Гастроли зарубежных театров в москве

 

 

ВЕЧНО ЖИВОЙ МОЛЬЕР

 

Первый спектакль театра «Комеди Франсэз» — большое событие для москвичей, для любителей театра и для театральных деятелей.

Я не выступаю как критик. Для обоснованного критического разбора надо смотреть спектакль не один раз. Поэтому в моих суждениях сегодня отражены только первые мысли, мое восхищение, которым я и хочу поделиться с читателями, со своими московскими и французскими коллегами... Вот он наступил, этот замечательный для актеров и для зрителей торжественный момент: притихший зрительный зал, вспыхнувшая рампа, беззвучно раздвигается занавес...

И затем произошло как раз то, чего все так ждали: мы увидели французский классический театр таким, каким представляли его себе, наверно, еще в детстве, перелистывая классические издания мольеровских комедий, рассматривая иллюстрации к ним.

Скромно и точно убранная сцена. Это и правда и т е а т р а л ь н а я условность: комната-павильон с небольшой, лишь условно оправданной перспективой стен и паркета, со скупой меблировкой; мольеровские персонажи в нарядных и в то же время необычайно скромных, исторически точных костюмах.

 

 

Начался спектакль, и первое, что мы заметили, — это почти полное отсутствие того, что мы называем мизансценой. Что это? Конечно, это театр, хотя нет в нем того реалистического правдоподобия, которого мы добиваемся на наших сценах. Скорее всего, это великолепное чтение мольеровских стихов, сопровождаемое движением и жестами. Это своеобразная игра, именно игра, в которой актер сохраняет свою индивидуальность, поражает нас блестящим мастерством речи, изяществом и выразительностью жеста, сдержанной скупостью, которая так гармонирует со скупостью и изяществом живописного и графического оформления, традиционного для мольеровского спектакля. Все основано на хорошем, тонком вкусен превосходном артистическом расчете, где актер, в сущности, остается самим собой. Впечатление такое, что главной задачей актера является точнейшее донесение мольеровского текста. Мы встретились с актером-интерпретатором, который не хочет дать больше того, что дал автор, хочет быть прежде всего идеальным его представителем.

Часто в великолепной артистической игре, которую мы видим на наших сценах, актер как бы вытесняет автора. Он создает живое лицо, пользуясь авторским текстом, оживляя его изнутри, обогащая, вскрывая скрытое за текстом. Так исполнял свои роли Станиславский, в частности и роли мольеровского репертуара. В этом же ключе был решен им и мольеровский «Тартюф» на сцене МХАТ. Так сыграл Оргона Топорков. А вот перед нами Оргон Луи Сенье. Это очень точное, блестящее актерское мастерство, великолепная техника. Оргоп — Сенье добродушен, наивен, непосредствен, доверчив, добр... В нем есть правда искусства. Но это другой путь.

Замечательны в этом спектакле и актрисы, и прежде всего — Берт Бови, отличная исполнительница роли г-жи Пернель, старушки с розовыми, подкрашенными щечками и трясущейся головкой, с острыми и колкими жестами, упрямой и капризной. И рядом с ней — величественная, сильная, смелая Дорина в исполнении Беатрис Бротти, полная задора и обаяния, настоящая хозяйка дома и хозяйка сцены. Очень мила, женственна и комедийна, лирична и трогательна Марианна — Мишлин Будэ. Великолепна в своей элегантности, женственности и благородном изяществе Эльмира — Анни Дюко.

Исполнитель Тартюфа Жан Ионель несомненно — и это закономерно — наиболее интересная фигура спектакля. Но это не совсем тот Тартюф, которого представляешь себе, читая

 

 

мольеровские ремарки. Это не самодовольный, пышущий здоровьем плут, над которым издевается Дорииа. Это — немолодой, мрачноватый, несколько сухощавый человек с глуховатым голосом. Но сущность роли раскрыта предельно точно — в сдержанных, проверенных и рассчитанных актерских интонациях, с безукоризненным произношением.

Жан Мейер, Андрэ Фалькон, Луи Эймоы, Анри Роллан, Жан-Луи Жемма в мольеровских образах — каждый по-своему — умны, изящны, темпераментны, выразительны. Стремительность темпа, искрометность диалогов характерны для всех исполнителей спектакля. И конечно, можно поучиться их умению держаться па сцене, носить костюм, их великолепной артистической свободе и прежде всего — их благоговейному отношению к слову, к тексту, к стиху, к свободе и выразительности их жеста. Я уже не говорю атом, как чудесно звучит со сцены французский язык, один из красивейших языков мира, такой певучий, рокочущий, полный огромного богатства музыкальных интонаций. Актеры бережно хранят и доносят до нас тончайшие мольеровские интонации, если говорить об интонациях, заложенных в самой структуре авторского текста. И, пожалуй, — ничего больше. Но это «ничего больше» — огромно. Это — сам Мольер. Эта точность и сдержанность, по-видимому, и есть традиция исполнения Мольера, та традиция, которая, охраняемая от искажений и вольностей, передается из поколения в поколение, от одного исполнителя к другому в Театре французской комедии.

Мы присутствовали на спектакле национальном, французском, разыгранном с недосягаемым для какой-либо другой страны постижением Мольера. И пусть это искусство как бы покрыто дымкой времени, и иным может показаться несколько старомодным, оно обладает волшебной силой живого воздействия — мы в этом убедились. Бережность, с которой французские артисты сохранили мольеровскио традиции, с которой они сумели принести нам неумирающий талант Мольера — драматурга и актера, отражающего талант и душу французского народа, поистине достойна уважения и восхищения.

На спектакле мы могли еще и еще раз убедиться, как близко и доходчиво честное, народное, ясное, мудрое искусство Мольера, с какой силой, с каким убедительным и уничтожающим сарказмом разоблачает оно не только Тартюфа, показанного на сцене, но и тартюфов в различных обстоятельствах и обличьях,

 

 

встречающихся еще и сегодня в жизни. И эта жизненность творческой философии поэта, вероятно, особенно ярко обнажается в актерском исполнении мастеров «Комеди Франсэз». Отказом от излишнего бытовизма спектакль поднимается до басенного обобщения. Тартюф остается в памяти не только как образ угрюмого лицемера, гнусного ханжи и обманщика, он закрепляется в нашем сознании как типическое явление, как огромное обобщение, как символ. Л этого и хотел Мольер. Этого хотим и мы от искусства. Вот в чем поучительный для нас смысл спектакля «Тартюф».

У меня ость старая книга. Она называется «Dictionnaire du Theatre» («Театральный словарь»). В 1918 году, в день празднования пятилетия так называемой Мансуровской студии, мы, ученики-студийцы, подарили ее Вахтангову. Теперь книга находится у меня, я храню ее как память о моем учителе, который первый дал мне почувствовать, что такое искусство Франции. В его рассказах нам, своим ученикам, Франция предстала такой же, как та, которую сегодня я узнал в спектакле «Комеди Франсэз».

Вот почему я вспомнил о том, что написано в старом театральном словаре о театре «Комеди Франсэз», «который, как с точки зрения показываемых публике произведений, так и с точки зрения их исполнения является неоспоримой гордостью великого парода, который, несмотря на все испытания и несчастья, неизменно оставался и остается в авангарде современной цивилизации... «Комеди Франсэз» — единственна, как единствен Мольер...».

Знаменательные слова! В спектакле, показанном нам «Комеди Франсэз», мы ощутили душу французского театрального искусства, огромную, прекрасную душу французского народа, а в приветствиях, которыми обменялись французский национальный театр и московский зрительный зал, мы почувствовали реальность заложенного в искусстве единения и взаимного уважения.

И сегодня хочется обратить слова самого дружеского приветствия к представителям славного французского искусства, к представителям народа, родившего Мольера, парода гордого и независимого, всегда передового в борьбе за подлинную духовную культуру, за содружество народов, за мир, за правду и дружбу на земле.

 

 

 

РАЗМЫШЛЕНИЯ ПОСЛЕ СПЕКТАКЛЯ

 

 

Да, это был блестящий, элегантный, по-настоящему французский, точнее, даже парижский спектакль!

Такое впечатление возникло, как только открылся занавес: изысканный белый павильон, взятый в чуть подчеркнутой перспективе, золотистая деревянная резьба, широкая винтовая лестница на антресоли, сдержанно живописный плафон, расчерченный паркет пола, — все ото сразу пленило зрительный зал. Впрочем, и чуть смутило. Если бы перед нами была традиционная мольеровская сцепа, которая допускает любую условность, это было бы понятно. Но перед нами был модернизированный Мольер, и потому, если в «Тартюфе» одна традиционная комната на все акты воспринималась, как закономерная театральная условность, то нарушение декоративной традиции и «Мещанине» уже вызвало некоторое сомнение. Показалась не очень оправданной одна декорация на все акты, да к тому же изображающая какую-то полукомнату-полухолл неопределенного назначения и предполагающая обилие в доме других роскошных покоев, так и неиспользованных режиссером. А с другой стороны, театральная нарочитость дивертисментов не совсем находится в ладу с суховатой и холодноватой скромностью исторически почти достоверной, хотя и не очень журденовской (слишком уж изысканной), обстановки, воссозданной художником.

Но вот задвигались, заговорили персонажи представления. Прелестны все учителя — продажный ремесленник-музыкант в исполнении Робера Мапюэль; весь словно бы пронизанный стихией «дансантности» учитель танцев, которого прекрасно сыграл Жак Шарон: в нем будто запрятана какая-то танцующая пружинка, и он вот-вот взовьется к небу от обиды за неуважение к его искусству.

Но вот спускается по лестнице в великолепном экзотическом халате м-сьо Журден. Он повязан платком, концы которого смешными рожками торчат над головой. Его полное и розовое, смешное, выразительное лицо дышит добродушием и глупостью.

Луи Сенье был в «Тартюфе» чудесным Оргоном, но в Жур-дене он выше по богатству мастерских деталей, коими разукрашена роль, по великолепному, сочному юмору, который на этот

 

 

раз оказался у актера и который трудно было в такой степени предположить в нем после Оргона.

Сделать Оргона смешным в той мере, в какой это нужно спектаклю, — для этого был необходим топкий художественный расчет. И приятно, что первоклассный юмор Сенье нашел в Журдене свое полное развитие. Великолепно подан им текст. Знаменитая мольеровская «проза, которая не есть стихи», удалась ему в совершенство.

Представление разворачивается. Появляется воинственный крикун-фехтовальщик, очень смешно сыгранный Анри Ролла-ном, уже знакомым нам по спектаклю «Тартюф», и по-своему необыкновенно очаровательный философ, которого превосходно, очень мягко и убежденно играет Жорж Шамара.

Ковьель — Жан Мейер, постановщик спектакля, несомненно представляет собой и как актер явление весьма интересное. Он сумел найти очень своеобразную в ритмическом отношении интонационную характеристику для роли Ковьеля, неожиданно замедленную и очень убедительную; она так хорошо сочетается с пылким чистосердечием Клеонта — Жана Пья. Кстати, великолепно разыгран в спектакле перекрестный диалог поссорившихся пар со своеобразно замысловатой каруселью мизансцен — приставаний, ссор и примирений.

Сколько юмора в этих сцепах! Но насмешка не чересчур зла, все остается в пределах изящного вкуса, которому подчинена режиссерская работа Жана Мсйера.

Наконец появляется Николь. Беатрис Бретти не имеет здесь таких возможностей для раскрытия своего таланта, как в «Тартюфе», и, вероятно, поэтому повторяется. К тому же по слитком правомерно, что ее партнер Ковьель выглядит рядом с ней мальчиком.

На сцене мадам Журдсн и Доримопа. Прелестная Дориме-на, дама сомнительного толка, чье счастье определяется брильянтовым и атласным блеском нарядов, с изяществом сыграна Мари Сабурэ. Мадам Журден... но и она очень изящна! И да простит меня Жермсн Руэр, по ей так и не удалось скрыть своей врожденной грации под нарочитой грубоватостью жестов и интонаций. Но ведь мадам Журден с ее простодушием, с со хозяйственным и семейным здравым смыслом, с ее природной смекалкой — совсем не то, что холодная, расчетливая, надменная Доримепа. Достаточно ли они разнятся в спектакле?

 

 

А может быть, таков и был замысел режиссера, которого, пожалуй, больше всего волновала красивость зрелища, со всей его щедростью и изысканностью?..

Спектакль «Мещанин во дворянстве», конечно, очень отличается от «Тартюфа». Если в «Тартюфе» нас прежде всего восхитило обаяние многолетних традиций, пропитавших самый воздух спектакля, то в «Мещанине во дворянстве» эти традиции заметно модернизированы.

Первое место в этом спектакле принадлежит, конечно, художнице Сюзанн Лалик: в костюмах и декорациях чувствуется и ум и юмор. Но иной раз за всей этой изысканностью и изощренностью в спектакле пропадает главное — народная простота и ясность Мольера.

В «Тартюфе» мы восприняли и почувствовали Мольера — писателя истинно народного. Но ведь таким же он остается и в «Мещанине во дворянстве» — зло высмеивающим смешное жеманство, старательные потуги во что бы то ни стало, любой ценой, хотя бы ценой полной утраты собственного достоинства, стать знатным, стать «жантильомом». И, конечно, все симпатии Мольера в этой пьесе на стороне простоты и молодости, непосредственности и самобытности.

В спектакле, поставленном Жаном Мейером, эти стороны пьесы не до конца раскрыты. Изящная музыка Люлли и несколько абстрактные балетные и вокальные интермедии только подчеркивали утонченность красок и музыки.

Я, разумеется, ясно вижу и другую опасность, подстерегавшую спектакль. Стоило его отяжелить чрезмерной значительностью, как исчезла бы вся искрометная непосредственность и легкомыслие... Да, легкомыслие — это, пожалуй, то слово, которое здесь уместно и которое в должной дозе (подчеркиваю, в должной дозе!) было совершенно обязательно в таком жизнерадостном и веселом спектакле. Весь вопрос в том и состоит, была л и соблюдена эта доза режиссером?!

Я много раз задумывался над тем, чтобы режиссерски осуществить «Мещанина во дворянство». Конечно, и в этот раз, когда я смотрел спектакль «Комеди Франсэз», наряду с восхищением блестящим мастерством наших гостей у меня возникало собственное видение спектакля, иная внутренняя расстановка сил, иные противопоставления, через которые можно было бы, как мне кажется, полнее раскрыть основную цель мольеровской пьесы. И эти мои соображения развивались

 

 

по мере того, как зрелищная сторона спектакля, дивертисменты и режиссерские «приправы» все больше уводили зрителей от центральной темы и в конце концов свели спектакль к остроумному апофеозу, заключительному параду основных актеров у рампы за склоненными страусовыми перьями танцоров дивертисмента.

И странно, этот спектакль ярче и в чем-то несомненно совершенное «Тартюфа». Но вот я отхожу от него и мне кажется, что «Тартюф» в моей памяти все же запечатлелся глубже, сильнее. Причина, видимо, в том, что «Мещанин» несколько утомляет изощренностью выдумки. Мне кажется, что режиссер утратил чувство зрителя, которому адресуется спектакль. Мольер играл при дворе, и свои злые и смелые выходки против короля и его пустой, напыщенной и легкомысленной свиты должен был маскировать блестящими и занимательными пантомимами, дивертисментами. Перед какими французскими королями надо сегодня затушевывать народность Мольера? Не слишком ли добродушно сыграна в нем основная сатирическая партия, не слишком ли глухо звучит тема мещанина во дворянстве, не слишком ли параден спектакль? А ведь самое ценное в Мольере, самое неумирающее в нем, — это то, что прославили актеры «Французской Комедии» в первом своем спектакле в Москве,— его ум, страстное жизнелюбие, его простота и сердечность, отвага народного художника, бросившего вызов пустому блеску, тщеславному позолоченному великолепию.

В своих высказываниях я поделился своими соображениями, сомнениями, недоумениями, не боясь выглядеть неучтивым. Нагни гости показали себя настоящими художниками — значит, они не нуждаются в комплиментах. Я глубоко убежден, что наши друзья и коллеги примут мои слова как выражение глубокого уважения к их искусству.

Как и после первого спектакля, хочется принести благодарность великому искусству актеров «Комеди Франсэз»: они заставили нас еще раз ощутить прекрасные возможности нашего актерского ремесла, поднятого в изысканном исполнении наших французских коллег почти до математической точности музыкального искусства.

 

 

 

ДУША ИНДИИ

 

 

Все более крепнут дружба, взаимопонимание и сердечная близость между народом Индии и советским народом. Крупнейшие мастера советского искусства недавно побывали и Индии, и ответом на этот визит дружбы является приезд мае/герои индийского искусства в Советский Союз.

В Москве на сцене Большого театра в концерте мастерок индийского искусства перед нами предстала как бы живая душа Индии, потому что в настоящем искусстве всегда отражаются мысли и чувства народа. В песнях и танцах — самобытных, своеобразных и неповторимых, в самом внешнем облике актеров, искренних, скромных, благородных и простых, — мы почувствовали замечательные особенности национального характера. Вот песня — в ней слышатся горечь страдании и оптимизм, терпение и колоссальная внутренняя энергия, доказывающая, что народ, за века угнетения сохранивший спою национальную культуру, свое, созданное за тысячелетия искусство, уверенно расправляет плечи.

Стили классических танцев в Индии имеют большую историю. Например, стиль «Бхарат Натьям» получил свое оформление два тысячелетия тому назад. Танец приоткрывает перед нами завесу глубокой древности, и когда мы видим пленительные движения, слышим музыку и песню, раскрывающие содержание пьесы, представленной танцовщицей, — перед нами проходит целая картина жизни. Пусть нам здесь не все понятно, пусть зашифрованы для нас некоторые жесты и пластические движения, условно, канонически изображающие чувства или понятия, но танцы «Алариппу», «Тиллана» и особенно танец в классическом стиле «Катхак» в изумительном исполнении Тары Чоудри покорили наше воображение.

Эта танцовщица необычайно изящна и пластична. Ее танец непрерывен, но каждый его фрагмент кажется законченным и совершенным, каждое движение — динамическим и в то же время скульптурным по своей отточенной форме. У нее предельно выразительны руки, пальцы, у нее танцует все тело, все ее существо, отражающее жизнь души. Представление о том, что каждое из движений танцовщицы гранили, шлифовали и совершенствовали вековые традиции, заставляет с огромным уважением отнестись к этому искусству — отражению истории, духовной жизни, судьбы народа.

 

 

Триста лет династия танцовщиков, представителем! которой является артист Гопинатх, из поколения в поколение культивирует приемы древнейшего классического стиля «Катакхали». Это пантомима. И живые олицетворения чувств, которые жестом, движением, а иногда одной только мимикой передает актер, поистине незабываемы. Изменение лица, позы — и вот ужо. перед нами живая статуя, олицетворяющая «Любовь», «Доблесть», «Сострадание».

Затем мы увидели танцы-пантомимы. Среди них — наглядное и яркое изображение природы, например «Вода». Музыка, ее ритм, движения тела актера-танцовщика изображают воду, струящуюся по камням. Затем мы увидели «Рыбу», «Лотос», «Крокодила», «Оленя», «Слона», причем это было не только подражание движениям животных, скажем, пугливому оленю, тяжеловесному слону, трепету лепестков лотоса, выраженного необычайно подвижными пальцами,— нет, мы почувствовали в этом образы живой природы. Рыба плыла, мы видели работу ее плавников, виртуозно изображенную пальцами, она плыла против течения, рассекая толщу воды, борясь, преодолевая препятствия,— все существо актера, все его тело выражало это движение. До нас донесена поэтическая суть, красота натуры. В искусстве Гопинатха — необыкновенный юмор, удивительное проникновение в поэзию изображаемого, огромная вера в правду танца, и отсюда его четкость, насыщенность и виртуозная техника, направленная на то, чтобы каждое виденне, вызванное перед нами актером, было жизненно правдивым и пластически прекрасным.

Мы увидели па сцепе прелестный лирический танец в стиле «Мапииури» — «Кришна и Радха» в исполнении Сурьямукхи и Томбино Дели, зажигательные темпераментные народные танцы с барабанами в исполнении Бабу Сингха и Падиа Сингха, праздничный танец племени Нага в исполнении этих же актеров — двух танцовщиков и двух танцовщиц. И эти танцы нам много рассказали. Не вымаливают, а грозно требуют дождя у божества танцовщики с барабанами. Танец племени Нага — это настоящее ликование народа в честь урожая. Добрые люди труда радуются своим удачам. Их отличают веселье, темперамент и целомудренное отношение к дсвушкам-партнершам.

Меня поразило вначале то, что многие исполнители поют с закрытыми глазами, танцуют босые. Но затем, когда я почувст-

 

 

вовал тот внутренний огонь, который озаряет танец, то почти ритуальное преклонение перед образами, людьми, природой, которое придает танцам волшебное очарование, я понял, что для более глубокого проникновения в строй мелодии, в чувственную сферу песни актеры, закрывая глаза, как бы выключают все чувства — в угоду музыке, звучанию голоса, слуху. А босые ноги как бы плотнее прикрепляют танцовщиком к матери-земле, помогают яснее ощущать движение, отработать ритм и темп танца.

Музыку и вокальное искусство Закавказья и Средней Азии напоминают некоторые песни и музыкальные произведения Индии. Теплый, ровный голос Винайяка Рао Патвардхана завораживает. Классические мелодии «Кхаял бахар», «Тарана» полны не только поразительных переходов, виртуозных звучаний, которыми можно любоваться, но трогают сердце своей поэтичностью. Песни-поэмы Рабипдраната Тагора, народные песни, прославляющие урожай, радость жизни, лирические песни прозвучали в исполнении певиц и певцов Миры Четтерджи, Аса Сингх Мастаны, Суриндер Каур, рождая представление о музыкальной и вокальной культуре народа, включающей в себя огромное многообразие школ, направлений, стилей.

Так же разнообразны музыкальные инструменты Индии — мы услышали, например, сарапги, звучание которого напоминает человеческий голос. Ситар и вина, табла, барабаны создавали неповторимые по колориту музыкальные картины.

Концерт мастеров индийского искусства на сцене Большого театра СССР был для нас, работников советского искусства, открытием нового мира, он показал нам сокровища индийского искусства.

Чувства, мысли, переживания, запечатленные в песнях, музыке и танце, взволновали наши сердца, окрылили воображение, заставили почувствовать глубокую любовь и уважение к великому народу, создателю больших и неповторимо прекрасных произведений. Они — отражение души народной и поэтому делают огромное дело для взаимопонимания, душевного и сердечного сближения советских людей с народом Индии.

 

 

 

ПЕРВЫЙ СПЕКТАКЛЬ

 

 

В торжественной, приподнято праздничной обстановке открылись в Москве гастроли Государственного польского театра, являющиеся важным событием не только в театральной жизни нашей страны. Эти гастроли — новая веха в укреплении нерушимой дружбы советского и польского народов.

Приветствуя польский театр, советский зритель приветствует не только польское искусство, но и народ, создавший это искусство.

Мне с театром имени Моссовета удалось побывать в Польше в 1952 году, и я знаю, какое это огромное, счастливое, радостное волнение — почувствовать через искусство единение с народом, представители которого сидят сейчас здесь, в зрительном зале.

Польский зритель с необыкновенным радушием, вниманием и горячностью отнесся к нашему театру и к другим советским театрам, которые приезжали в Польшу. И можно не сомневаться, что советский зритель ответит таким же радушием и вниманием.

Для первого спектакля польский театр выбрал пьесу «Кукла» — инсценировку одноименного романа Б. Пруса, поставленную художественным руководителем театра, режиссером Б. Домбровским. Спектакль этот — театральное повествование о жизни аристократических и торговых кругов старой Полыни. В центре повествования — судьба двух людей: молодой аристократки Изабеллы Лэнцкой и Станислава Вокульского. Образ Вокульского вызывал в польской литературной критике споры и несогласия: человек, начавший с революционной деятельности, жадный к знаниям, покончивший со своими свободолюбивыми молодыми увлечениями в ссылке, возвращается к коммерческим делам, наживается на военных поставках ради того, чтобы богатством завоевать любовь Изабеллы. По-видимому, Б. Прус хотел противопоставить холодному, расчетливому, бессердечному и надменному обществу непосредственного, противоречивого, подчас хищного, талантливого и способного на большие страсти человека. Так и решен в спектакле образ Вокульского. Перед нами простой, сильный человек, одержимый огромной, неуемной страстью. Окончательно потеряв веру в возможность достижения счастья, обманутый Вокульский исчезает.

 

 

Изабелла в романе — молодая женщина редкой красоты, привыкшая с детства к обожанию. Она не только неспособна к какому бы то ни было труду, даже к самому легкому: вызнать звонком слугу — и то для нее занятие неприятное и трудное. Когда ее отец разорился, многочисленные поклонники, охотники за красотой и богатством, покинули Изабеллу. И нот тогда-то в ее жизнь вошел Вокульский, который всевозможными, подчас неуклюжими приемами пытается быть ей полезным и выручить старого Лэнцкого из финансовых затруднений. И это раздражает холодную, пустую Изабеллу.

По ходу пьесы театр показывает галерою типов, жизненно убедительных сцен, правдиво раскрывающих общественную атмосферу тех лет. Культура театра выражается» тщательности характеристики каждого персонажа, даже самою незначительного. Спектакль сделано предельной художественном скромностью.

Декорации решены художником О. Аксером отдельными, в основном хорошо найденными фрагментами обстановки, внутренней архитектуры комнат.

Всему спектаклю присущи точность и сдержанность, почти камерность решения. В искусстве польского театра радуют и эта сдержанность, и художественный вкус, и разработка деталей, не допускающая никакого преувеличения или форсирования. Конечно, трудно воспринимать спектакль тем, кто не знает польского языка, потому что он весь построен на длинных диалогах и почти лишен внешнего действия, драматической напряженности, попросту не сценичен и излишне затянут. Тончайшие интонации, глубоко раскрытые взаимоотношения и отсюда — настороженное и сосредоточенное общение партнеров предполагают зрительный зал, способный все это воспринимать до запятых.

Режиссер не боится длительных пауз. Вспоминается начало второй сцены, когда в совершенно темной комнате с закрытыми ставнями раздается сначала звон ключа, скрип открывающейся двери и затем входит главный приказчик Вокульского, Игнацы Жецкий (Я. Цецерский), — наивная и немного смешная фигура идеалиста и чудака, бесконечно преданного своему хозяину и своим идеям о Бонапарте и бонапартизме.

Мы едва различаем, как входящий Жецкий снимает пальто и приводит себя в порядок, осматривает свои ящики с кукла-

 

 

ми, заводит музыкальную шкатулку. Бот он наконец подошел к столу и зажег керосиновую лампу, согрел над ней свои старые руки; он одет в скромный старомодный костюм однажды полюбившегося покроя и цвета. И при скудном освещении керосиновой лампы он принимается за свой сокровенный дневник, а затем за свои счетные книги, прикидывает, думает, решает... Почти пятиминутная пауза. Сцена сыграна в темноте, но она приковывает внимание зрителя: режиссером и артистом создана убедительная правда жизни.

Исполнение отдельных образов и общее решение спектакля — все вполне соответствует тому, что хранится в памяти от романа Пруса. Это — стилистически и бытово точно и художественно выразительно. Я не знаю, о ком из актеров говорить особо. Конечно, прежде всего надо отметить сценические данные и артистичность одной из лучших актрис польского театра — Нины Андрыч, исполнительницы роли Изабеллы Лэпцкой. У нее великолепный низкий голос, который подчас звучит даже более глубоко, чем этого ждешь от «куклы».

Артист Лех Мадалинский играет Вокульского. Как хороши его простые, сильные руки, его волевое лицо, его сдержанность. Возможно, что такие Вокульские в иных условиях раскрылись бы для других дел — патриотических и народных. По крайней мере, так это звучит в спектакле. Великолепен Ежи Лещин-ский в роли отца Изабеллы.

Следует упомянуть о двух актрисах тонкого мастерства — Марии Дулемба (графиня) и Марии Горчинской (Вонсовская), а также о представителях молодого актерского поколения — Владиславе Шейбаль, играющем изобретателя Охоцкого просто, свежо очень свободно и органично, и о двух артистах, исполняющих роли студентов, — В. Глинском и М. Лонч, которым присущи те же качества.

Конечно, по первому впечатлению трудно судить о театре в целом, но совершенно очевидно, что перед нами глубоко продуманная, умная, талантливая и содержательная работа.

Хочется от глубины души пожелать польскому театру успехов. Я не сомневаюсь, что каждый последующий спектакль будет множить число почитателей польского театра и послужит дальнейшему укреплению нашего братского единения.

 

 

 

ТОНКОЕ МАСТЕРСТВО

 

 

После значительного, серьезного, сосредоточенного, но несколько затянутого спектакля «Кукла» комедия А. Фредро «Муж и жена» воспринимается как представление, полное блеска, озорства, остроумия, стремительного ритма, веселья, звенящего мастерства.

О пьесе из-за незнания языка говорить не могу, но, судя по общей сюжетной конструкции и отдельным репликам, она, по-видимому, остроумна, человечески достоверна и логически обоснована. Это то, что принято напивать «высокой комедией» — се образность подымается до обобщения, до подлинной типичности. Любовная путаница! Да! По вместо с, тем п нечто большее: за несколько фривольными положениями — острая, язвительная издевка над мнимой благопристойностью, ханжеством «высшего света», лживым негодованием, напыщенной, дутой ревностью.

Сюжетные перипетии пьесы забавны и вызывают дружный смех зрительного зала. Режиссерский рисунок смел и, я бы сказал, музыкально точен. Почти фарсовые ситуации и мизансцены не коробят. Они на той грани искусства, где их воспринимаешь как виртуозность и восхищаешься ими, тем более что они всегда оправданы основным замыслом спектакля. Так восхищаешься в балете непревзойденной точностью и изяществом хореографического рисунка, техническим совершенством балерины. Конечно, это далеко не полная и не точная аналогия. Она нужна мне только для того, чтобы подчеркнуть основную мысль о восхитительном, ясно зримом мастерстве, точно рассчитанном, почти вдохновенном, если такое высокое слово дозволительно отнести к легкому комедийному искусству. Подчас оно настолько тонко отточено, что зритель, возможно, и не заметит его. Он просто будет захвачен потоком событий, каскадом трюков, настолько органично исполненных, что они кажутся самой жизнью.

В режиссерском рисунке спектакля, в игре актеров наличествует то подлинное изящество, изысканное чувство меры, которые всегда пленяют. Превосходно играют актеры! Вот она, школа комедийного мастерства польского театра! Несколько внешняя стремительность, ритмическая четкость, отточенные интонации и такие же отточенные жесты. Выразительность

 

 

плюс ум! Чувства?! Но о каких чувствах можно говорить применительно к персонажам «Мужа и жены»?! Все, что происходит на сцене, — представление. Актеры почти и не скрывают, что они играют; но они так искусно делают вид, будто забывают об этом, будто они искренне и самозабвенно живут на сцене, что в какие-то минуты этому верит и зритель!

Янина Романувна — одна из самых блестящих комедийных актрис Польского театра. Ее трижды провожали аплодисментами по ходу действия. Ее темперамент кажется неподдельным. Нас восхищает, как умно раскрывает она глупость своей героини, как изящно, как артистически она вульгарна. Ее игра безукоризненно рассчитана, а как смешна! Это великолепный мастер и обаятельная актриса.

Меня восхитила та легкость, с которой Юстына Кречмарова перевоплотилась в образ лукавой, задорной, соблазнительной служанки Юстыси. Я запомнил ее строгую, сдержанную и содержательную игру в роли кореянки в спектакле «Полковник Фостер признает себя виновным». Может быть, в роли Юстыси Кречмарова кое-где чересчур подчеркивает, что это не она сама, что она только так играет. Ну, а может быть, это и не грех в комедии такого толка?

Еще более неожиданным для меня оказалось превращение Яна Кречмара. Всегда полный благородства и значительности, по амплуа — герой, Чацкий и Сид, Кречмар играет по-настоящему комедийно, с истинным юмором. Его граф Вацлав шаловлив, легок и забавен в своей мнимо глубокомысленной напряженности. Как это хорошо! Это заставляет с еще большим уважением относиться к превосходному мастерству и артистичности выдающегося артиста Государственного Польского театра.

Наконец, Чеслав Воллейко. Это он играл так трогательно и поэтично роль Шопена в фильме «Юность Шопена». Талантливый, блестящий актер! Сколько неожиданной изобретательности, артистического озорства, тонкой наблюдательности, сарказма и яда в его изящной игре в комедии «Муж и жена».

Что сказать об оформлении спектакля?

Оно сделано весьма лаконично: одна полукруглая комната — павильон на все три акта. Великолепно сшитые, стильные костюмы. Только почему за окном такое некомедийное свинцовое небо и почти «трагически» голые ветви?!

Конечно, было бы неуместно ждать от такого спектакля

 

 

внушительных, жизненно важных впечатлений. Но на яркое мастерство и острый ум хочется долго и благодарно аплодировать, режиссуре и актерам Польского национального театра, нашим дорогим гостям и друзьям.