Начало индивидуальной любви.

Проходит несколько веков, меняется социальный уклад жизни, строй человеческой психологии — и вся материя любви-чувства. Новый вид любви ярко отпечатывается в римской лирике I века до нашей эры — у Катулла, Тибулла, Проперция, Овидия, Горация, Вергилия.

Вот как Проперций говорит о своей возлюбленной, гетере Кинфии:

Но не фигура ее довела меня, Басс, до безумья;

Большее есть, от чего сладко сходить мне с ума:

Ум благородный ее, совершенство в искусствах, а также

Грация неги живой, скрытая тканью одежд.

Его любовь — уже не единое, а двуединое влечение, и телесное и духовное сразу: это тяга к ее грации, красоте тела — и к ее уму, ее совершенству в искусствах. Калокагатия уже перестает быть неразделимым сплавом, она как бы образует внутри себя сгустки, начинает члениться на «доли». Любовь тут — сложное чувство, единый поток расслоился на разные струи, и разница этих струй уже ярко осознается.

Единство души и тела теряет свою цельность, их смешение сменяется как бы их сложением. Меняются и те слои души, которые одухотворяют тело: теперь в этом одухотворении участвуют не только этические свойства, как раньше, к ним все больше прибавляются и эстетические свойства — красота, изящество, грация. С ходом времени роль этических свойств все больше спадает, красота как бы оттесняет их назад, и центр тяжести идеалов переходит с этических свойств человека на эстетические.

Из любви-чувства исчезает калокагатия — сплав хорошего с прекрасным. Для новой психологии важнее делается тяга к красивому в человеке, чем к хорошему, и это звено какого-то кризиса в любви — одно из первых, неясных предвестий этого кризиса. Так развертывается в те времена путь потерь и приобретений в человеческих чувствах, так расширение и усложнение любви идет рядом с ее сужением.

Это совершенно новое чувство, уже не синкретическое, а как бы слоистое, расчлененное изнутри. И рождение этого чувства — звено в цепи тех огромных психологических и социальных переворотов, которые происходят во времена эллинизма, в IV—I веках до н. э.

Рабский труд в эту эпоху делается фундаментом общества и начинает взламывать его изнутри, на авансцену жизни выходят очень сложные товарно-денежные связи; все это резко меняет и отношения людей, и — через передаточные звенья — их мораль, психологию, всю систему жизненных ценностей. Сходит со сцены старая социальная смутность, старая непроявленность полюсов и противоречий. Все резче очерчивается противостояние сословий, все острее делается обособленность рабов и свободных, богатых и бедных. Общество все больше дробится на слои и ячейки, растет соревновательность людей, их борьба.

Центробежные силы, разрывающие общество, все заметнее нарастают. Внутренний разлад пронизывает жизнь во всех измерениях, старый монолит дробится, его раскалывают миллионы трещин, и глыба делается внутри мозаикой.

Древний синкретизм жизни сходит со сцены. Личность обособляется от общества, начинает все больше осознавать свои отдельные, частные интересы. Частная жизнь личности делается суверенной, противопоставленной всему остальному, и это противостояние резко усложняет всю любовь. Она теперь как бы выдвигается вперед, попадает под увеличительное стекло — и становится куда более многослойной и разветвленной.

Именно в это время и появляется ощущение исключительности любви, ее несравнимости с другими чувствами. Поэты то и дело говорят, что любовь — центр их жизни, самое главное в ней, что она сильнее всего на свете — сильнее уз крови, сильнее даже инстинкта жизни. Любимый человек как бы отделяется от других, и все в нем начинает казаться особенным, неповторимым.

Это было совершенно новое ощущение любви, его не могло рождать синкретическое — доличностное — чувство. Такое ощущение может испытывать только человек-личность, и появление его означает, что родилась любовь личности — в корне новый исторический вид любви.

Не стоит, видимо, думать, что такой была вся любовь тех времен. Речь идет только о вершинах любви, причем любви, пропущенной сквозь сердце художника и поэтому опоэтизированной, утонченной. В жизни было, наверно, куда больше простой любви, и более тяжелой, и тусклой. Но в этих вершинах любви — как и во всяких вершинах — яснее видны те перемены, которые делают эллинскую любовь совершенно новым видом любви.

Рыцарская любовь.

«Известно, что многое в женском отношении к любви отличается от мужского. Влияют ли на эту разницу отличия в социальных ролях женщины, и как это было, в частности, в рыцарской любви?» (Встреча с сотрудниками Министерства тяжелого машиностроения, февраль, 1986).

Вспомним: способность или неспособность любить зависит от того, каким душевным струнам человека помогает его жизненная роль, социальная позиция. У женщин, например, их жизненная роль может во многом не совпадать с социальным положением. Материнство (особенно) и роль жены, домохозяйки больше, чем в мужчинах, рождают в женских душах общечеловеческие струнки — струнки доброты, заботливости, внимания к близким...

Женщины из привилегированных слоев меньше мужчин причастны к тем эксплуататорским занятиям, которые рождают в душе я-центризм. Кроме того, их главные житейские нужды насыщены, нравы смягчены, зашлифованы образованием, а это — по закону возвышения потребностей — может переключать силы души на более глубокие потребности, открывать дорогу к более сложным чувствам. Поэтому положение женщин из привилегированных слоев «благоприятнее» для любви, чем у мужчин, — и благоприятнее, чем у женщин из низших слоев, которые придавлены нуждой и эксплуатацией.

Способность любить — как бы равнодействие многих сил души, направленных в разные стороны, сплетение союзников, врагов, нейтралов... Социальное положение может действовать здесь однолинейно — когда, скажем, оно помогает, или, наоборот, мешает вызревать в душе струнам человеколюбия; а может действовать и двояко — когда одни его стороны враждебны любви, а другие, как у женщин из привилегированных слоев, благоприятны для нее.

А женщины привилегированных слоев действуют, в свою очередь, на мужчин: и косвенно — через воспитание, и прямо — создавая атмосферу тяготения к любви. Так психологические влияния, которые стоят за любовь, могут пересиливать социальные влияния, которые идут против нее.

Эта запутанная вязь влияний и породила, видимо, рыцарскую любовь средневековья — один из самых ярких видов человеческой любви. Она появилась на свет в Провансе, на юге нынешней Франции, и ее главные идеалы вошли в сердцевину земной культуры, стали одной из ее основ.

Это был настоящий культ любви, в основном духовной, платонической — тут она отличалась от античной любви. В этом культе был свой бог — Амур, свои богини — прекрасные дамы, свои служители — трубадуры, свои поклонники — рыцари.

Любовь стала в Провансе служением прекрасной даме, поклонением ей. Дама сердца была для рыцаря неземным созданием, а если и земным, то земной мадонной, воплощением божества. Любовь рыцаря была коленопреклоненным чувством, идеально-возвышенным и утонченно-придворным.

Конечно, возвышенная рыцарская любовь совсем не была массовой, и рядом с ней, как все знают, жили и феодальные нравы, вроде права первой ночи, и обычные земные отношения, и все они были как бы основой той пирамиды, на вершину которой была вознесена рыцарская любовь. Но то новое, что возникло тогда в человеческой любви, шло через ступень рыцарского обожания.

В сословной системе средневековья человек был как бы не человеком, не личностью прежде всего, а функцией, ролью, представителем сословия: рыцарем, духовным лицом, вилланом, ремесленником. Такой же функцией человека — не человеком, не личностью — была для сословных нравов и женщина. Девушка была прежде всего будущей супругой; женщина — прежде всего хозяйкой дома, или матерью наследника, или рабочей силой. Роль человека как бы стояла на первом месте, личность — на втором.

И только в любви женщина была тогда человеком, только в любви рыцарь относился к ней как к Женщине, к личности. Поэтому трубадуры, которые воспевали любовь-преклонение, восставали тем самым против мертвящей власти сословных обычаев. Их гимны любви были страстной мечтой об идеальных и человечных отношениях между людьми. Рыцарская любовь была любовью-утопией, любовью-мечтой, и она была как бы протестом чувства против цепей, в которые тогдашние нравы заковали человека.

Обожествляя женщину, на ее образ накладывали тем самым представление именно о высших человеческих свойствах — красоте, прелести, доброте, грации, уме. Когда-то вознесенные в небеса, эти представления стали теперь возвращаться на землю, меняя самосознание человека, обогащая его в своих глазах.

В рыцарской любви женщина начинает измеряться мерами самых высоких идеалов, которые к тому времени создало человечество. Впрочем, в женщине почиталось тогда не все человеческое, а только то, что было ближе к божественному — ее духовная красота, часто отделенная от ее земной, телесной красоты. Рыцарскую любовь делали здесь половинной, платонически однобокой тогдашние церковные взгляды.

Но до этого обожествлялись, то есть наделялись высшими человеческими ценностями, только земные боги — духовные и светские иерархи. Теперь обожествляется — то есть очеловечивается — женщина, именно как женщина, как человек.

Религиозно-иерархическое обожествление женщины передавало в формах своего времени новое, только что рождающееся и именно человеческое отношение к ней.

Это обожествление было мостиком на пути к гуманизму, который начал вызревать в конце средних веков и появился на свет в эпоху Возрождения. Так любовь людей из привилегированного слоя рождала в жизни островки человечнейших отношений, прокладывала путь высшим идеалам человечности.