьба любви, ее жизнь или ее крушение.

Любовь необыкновенно усложняет жизнь сердца. Она как бы дает человеку внутренние глаза, позволяет ему увидеть скрытые уголки своей души, ощутить такие оттенки чувств, о которых он до этого и не подозревал.

Конечно, речь идет здесь о высших точках любви, о ее психологических вершинах, рядом с которыми много провалов и равнин обычной жизни. И в сочетании этих взлетов и провалов резко проявляется двоякость нынешнего психологического развития, — когда углубление личности идет рядом с ее обезличиванием, а утончение одних наших свойств достигается через притупление других.

Вспомним о двух измерениях любви: «количественном» — ее силе, накале, и «качественном» — ее глубине, составе ее чувств. В «качественном» своем измерении любовь, видимо, идет вперед, делается сейчас сложнее, глубже пропитывается высшими человеческими идеалами.

Что касается «количественного» ее измерения — ее силы, накала — тут, пожалуй, утрат больше, чем приобретений: изъяны сегодняшней жизни очень снижают этот накал. Отнимая энергию у психики человека, они отнимают столько же энергии у его любви — и этим ослабляют ее, делают ее век короче.

И усложнение любви, разветвление ее на мельчайшие душевные трепеты идет рядом с падением ее безоглядности, цельности, ее непроизвольной силы. Утрата ее чувственного изобилия делается все более явной, еще раз проявляет себя нерасторжимость потерь и приобретений.

Любовь личности.

«Вы упрекали философов, что они, говоря о новом в любви, отделываются общими словами и не говорят, какие же перемены конкретно происходят в самом чувстве. А сами вы можете сказать, что именно меняется в любовных чувствах, именно внутренне, в самом их содержании и строении?» (Библиотека имени Фурманова, май, 1986.)

В Древней Индии так говорили о высшем виде человеческой любви:

«Три источника имеют влечения человека — душу, разум и тело.

Влечения душ порождают дружбу.

Влечения ума порождают уважение.

Влечения тела порождают желание.

Соединение трех влечений порождает любовь».

В этих метафорических словах — сквозь дымку наивного схематизма — ярко просвечивает облик той почти идеальной любви, которая захватывает всего человека, пропитывает собой всю его психику. Такая всепоглощающая любовь родилась тысячелетия назад, но встречалась она, видимо, нечасто: в мире царили другие, более простые виды любви.

В идеале это, наверно, и есть любовь личности — глубинная тяга к полному слиянию с любимым человеком, предельное, на грани возможного, стремление, чтобы в вашей любви «рифмовалось» как можно больше сторон вашего существа.

«А стоит ли смешивать три хорошие, но разные вещи: влечения души, ума и тела?

Влечения ума и тела, мне кажется, не любовь. Понимание умом — рациональное осознание — нужно, по любовь — это эмоция, и только она одна. Влечение тела, секс == желание — огромная положительная сила, но она имеет отношения не к любви, а к семейному счастью. Мы как-то машинально смешиваем счастье в любви и семейное счастье, но это не синонимы». (В. Жельвис, МГУ, октябрь, 1985.)

Конечно, влечения ума и тела сами по себе не любовь. Это просто «частичные» тяготения человека — умственное уважение или телесное желание, и они чаще всего живут самостоятельно, отдельно от любви. Но любовь — особое состояние всех чувств человека, всего его существа — особое состояние души, ума, тела. Она вбирает в себя все энергии человека, пропитывает собой все его силы и делает их течениями единого, цельного потока чувств.

Так понимали любовь не только на Востоке. И европейские мыслители, когда еще не воцарилось механическое дробление человека на части, так же отзывались о любви. Вольтер — вспомним — говорил: любовь атакует в человеке сразу голову, сердце и тело. Еще раньше о том же писал Ларошфуко: «Трудно дать определение любви; о ней можно лишь сказать, что для души — это жажда властвовать, для ума — внутреннее сродство, а для тела — скрытое и утонченное желание обладать, после многих околичностей, тем, что любишь»[51].

Что происходит, когда любовь из одного только эмоционального влечения делается всесторонней тягой двух людей — тягой их душ, тел, разумов? Прежде всего, углубляются духовные слои любви, в нее — у психологически развитых людей — начинают внедряться отблески других человеческих чувств — дружбы, уважения, которые в доличностные времена — да и сейчас — живут чаще всего отдельно от любви.

Но почему любовь меняется именно так? Может быть, оттого, что так меняется сегодня человеческая душа? Как-то одна деятельница американского женского движения сказала странные слова: «Нам, женщинам, нужно от мужчин прежде всего уважение, а не любовь». Тысячи лет женщинам нужна была именно мужская любовь, об уважении они и не думали, и эта рокировка ценностей — эхо разительных переворотов в женской психологии: женщина постепенно делается личностью, а уважение к себе — естественная потребность личности...

Что касается дружеских эмоций, то уже говорилось, что самой психологии человека-личности — подспудно, подсознательно — хочется, чтобы у близкого человека было побольше близких ему самому качеств. На тяге к такой близости стоит обычно дружба, и в сегодняшнюю любовь начинают незаметно втекать эти новые, «дружеские» чувствования.

Меняется наша психология — и вместе с ней, как ее тень, меняется и психологическая материя любви. К ее наслажденческим слоям, к голоду чувств по любимому человеку, к радужному его приукрашиванию, к сопереживанию с его переживаниями, к негаснущему вдохновению всех чувств — к этим вечным чувствам все больше притекают новые струйки эмоций: желание найти в любимом человеке отзвук как можно большему числу своих душевных струн, тяга к многомерному единению с ним, к слиянию не только душ, но и духа, не только чувств, но и идеалов, интересов...

Эти новые лучи любовных тяготений — «зайчики», отблески в любви тех новых психологических потребностей, которые созревают в нынешнем человеке.

В душевных приемниках развитого человека как бы вырастают новые диапазоны, и он может теперь принимать новые волны человеческой привлекательности. К старым волнам такой привлекательности, которые пробуждали в нас любовь, добавляется, видимо, сила ума и интуиции, близость идеалов, своеобразие взглядов и привычек, нешаблонность поступков, поведения...

Но почему развитой личности не хватает «обычной» любви, почему она неосознанно тянется к «универсальному» чувству, как бы сдвоенному и строенному?

Желание как можно полнее совпадать с близким человеком, пожалуй, обычно для человека-личности. Но это нормальное желание очень усиливают сейчас — и делают ненормальным, чрезмерным — изъяны современной жизни. Во времена сверхтемпов и сверхконтактов у многих из нас становится все меньше близких друзей, все больше полудрузей и беглых знакомых. Глубинные наши потребности в дружеской исповеди, в полной распахнутости души, в тесной близости мыслей, в срастании интересов — все это не насыщается в полуглубоких контактах. Заряд этих чувств скапливается в душе, томит и переполняет ее — и прожекторным потоком изливается на самого близкого человека.

Родников, которые возбуждают любовь и от которых зависит вся ее жизнь и смерть, стало теперь гораздо больше. Любовные чувствования от этого очень разветвляются и усложняются, но от этого же и осложняются; тень, как всегда, идет рядом со светом.

Любовь делается внутренне насыщеннее и теряет в своей цельности, бурности чувств. Чем усложненнее она, чем филиграннее ее чувства, тем они уязвимее и неустойчивее. Это, видимо, вечное противоречие любви, горький осадок на дне ее радостей. И это закон человеческих эмоций вообще: чем сложнее строение эмоции, чем она разветвленнее, тем больше падает ее сила, накал.

Становясь богаче, любовь делается разборчивей: чтобы зажечь ее и поддерживать ее жизнь, теперь требуется куда более многозвенное, куда менее доступное сцепление условий. Внутри нее как бы вырастают новые препятствия: для «многозвенной» любви куда труднее найти нужного человека, чем для «однозвенной».

Внутренняя нагрузка на близкого человека, подспудные наши требования к нему непосильно растут: мы как бы хотим от одного то, что раньше получали от нескольких. Ноша эта, пожалуй, по плечу лишь тем, кто сумеет понять ее сверхнагрузку, сумеет уберечь свою любовь от сверхтребований, которые могут сломать ей хребет.

Кого больше?

«На всех ли современных людей действуют такие сложные перемены? У всех ли чувства меняются в эту сторону?» (Ветеринарная академия, февраль, 1986.)

Пожалуй, не стоит даже и задавать такой вопрос. Любовь и шаблон противоположны, как музыка и скрежет. Любовь расковывает в людях своеобразие, углубляет их естественную неповторимость. Зеркало человека, она и человека делает своим зеркалом — личностью, а от этого и сама становится еще своеобразнее.

Нет одинаковой для всех любви, одинакового чувства — есть много разных типов современной любви, а внутри них множество ее индивидуальных видов. Все они своеобразны, все неповторимы, но, видимо, во многих из них есть что-то общее, и общее это — сложность чувства, его многослойность.

Впрочем, кроме «соединения трех влечений», сегодня, конечно, есть и более простые чувства: они живут и в юных душах, которые еще не успели усложниться, и в людях с простой и ясной душой, на которых меньше подействовали нынешние перегрузки, дробящие душевную цельность. Таких людей больше, видимо, в деревне и в небольших городах — там, где уклад жизни меньше затронут новыми веяниями. Их чувства, кстати, менее прихотливы, более стойки, и как раз из-за своей простоты, цельности.

А самое главное, те усложняющиеся перемены, о которых тут говорилось, больше коснулись людей психологически углубленных. На людей, душевно не очень глубоких, больше влияет ослабление и обезличивание чувств.

«А каких же людей сегодня больше, глубоких или мелких?» (Одинцово, Московская область, Дом офицеров, май, 1986.)

Ответить на это можно только предположительно, так как исследований такого рода нет. Судя по жизненным наблюдениям, по тысячам писем и записок, которые мне приходят, людей психологически неглубоких гораздо больше, чем глубоких. Изъяны современной жизни мельчат их, тусклые слои, которые преобладают в нынешнем воспитании, образовании, массовой культуре будней, делают их тусклыми.

Но и глубоких людей с годами становится больше, хотя ряды их растут медленно: идет как бы психологическая поляризация людей, и у каждого полюса — обмеления и углубления — постепенно скапливается все больше народа. Больше становится и ярких личностей, и тусклых безликостей, нужны, наверно, глубокие переломы во всей культуре, всем воспитании и образовании, чтобы душевно глубокие люди возобладали над неглубокими.

Как пойдут дальше перемены в человеке, что будет брать верх — душевное обогащение или обеднение? Наверно, все будет зависеть от того, сумеем ли мы создать невероятно сложную систему будничных механизмов, которая усиливала бы достоинства нынешней жизни и обезвреживала ее изъяны.

Эти новые механизмы жизненного устройства должны бы в корне пересоздать всю плоть будней, весь повседневный труд, быт, гражданскую жизнь, все воспитание, образование. Они должны так переделать весь обыденный ход жизни, чтобы ее повседневные пружины — а они-то и создают нас — больше углубляли, чем обедняли людей.

Возможно, научно-психологическая революция создаст такую систему механизмов; возможно, это будет даже ее генеральной задачей. Но, чтобы это случилось, нужны гигантские социальные усилия, усилия и всего общества, и каждого человека.

Потому что именно усилия каждого помогают обедняющим или углубляющим силам жизни, и от того, на какую чашу весов ложатся эти усилия, зависит на деле наша душевная глубина или неглубина...

Новые основы супружества.

Какие браки удачнее?

«У нас был спор. Девочки говорили, что браки по расчету прочнее браков по любви. Я доказывала, что счастливой можно быть только по любви. Но они говорили, что читали об этом в газетах, и приводили примеры. Сестра моей подруги вышла замуж не любя, и они живут хорошо больше 10 лет. Другая девочка принесла «Неделю», там знатные женщины беседуют и спорят о семейной жизни. И одна женщина, ткачиха, Герой Труда и депутат, говорит о себе, я ее слова специально выписала: «Любовь — чтобы была сила какая-то огромная, чтобы голову потерять из-за этой любви, поцелуи, подарки разные — такого нет. И не было. Даже когда замуж выходила... Я понимала: женщина должна иметь семью. Поженились, дочки родились. Счастливо ли живем? Нормально живем, в мире и согласии. Все есть: квартира, дачный участок, машина. Дочки замужем, внуки. Зятья хорошие, нас уважают. Что еще нужно в личной жизни?»

Артистка Гундарева ей отвечает: «Душа еще нужна. Чувство. Сила эмоции». Я с ней целиком согласна. Как это жить без чувств? Через месяц опротивеете друг другу, через год станете врагами. Моя мама говорит: где нет любви, будет ненависть. Только любовь может пересилить раздоры. А если любви нет, пусть хоть десять дач и машин, все равно будет несчастная жизнь». (Анюта Стогний, Ставрополь, лето, 1982.)

Для человека с новой психологией по-новому встает старый вопрос — какая основа брака самая человечная, самая надежная?

Двести лет лучшие умы человечества говорят — любовь; любовь, а не расчет, личные чувства, а не безликие опоры. После Великой французской революции такой подход стал все больше входить в жизнь, и он добавил к материальным и душевным опорам брака новую опору — психологическую, личностную.

И это сразу же подняло брак — вернее, одну его сторону — на голову выше; и сразу же резко усложнило его, лишило прежнего равновесия. Новая опора была на ступень выше старых, и она как бы накренила, перекосила весь фундамент брака.

Когда брак больше стоял на материальных, чем на духовных опорах, люди были больше нужны друг другу как союзники в устройстве быта, и меньше — как люди. Требования их друг к другу были гораздо проще, и душевная близость стояла на втором плане этих требований.

Конечно, в патриархальной семье простых людей, особенно в сельской семье, тяга к душевности, к добрым человеческим отношениям часто пробивалась сквозь материальную почву. Души людей, их самые неуверенные глубины искали друг друга и тянулись друг к другу. Добрая душевность была одним из главных идеалов народной семейной культуры, любовь встречалась в семье во все времена и, возможно, в семье всех стран и сословий. Но она только встречалась, брак — вернее, его психологическое измерение — стоял не на любовных чувствах, а на более тихой душевной привязанности, да и главными домашними ролями были у людей роли материальные, вещественные — хозяина и хозяйки дома, матери и отца.

Теперь к их старым домашним ролям добавилась еще одна, и громадная: роль возлюбленного и возлюбленной, людей сердечно и душевно близких. К «реалистическим» ролям прибавилась «романтическая» роль, а она в корне отличается от них, ею правят совершенно другие законы.

Эта новая роль невероятно замутила и сместила прежнюю простоту домашних отношений. В фундаменты брака вошел внутренний разлад, и он делался тем сильней, чем больше эта новая роль стремилась стать главной, чем больше от семьи хотели уже не просто благополучия, прежнего, материального идеала семьи, а счастья — нового, психологического идеала. Идеал такой семьи сделался сдвоенным — благополучие плюс счастье, и достигать его стало во много раз труднее.

Еще раз здесь проявился глубинный закон всего устройства жизни: чем выше набор потребностей, тем он сложнее и тем трудней добраться до его вершин.

Конечно, любовь — самая теплая, самая жизнетворная основа брака, самый завидный его идеал. Но она, во-первых, бывает далеко не у всех, а во-вторых, часто проходит у тех, у кого бывает. И очень многие браки держатся или на бывшей любви, или — с самого начала — на других чувствах. Кроме того, в одиночку любовному влечению часто не под силу соединить два «я» в одно «мы», не под силу сплотить двух людей в «пару личностей».

Социолог Н. Юркевич (Минск) выявил, что 70 процентов опрошенных им людей женились по любви, но только 46 процентов — меньше половины — любят своего супруга и сейчас[52].

Ленинградский социолог С. Голод опросил людей с 5—6-летним стажем супружества и выяснил, что 28 процентов из них скрепляет друг с другом привычка, 24 процента — общие взгляды и интересы, 22 процента — любовь к детям, 16,6 процента — физическая близость[53]. То есть половину этих людей соединяют не личные тяготения, а привычка и дети; и только четыре десятых скреплены личными тяготениями — близостью интересов и физическим влечением.

«Прочел вашу статью [54], в которой вы утверждаете, что психологический фундамент брака — не любовь, а совместимость. Категорически против. Все лучшие поэты, философы, психологи согласны, что любовь — самая высокая из всех возможных основ брака. Что же, прикажете считать, что вся рота идет не в ногу со временем, а один вы шагаете в ногу? Но как раз время поддерживает признание любви самой лучшей основой брака. Непонятно, зачем вам понадобилось выступать против этого проверенного жизнью принципа? Подумали ли вы, что никакая «совместимость» (слово-то какое, язык обломаешь!) не сможет заместить любовь?!

Я понимаю, когда пересаживают почки или сердце, тогда нужна «совместимость», биологическая, биохимическая или какая там еще. Но говорить «совместимость» о людях, которых связывает любовь, — значит заменять горячие душевные узы холодными и бездушными связями. «Совместить» можно шкаф и диван в комнате или два станка в цехе, а «совместить» двух людей — это вроде как заставить их работать по совместительству, вменить им что-то в долг и обязанность, короче говоря, из дела души и сердца превратить в работу, в дело расчета и сознания. На сколько процентов мы «совмещаемся», а на сколько не «совмещаемся», так, что ли?

Любовь и так терпит тяжелый урон в жизни, и вы как будто хотите обосновать и оправдать это своими теориями. После книги «Три влечения», в которой вы выступали в защиту любви, это непростительно. Совершенно очевидно, что «совместимость» отнюдь не равная замена любви, и выдавать ее за такую замену — значит делать большой шаг назад». (Алексей Христофорович К., педагог-словесник, Ленинград, июль, 1974.)

Всей душой я сочувствую настроению этого письма и со многими его эмоциями согласен. Верно, совместимость — не равная замена любви, но это и не отмена любви. Она может быть помощницей любви, может продлевать ее век, а может — когда чувств нет — быть как бы «и. о. любви», ее неравноценной, но все же заменой. Согласен, что и само слово «совместимость» — уродливое, наукообразное и скукообразное, но пока не придумано другое, приходится употреблять это.

«Мысль о том, что совместимость — новая психологическая основа брака, многое объясняет и многое ставит на место; она естественно укладывается в понимание современного брака. Теперь понятно, почему люди, которые подходят друг к другу, то есть совместимы, живут хорошо и могут питать любовь долго, а люди, которые несовместимы, быстро утрачивают любовь.

Впрочем, стихийное понятие о совместимости существовало, по-видимому, всегда или с давних пор. У многих народов оценивают жениха и невесту или мужа и жену: они — пара, или они — не пара. Писалось ли что-нибудь об этом в художественной литературе?» (Ольга Анатольевна Силакова, Саратов, август, 1974.)

«Неделя» поместила беседу с психологом из МГУ, и он сказал, что совместимость — это миф, который не выдерживает никакой критики с точки зрения современной психологии. Он отверг мнение, что одни психологические свойства людей сочетаются удачно и делают брак устойчивым, а другие не сочетаются и расшатывают брак.

Вот его слова — шлю вырезку: «Совместимости и несовместимости просто нет». «У любой женщины есть шанс создать чуть ли не с любым мужчиной счастливую семью». «Хорошо нам или плохо, зависит не от того, какими свойствами обладает партнер... это полная ерунда! А от того, какие отношения нам удалось с ним установить. А на это наши свойства и сочетания этих свойств не влияют. С любым человеком вы можете создать хорошие, близкие отношения, а можете не создать» [55].

Что вы думаете об этой позиции?» (Клуб «Известий», встреча с молодыми семьями, май, 1986.)

Думаю, что в любой позиции, которая доказывает свою правоту, надо отыскивать зерно истины, чтобы обогащать свою правду крупицами чужих. Но автор беседы никак не доказывает правоту своих взглядов; он просто излагает их, и они поэтому остаются личным мнением, не делаются научной позицией. Знать, что такое мнение существует, стоит. А вот верно оно или нет, лучше, пожалуй, чтобы каждый решил сам: в следующих главах будет много пищи для размышлений об этом.

В нашей научной литературе я нашел только одно замечание против совместимости. Психолог Л. Я. Гозман верно, по-моему, возразил тем, кто понимает совместимость «не как результат человеческих отношений», а как «автоматическое следствие» от сочетания «личностных свойств двух людей»[56].

Но тут отвергается не совместимость, а ее узкое понимание — когда ее считают плодом одних лишь человеческих свойств. На самом-то деле у совместимости два родителя: человеческие свойства, которые уживаются или не уживаются друг с другом, и поведение людей, их отношения друг с другом.

Причем уживаются между собой не какие-то наши «черты» или «свойства», отдельные от характера и взятые сами по себе. Уживаются или не уживаются именно живые характеры, живые личности — запутанные сплавы таких свойств.

Слово «совместимость» стало входить в психологический обиход в XIX веке. А уже в начале нашего столетия американец Амброз Бирс в своем знаменитом «Словаре сатаны» саркастически обыграл его: «Совместимость — это когда муж и жена оба хотят быть главой семьи». Но слово это стояло на задворках житейского языка, смысл его был свернут, как куколка в коконе, и оно начало становиться будничным только недавно.

Совместимость стала одним из открытий новой биологии и физиологии — там и родился ее нынешний смысл. Тогда поняли: чтобы орган, который пересаживают из тела в тело, прижился, надо, чтобы у них было почти близнецовое родство. Психологическая совместимость не так строга, как биологическая, для нее достаточно, чтобы люди были и похожи и непохожи друг на друга — как похожи и непохожи березы разных пород, похожи и непохожи рифмующиеся слова.

«А нельзя ли сказать, что совместимость — это любовь для бедных, своего рода искусственный, синтетический витамин, который заменяет природные витамины?» (Дом ученых, декабрь, 1979.)

Конечно, сказать так можно — проверка юмором бывает и самой острой из проверок. Но думаю, что это неверно. Витамин (от латинского «вита» — жизнь) значит вещество жизни, жизнедатель. Совместимость — такой же естественный витамин, как и наши чувства, только это как бы поливитамин, сплав нескольких витаминов сразу.

Чтобы брак получился удачным, нынешнему человеку нужно не одно стихийное чувство, которое налетает внезапно, как ветер с гор, и так же внезапно стихает; нужна полнота главных человеческих тяготений. Союз чувств и разума, интересов и поступков — вот четыре краеугольных камня хорошего брака, и они же — краеугольные камни совместимости.

В одиночку, без союзников, любовное влечение не может, видимо, выдержать тех перегрузок, которые возникают, когда два человека соединяются воедино. Любовное влечение слишком своенравно, слишком нетерпеливо, чтобы быть кариатидой для этой тяжести. В помощь ему — в помощь, а не в замену! — нужны более стойкие, более крепкие опоры.

Самой психологии нынешнего человека нужно, чтобы у близкого человека было побольше близких сторон, чтобы они психологически рифмовались друг с другом как можно полнее. Подсознательная тяга к такой близости все растет, и она тем больше, чем индивидуальнее делается человек. Возможно, это коренной психологический закон, который правит сейчас судьбой супружества.

И поэтому не чувства — главная опора нынешнего брака, а многослойная совместимость жены и мужа (в которую входят и их чувства); совместимость их чувств (любви, влечения, приязни), совместимость темпераментов, характеров, совместимость интересов, идеалов, совместимость привычек, поведения. Пожалуй, именно от такой многослойной совместимости — душевной, духовной, моральной, сексуальной — и зависят сейчас судьбы брака: чем полнее она, тем легче мужу и жене друг с другом, чем меньше — тем хуже их жизнь.

Причем совместимость рождается только тогда, когда у нее есть оба родителя: когда и внутренние основы людей подходят друг другу, и поведение скрепляет их. Если внутренние основы у людей чужды, никакие старания не помогут им ужиться друг с другом. Но если эти основы родственны, а отношения у людей пущены на самотек, то власть в этих отношениях могут захватить неуживающиеся свойства; так бывает, кстати, сплошь и рядом, у множества мужей и жен.

Пожалуй, можно сказать, что совпадение внутренних основ — это лишь возможность для уживания. А вот станет ли оно явью, зависит именно от поведения людей, от их отношений. Впрочем, каждый родитель совместимости незаменим, и совместимость возникает (или выживает) только от союза обоих. У родителя-одиночки совместимость не рождается, а если один из ее родителей гибнет, гибнет и она.

Это новый подход ко всей психологической культуре супружества, и он почти зеркально отвечает новой психологии современного человека.

Понять это очень важно. Обычно перемены в нас опережают осознание этих перемен, и мы долго относимся к себе на поколение назад, не под стать своему новому облику. Если мы поймем себя нынешних, нам будет наверно, легче растить свои новые плюсы и умерять новые минусы. Нам будет легче друг с другом и с самими собой — с тем новым в нас, что ждет нового к себе отношения.