Общий взгляд на культуру человечества в XIX веке

Отношение «Запад — Восток», сложившееся на переходном этапе истории европейской

культуры, сохранялось в XIX столетии, а во многих случаях и ожесточалось колониальной

политикой Запада, порождавшей на Востоке не только психологическое, но и практическое,

вплоть до вооруженного, сопротивление и отталкивание от культуры, навязывавшейся

колонизаторами. Такое культурное противостояние уже в начале XX века было выражено

английским поэтом, имевшим, разумеется, в виду, прежде всего, отношения его страны и

Индии (этот широко известный поэтический афоризм уже приводился в первой части нашего

курса):

Запад есть Запад, и Восток есть Восток, И им не сойтись никогда...

Новыми в складывавшейся в XIX веке ситуации были, пожалуй, два момента.

Первый состоял в том, что обнажившиеся противоречия буржуазной цивилизации стали

вызывать на Западе не только романтическую ностальгию по собственному Средневековью, но

и своего рода зависть к современному Востоку, удерживавшему те качества, которые культура

Запада утратила — в этом смысл «Западно-восточного дивана» И. В. Гёте:

Признайте же — поэты Востока Выше нас, поэтов Запада, —

и суть отношения к культуре Индии А. Шопенгауэра, по словам В. Шубарта, первого «в

ряду тех, кто стал искать в Индии дополнительные ценности для прометеевского человека»;

такое отношение к Востоку объясняет и обращение А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова к

кавказской и цыганской темам, бегство П. Гогена на Таити и Н. К. Рериха в Индию

и др. Независимо от разных исходов этих акций — французский живописец вернулся во

Францию, а русский художник укоренился на своей новой родине и стал основоположником

целого духовного движения, существующего поныне и ставшего в России достаточно

влиятельным, — их воздействие на культуру Западного мира убедительно говорит о

начавшемся изменении отношения Запада к Востоку; оно будет продолжать радикально

изменяться в XX веке под влиянием многих факторов (о чем речь впереди).

Второй момент состоял в том, что само понятие «Запад» существенно раздвинуло свои

границы, и на Восток Европы, и за океан — на Американский континент: Россия «догнала»

Запад и с самого начала XIX века, с романтической реакции на Великую Французскую

революцию, пошла вровень со всеми европейскими странами и тесно с ними

взаимодействовала, несмотря на отчаянное сопротивление разного рода изоляционистских сил

(поэтому, если характеристика русской культуры XVIII века была выделена в особый

параграф, в нынешней лекции она будет рассматриваться в целостной многонациональной

культурной полифонии Запада); что касается Нового света, то его культура развивалась в том

же направлении, что и европейская, но процесс формирования наций и национальных культур

был тут абсолютно своеобразным, ибо национальное единство достигалось здесь слиянием

множества национальных потоков — и европейских, и африканских, и индейских, а в

социальном плане это был прыжок из рабовладельческого строя в буржуазно-демократический.

Поскольку Восток, Ближний, Средний и Дальний, несмотря на некоторые частные

«подвижки», сохранял свою духовную неподвижность, ничего существенно нового о его

культурах в масштабе данного исследования сказать нельзя — традиционалистики прочно

удерживались здесь черты и принципы, установившиеся в каждой восточной стране в Средние

века, а подчас и в более глубокой древности. Так, В. Н. Никифоров, выделяя три периода в

истории Китая, к третьему периоду отнес все «II тысячелетие н. э.», а затем объединил его с

предыдущим периодом, средневековым, ибо в нем сохранялось «господство этой сложившейся

идеологической системы»; в Индии границы второго, «феодального», периода ее истории

ученый определяет «с первых веков нашей эры... до английского завоевания», добавляя:

«Сходство с китайской историей полнейшее». «Сходную» же периодизацию он предлагает и

для Камбоджи, а в истории «некоторых народностей Тропической и Южной Африки»

невозможным оказалось выделить даже два таких больших этапа, поскольку те «сохранили до

XX века первобытно-общинный строй».

Разумеется, существуют параметры, позволяющие эти огромные этапы расчленить на ряд

Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+

(2)320 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 270

периодов; так, M. E. Кравцова, исследуя историю культуры Китая, этап этой истории,

простирающийся от III века до XX, подразделила в соответствии со сменой династий и, более

того, установила наличие в ходе ее развития циклической смены «стабильных» и

«переходных» периодов, никак, впрочем, со сменой династий не связанной. Однако если такая

цикличность, действительно, управляет историей китайской культуры, то значит ее

основополагающие принципы оставались неизменными, что и позволило M. E. Кравцовой

назвать весь этот этап «традиционным».

История культуры Японии в целом ряде отношений отличается от китайской и индусской,

корейской и камбоджийской, но не более, чем эволюция культуры каждой европейской страны

отличается от таковой в других странах этого континента; если все же правомерно применение

культурологических категорий «Запад» и «Восток», хотя бы в ограниченном и исторически

изменчивом смысле, то понятие «традиционная» придется признать атрибутивным для

«Востока» в целом; в Японии это время, начиная с середины XVII и до середины XIX века, Л.

Д. Гришелева называет «периодом изоляции». В ее исследовании «Формирование японской

национальной культуры» выявлено множество фактов, свидетельствующих о проникновении

определенных явлений культуры Запада, прежде всего голландской, а затем и русской, но это

не могло поколебать безусловного господства традиционных форм национальной культуры;

даже после того, как произошло «открытие» страны для иностранцев благодаря заключению в

1850-е годы серии торговых договоров с США, Англией, Россией, Голландией, Францией и

пришедшему в 1868 году к власти новому правительству, которое «стало проводить политику

широкого, целенаправленного заимствования западной культуры, науки и техники», Япония не

освободилась от власти традиций и в целом ряде отношений, даже в условиях активной

американизации всей жизни страны, сохраняет верность им по сию пору.

Н. И. Конрад писал: «Специалисты по восточным литературам знают, что со второй

половины XIX в. в некоторых странах Востока, по крайней мере в определенных

общественных кругах этих стран, приобрели широкую известность многие из европейских

литератур» (примечательно в этом суждении дважды оговоренное: «в некоторых странах» и «в

определенных...кругах», то есть «окно в мир» было еще только приоткрыто, и лишь в

следующем веке, да и то через ожесточенное сопротивление подчас до фанатизма доходящих

националистов, оно будет распахнуто

настежь, как в прошлом столетии в России. Во всяком случае, нельзя не согласиться с

уважаемым востоковедом, что именно и только «со второй половины XIX в. литературные

связи приобрели общемировой масштаб» и что только в это время «в орбиту мировых

литературных связей был вовлечен и Восток»). Нельзя не учитывать и крайне неравномерных

силы и эффективности этих связей — от внедрявшихся насильно колонизаторами и

усваивавшихся в диаспорах Европы до органично впитывавшихся интеллигенцией,

формировавшейся в восточных республиках Советского Союза. Процессы вестернизации по-

своему протекали в XIX веке в каждой стране Ближнего, Среднего и Дальнего Востока, однако

нигде они не могли сломать господство традиционной культуры, и не потому, что у этих

народов существовало особенно развитое национальное самосознание, а прежде всего потому

что не менялись основы их образа жизни — земледелие, скотоводство и фольклорного типа

художественное ремесло — а тем самым и национально-специфические формы

мифологического сознания и культовой обрядности, сопротивление же колонизаторам, и с

ними вместе всем европейцам, лишь обостряло и усиливало изоляционистски-

националистические позиции общественного сознания.

Если воспользоваться ясперсовым понятием «осевое время», то XIX век на Западе является

его продолжением и в известном смысле кульминационной фазой: именно тогда научно-

технический прогресс выявил все свое позитивное значение для жизни людей на нашей

планете и еще не обнаружил тех опасностей и грозных предзнаменований, которые принесет

век XX, охарактеризованный трагической формулой О. Шпенглера как «Закат Европы».

Знаменательным для XIX века представляется мне творчество Жюля Верна, превратившее

эпизодически появлявшиеся повести социально-утопического содержания в жанр

оптимистически представлявшего будущее человечества научно-фантастического романа,

ставший одним из самых популярных у входивших в жизнь новых поколений. Да, столетие это

было перенасыщено войнами и революциями, именно тогда стали осознаваться отрицательные

стороны капитализма и родился марксизм, теоретически обосновывавший возможность и

необходимость радикального преобразования человеческого общества, однако

господствующее умонастроение было все же оптимистичным, оно сохраняло унаследованную

от Просвещения и подтверждавшуюся фантастическими достижениями научно-технического

прогресса веру в могущество человеческого разума и конечное торжество на Земле, а не на

небе, идеалов «свободы, равенства и братства». Но эта «светская вера», вера в прогресс,

обеспечиваемый самими людьми, а не потусторонними высшими силами,

утверждалась в драматических испытаниях, в преодолении сил, опровергавших ее и в

Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+

(2)320 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 271

сознании, и в повседневной жизненной практике, но неспособных, как свидетельствовала сама

эта практика, подавить активные действия людей в сферах политики и экономики, техники и

технологии, научного познания и художественного осмысления реальности.

Противоречия, которые принес с собой XIX век, остро ощущали современники — можно

было бы привести множество свидетельств такого рода, но едва ли не самой глубокой и именно

культурологической была характеристика, данная ему однажды К. Марксом; словно подхватив

идею Ж.-Ж. Руссо, он показал, что спустя сто лет выявленное его мудрым предшественником

противоречие не только не сгладилось, но стало еще более драматичным: «С одной стороны,

пробуждены к жизни такие промышленные и научные силы, о каких не подозревали ни в одну

из предшествовавших эпох истории человечества. С другой стороны, видны признаки упадка,

далеко превосходящего все известные в истории ужасы последних времен Римской империи.

В наше время все как бы чревато своей противоположностью. Мы видим, что машины,

обладающие чудесной силой сокращать и делать плодотворным человеческий труд, приносят

людям голод и изнурение. Новые, до сих пор неизвестные источники богатства благодаря

каким-то странным, непонятным чарам превращаются в источник нищеты. Победы техники

как бы куплены ценой моральной деградации. Кажется, что по мере того, как человечество

подчиняет себе природу, человек становится рабом других людей, либо же рабом своей

собственной подлости. Даже чистый свет науки не может, по-видимому, сиять иначе, как

только на мрачном фоне невежества. Все наши открытия, весь наш прогресс как бы приводят к

тому, что материальные силы наделяются интеллектуальной жизнью, а человеческая жизнь,

лишенная своей интеллектуальной стороны, низводится до степени простой материальной

силы».

Осознание драматизма этой ситуации и рождало различные варианты социалистической

концепции преодоления враждебного человеку научно-технического прогресса —

романтически-ретроспективистские и позитивистски-прогрессистские, нравственно-

педагогические и революционно-практические, религиозные и эстетические, а нередко и

безнадежно-пессимистические, лишенные веры в какую-либо возможность разрешения этого

конфликта. В. И. Ленин в одной из ранних своих работ противопоставил оптимистическое и

пессимистическое мировосприятия как принципы понимания закономерностей исторического

процесса; и действительно, тут столкнулись «исторический оптимизм»

позитивистски-марксистского склада и «исторический пессимизм» романтиков, не

случайно так часто тяготевших к религиозной вере в потустороннее бытие как единственно

способное разрешить противоречия земной жизни или же с завистью смотревших на

феодальный Восток или первобытный Юг, не знавшие принесенных цивилизацией

конфликтов.

Так XIX век безжалостно выявил все противоречия нового исторического типа культуры,

что позволит следующему столетию осознать себя его прямым наследником. Об этом писал Т.

Манн в блестящей статье о «Страдании и величии Рихарда Вагнера»: «Мы относимся к

девятнадцатому веку, как сыновья относятся к отцу... Мы пожимаем плечами и при мысли о

его вере — вере в идеи, и при мысли о его неверии, то есть о его скорбном релятивизме; его

либеральная приверженность разуму и прогрессу кажется нам несколько смешной, его

материализм — слишком компактным, его самонадеянное стремление монистически

разрешить все загадки мироздания — чрезвычайно поверхностным. Гордость, которой

переполняли этот век его научные достижения, уравновешивается, даже перевешивается его

пессимизмом, внутренним его сродством с ночным мраком и смертью, которое, по всей

вероятности, когда-либо сочтут наиболее характерной его чертой».

Если это «когда-либо» наступило семьдесят лет спустя после написания его статьи, то

ожидание великого писателя не оправдалось: XIX век предстает перед нами именно в

противостоянии и противоборстве данных двух позиций — их можно условно назвать

романтической и позитивистской. (С чисто логической точки зрения, более корректными

были бы оппозиции «романтическая — реалистическая» или «позитивистская —

негативистская», и они соответствовали бы реальному положению вещей, однако я нарушил

требования строгой логики, ибо использование уже вошедших в обиход и обретших

определенное значение понятий имело свои преимущества. Необходимо лишь предупредить

(более обстоятельно это будет разъяснено ниже), что оба эти понятия — «романтический» и

«позитивистский» — используются здесь не в узких эстетически-художественном и историко-

философском значениях, а в широком культурологическом.

О том, каковы были культурный масштаб этой дивергенции и глубина ее проникновения в

духовную жизнь общества, свидетельствует, быть может, более яркое, чем в другие эпохи,

отражение ситуации в педагогической мысли и практике. Сошлюсь снова на такого

компетентного исследователя, как уже известный нам П. Соколов, который, подытоживая

развитие педагогики в XIX веке, противопоставил два ее направления: одно, представленное

«системами и взглядами Канта, Фихте, Песталоцци, Фребеля,

Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+

(2)320 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 272

Гербарта и их последователей.., носит гуманистически-идеалистический характер»,

поскольку, опираясь на «идеалистическое миросозерцание», все они «полагают и высшую цель

воспитания — в развитии человеческого духа, самодеятельного сознания, деятельной

внутренней личности», и второе, опиравшееся на позитивизм О. Конта и «давние философские

традиции великих английских эмпириков Бэкона, Локка, Юма и других», а также на

«поразительные успехи естественных, положительных наук и связанные с ними великие

открытия и изобретения конца XVIII и первой половины XIX века», которые определили

значение положительных знаний, а вместе с тем и значение, вообще, того метода, по которому

они строились, — метода точного, обстоятельного наблюдения. Метод опытных, эмпирических

наук стал применяться и к изучению сложных форм жизни — явлений психологических,

нравственных (этических) и общественно-исторических»; выстраивая педагогическую систему

с этих позиций, Г. Спенсер и его единомышленники видели «задачу воспитания в подготовке

человека к практической, действительной жизни».

К такой четкой и точной характеристике остается лишь добавить, что обе позиции

проявились и в педагогической жизни России, и что, более того, она знает замечательный опыт

их синтезирования — концепцию К. Д. Ушинского, которой, впрочем, не воспользовались для

реорганизации школы, и она вплоть до Октябрьской революции сохраняла принципиальные

различия между «классической» гимназией и «реальным» училищем; после революции была

создана «единая трудовая школа», основанная на позитивистски-прагматической концепции и

методике, каковой и остается по сей день, укрепившись на этих позициях после того, как

реализовывавшиеся ею принципы «коммунистического воспитания» были отвергнуты, а

заменить их оказалось нечем (предпринимаемые сейчас попытки заменить их религиозным

воспитанием, обосновываемые быстро «перекрасившимися» теоретиками из Академии

образования, долговременного успеха иметь, конечно, не могут — история вспять не движется,

как бы кому-то из каких-то соображений этого ни хотелось...).