Глава 73. Ответ. О благодельнях. И о прокаженных. И о ко-лосных. И о престаревшихся. И по улицам в коробах лежащих.

Чернец — монах, черница — монахиня. ² Строй — калека и нищий.

И на тележках и на санках водящих и не имеющих где главы преклонить. Всех прокаженных и престаревшихся описать по всем градом, отдельно от здоровых строев. Да в каждом городе устроить богадельни мужицкие и женские, и тех прокаженных и престарев­шихся, не могущих нигде головы преклонить, устроить в богадель­нях пищею и одеждою. А боголюбцы милостыню и все необходимое им приносят ради своего спасения. Да приставить к ним здравых строев и баб стряпчих, сколько необходимо. Да над ними приказать священникам добрым, да целовальникам или горожанам добрым смотреть, чтобы им насильства и обиды от стряпчих не было. А свя­щенники бы к ним в богадельни мужские и женские приходили, да их поучали и наказывали их страху Божию, чтобы жили в чистоте и в покаянии, и во всяком благодарении. <...> А здравые бы строи с женами по богадельням не жили, а питались бы, по дворам ходя­чи, от боголюбцов, как и прежде, а которые способны работать, и они бы страды¹ подлежали».

Стоглав Ивана Грозного регламентирует порядок организации призрения живущих за счет милостыни. Обратим внимание — за­падное законодательство этого времени направлено на искорене­ние бродяжничества и нищенства как социального явления, иа Ру­си же оно юридически закрепляется, государь пытается лишь ограничить его масштабы: здоровым нищим позволено жить за счет подаяния, но не разрешено пребывать в монастырских бога­дельнях, предназначенных для малолетних сирот, престарелых, больных и инвалидов.

Самодержец убежден, что годовое содержание (деньги, соль, одежда) городских богаделен должно обеспечиваться из царской казны, умножаясь за счет вкладов мирян-христолюбцев. При этом закон не устанавливает обязательных отчислений для имущих на содержание богоугодных заведений, как это случилось на Западе, по мысли русского царя, состоятельные подданные станут делать пожертвования добровольно — ради спасения души.

Монарху требовалось организовать многочисленных работни­ков, вовлекаемых в благотворительную деятельность не по зову сер­дца, а по долгу службы. Основание этой пирамиды должны были составлять смотрители из числа «здравых строев и баб стряпчих», количество которых определялось в зависимости от числа призре­ваемых. Власть не полагалась на добросовестность смотрителей (из­вестно, что приказчики, надзиравшие за богадельнями, торговали местами в них, следовательно, подлежали замене), а потому посчи­тала необходимым «над ними приказать священникам добрым да целовальникам или горожанам добрым» обеспечить контроль.

Перевод богаделен на государственное обеспечение делал необ­ходимым как введение учета нищенствующих, так и принятие мер, ведущих к сокращению их количества, а потому неудивительно ре­шение о принудительном разделении нищих по состоянию здоро­вья, полу и возрасту. Трудоспособных людей, живущих Христа ра­ди, судебник предписывал направлять на ломовые (тяжелые)

Страда — тяжелые, ломовые работы.

 

 

И. А. Пелевин. Иван Грозный, посещающий юродивого Николу Салоса во Пскове

■^

работы. Здоровым нищим разрешили жить за счет подаяния, но запретили вход в богадельные избы. За городскими и монастыр­скими богоугодными заведениями закрепили призрение исключи­тельно малолетних сирот, престарелых, больных и инвалидов. Произошла подмена мотива добродеяния: душевный порыв, хрис­тианское милосердие царь попытался сделать обязанностью, а от­ветственность власти за попечение калек и убогих переложить на не готовое к тому население.

В XVI в. западные страны, протестантские прежде всего, нако­пив большой опыт монастырского призрения, развивают светское. Милостыню и подаяние заменяет деятельная благотворительность граждан. Западная Европа переживает второй период эволюции отношения к людям с отклонениями в развитии, тогда как Мос-

 

ОБРЕТЕНИЕ ПРАВА НА ЖИЗНЬ

ковская Русь находится в предшествующем периоде. Здесь опыт церковного призрения только формируется, личное доб-родеяние, нищелюбие, милостыня не перерастают в дея­тельную благотворительность. Калеки и убогие могли наде­яться лишь на копеечную милостыню да на пассивное сострадание населения, ибо само оно пребывало под тяжелым гнетом грозного тирана. Если на Западе в деле организации призрения убогих объ­единяются церковь, государство, городская власть и бюргерство, то в Московской Руси это прерогатива самодержца, церковь зави­сима от него, личные свободы отсутствуют, исключены любые инициативы в сфере деятельной благотворительности.

Ню и

юродству на

си

 

Стоглавый судебник содержит специальные рекомендации от­носительно сумасшедших: дабы не были они «пугалом для здоро­вых» предписано отправлять их в монастыри. Согласно букве за­кона делать это надлежало ради духовного лечения и вразумления безумцев, на самом деле Иван Грозный счел монастырь надежным местом для заключения неугодных. Объявление человека лишен­ным разума и его последующая изоляция становятся инструмен­том политической борьбы самодержца с инакомыслием. Согласно летописным свидетельствам, подавляющее число людей, объяв­ленных в соответствии с новым законом сумасшедшими, принад­лежало к знатным фамилиям. Признание боярина сумасшедшим позволяло царю упрятать несчастного за стены обители и конфи­сковать его родовые поместья и имущество, а наследников лишить прав на собственность. По мысли самодержца (и его подручных), всякий, кто проявляет несогласие или просто подозрителен влас­тям, одержим бесом, ибо враждебен земному богу-царю.

Итак, в эпоху Ивана Грозного впервые в отечественной исто­рии светская власть обращает внимание на сумасшедших, предла­гая использовать подлинный или вымышленный душевный недуг как повод для изоляции психически больных или политических противников. Не случайно проявление царского интереса к су­масшедшим совпало по времени с учреждением в структуре власти судсбно-полицейских приказов — Разбойного (1555), Земского (1564), Холопьего (1571). Следует отметить, что объявленная го­сударем охота на ведьм не получила, как это в схожих ситуациях бывало на Западе, «всенародного отклика». Карательные админи­стративные действия не только не находили поддержки у населе­ния, но нередко приводили к прямо противоположным результа­там — увечных нищих странников, калик перекатных и юродивых толпа брала под свою защиту. С особо популярными юродами власть не рисковала расправляться, Иван Грозный считался с их силой, достаточно вспомнить его встречи с Василием Блаженным или с псковским юродивым Николой Салосом.

Обращение к феномену юродства на Руси проливает свет на противоречия между отечественным законодательством, право-

 

^к к» мЯ у >

__2*

ЙЙД^Ё' '^

 

' ' '

 

Василий Блаженный. Икона

славным каноном и традицией отноше­ния русского человека к убогому, нище­му, обездоленному. «Звездным часом русского юродства стал XVI век. Во-первых, в течение этого столетия прославились десять юродивых. <...> Во-вторых, именно тогда официальная церковь на Соборе \ 547 г. признала трех «похабов» <...> местночтимыми святыми» [16, с. 146]. На этот факт сле­дует обратить особое внимание. В то время как закон (Судебник) требует изолировать бесноватых от общества, Церковь причисляет не одного, а сразу троих бесноватых к лику святых, перево­дя их из касты неприкасаемых и пресле­дуемых по закону в разряд достойных, более того, почитаемых, провозглашая их жизнь подвигом, а самих юродивых идеалом для верующих. Беспокойство властей вызывали юроды-обличители, таящие под маской внешней инакости политический вызов, но да­же к ним светские и духовные иерархи изредка проявляли снисхо­дительное терпение.

Резкий подъем популярности юродивых в народе хронологиче­ски совпадает с наиболее жестокими периодами правления Ива­на IV. Во времена тирании, раболепия православных иерархов пе­ред самодержцем, в ситуации максимального подавления личности необычность поведения юродивых осуждается менее, чем обычно.

Напомним, юродство попало на Русскую землю из Византии, где, возникнув в VII в., под церковно-государственным давлением к XII столетию пришло в упадок. Его закату способствовала нелю­бовь позднего византийского общества к юродивым. Свидетельст­вом тому фрагмент жития святого Саввы Нового (XIII в.): «Не осталось ни мужчины, ни женщины, ни ребенка, ни юноши, кото­рый не напал бы на него с бесстыдством и дерзостью: в него кида­ли камнями <...> и хулили его еще худшим образом: «Пустослов, бродяга, дурак, сумасшедший, дурной глаз, несчастье для всего го­рода! Бейте его, закидывайте камнями, гоните его скорее из наших пределов!» [16, с. 129].

Католическая церковь относилась к одержимым еще нетерпи­мее (правда, до церковного раскола греческие легенды о святых юродивых переводились на латынь и некоторые из них пользова­лись у верующих популярностью). Средневековый Запад отвергал юродство как стиль поведения, образ жизни. «Реально «практику­ющих» юродивых на Западе было немного» [16, с. 178]. Простолю­дины и знать воспринимали истинных юродивых, как и сумасшед­ших, либо с болезненным любопытством, либо с отвращением и ужасом. Церковь, власть и западное общество равно не принимали их и старались изолировать.

ми: «Ходили дураки по всей Руси, странствовали, с дикими зверя­ми и птицами разговаривали, балагурили, учили царя не слушать. Скоморохи подражали дуракам. <...> Юродивых нередко народная молва объявляла святыми, да и скоморохов тоже», — пишет Д.С.Лихачев [22, с. 14—15]. Это отношение нашло отражение в языке: «Юродивый — безумный, божевольный, дурачок от роду сумасшедший. <...> Народ считает юродивых божьими людьми, находя нередко в бессознательных поступках их глубокий смысл, даже предчувствие или предвидение. <...> Церковь же признает и юродивых, Христа ради принявших на себя смиренную личину юродства, но в церковном же значении «юродивый» иногда «глу­пый, неразумный, безрассудный» [11].

На Западе сакральное восприятие безумца (сумасшедшего, умалишенного) или юродивого характерно для раннего Средневе­ковья, в XV столетии их начинают изгонять из городов (вспомним о «кораблях дураков»), а позже заточают в сумасшедшие дома. К XVI в. публичное нарушение принятых норм поведения, правил приличия воспринималось как вызывающее и противоправное. На Руси же расцвет юродства падает как раз на XVI век. Юродивые (в том числе явные безумцы) «бегают по городу в рубище или со­всем голые; просят милостыню и потом раздают ее; их отовсюду гонят, мальчишки кидают в них камнями; иногда богатые люди за­ботятся о них...» [16, с. 44]. Согласно литературным источникам, в Москве XVI в. озорство по отношению к очевидно безумному че­ловеку допускали преимущественно дети. Некоторые горожане могли прогнать сумасшедшего (а не побить камнями!), но многие проявляли заботу об убогих. Простонародье относилось к похабам гораздо терпимее и участливее, чем духовенство, а потому юроди­вые свободно обитали в городах.

Различие в восприятии юродивого (для нас — человека с от­клонениями в развитии) западным и русским человеком так пора­зило Джерома Горсея', что встречу Ивана Грозного с псковским юродивым англичанин описал в мельчайших подробностях: «Его встретил колдун или мошенник, которого они почитали как своего оракула, святой человек по имени Микула Свят; он встретил царя смелыми проклятьями, заклинанием, руганью и угрозами, называя его кровопийцей <...> клялся, что царь будет поражен громом. <...> Царь содрогнулся от этих слов и просил его молиться об из­бавлении и прощении [царю] его жестоких замыслов. Я сам видел этого мошенника или колдуна: жалкое существо, нагое зимой и ле­том, совершает многие странные действия благодаря дьявольско­му, колдовскому отводу глаз, его боятся и почитают все, как князья, так и народ» [7, с. 54].

Образованный англичанин, выходец из знатного рода, воспри­нимает юродивого как бесноватого или мошенника и недоумевает

¹ Горсей (Ногзеу) Джером (ок. 1550—1627?) — агент английской торго­вой компании, живший в России с 1573 по 1591 г. Автор нескольких сочине­ний о России.

по поводу отношения к нему царя и придворных. Православный самодержец не отталкивает и не наказывает юродивого, более того, выслушивает и, что окончательно сразило европейца, выполняет требования невменяемого. Вряд ли приведенный исторический факт можно объяснить исключительно мнительностью государя, который «предавал смерти всех мужчин, женщин и детей, попав­шихся ему на пути к Новгороду и Пскову» [7, с. 52]. Отступив по­сле проклятий юродивого от Пскова, армия двинулась на Великий Новгород и вырезала там несколько десятков тысяч жителей. Жес­токость Ивана Грозного не смягчали ни возраст, пи пол, ни заслу­ги жертв, он был равно безжалостен к детям, старикам и женщи­нам. Остановить беспощадного и деспотичного царя сумел человек не от мира сего, убогий, блаженный. «Место дураков было в Древ­ней Руси, — пишет Д. С. Лихачев, — по соседству с царями, сидели они на ступеньках трона, хотя это царям и не особенно нравилось. Тут на троне царь со скипетром, а рядом дурачок с кнутиком и у народа любовью пользуется. <...> Кажется, сам «батюшка» Иван Грозный завидовал славе Иванушки-дурачка и юродствовал во­всю» [22, с. 14].

Увечье, сумасшествие, телесный недуг вызывали у русского че­ловека не только жалость, сострадание, сочувствие к их носителю, но и ощущение причастности этих инаких людей к чему-то высше­му, святому. Об этом свидетельствует другой иноземец — Дж. Флетчер¹: «Их считают пророками и весьма святыми мужчи­нами, почему и дозволяют им говорить свободно все, что хотят, без всякого ограничения, хотя бы даже о самом Боге. <...> Если же кто из них, проходя мимо лавки, возьмет что-нибудь из товаров, то купец почтет себя весьма любимым Богом» [44, с. 148]. Сакраль­ное чувство к безумным, уродливым, «чудным», к описываемому моменту ушедшее на Западе в прошлое, на Руси испытывало не только простонародье, но и элита. Так, дом первого сановника го­сударства Алексея Адашева «всегда был полон каликами перехо­жими и юродивыми» [38]. Адашев открыл в своем доме богадель­ню, в которой держал много десятков «прокаженных» (больных), тайне питающе, обмывающи их, многожды же сам руками своими гнои их отирающа» [40, с. 61].

В отличие от европейцев жителей Руси не смущала, а, напро­тив, привлекала бесхитростность и демонстративная инакость юродивых. Народ считал их людьми божьими, усматривая в бес­сознательных поступках глубокий смысл, полагая, что тем откры­вается истина, сокрытая от обычных смышленых и практичных людей. Русская культура хранила синтетическое единство, поколе­ние за поколением наследовало национальную традицию, принци­пиально не различаясь в своих чувствах к убогим.

¹ Флетчер (Р1е1хЬег) Джайлс (ок. 1549—1611) — английский писатель и дипломат. В 1588—1589 гг. — посол в России. В сочинении «О государстве русском» (1591), одном из самых подробных и всесторонних среди сочине­ний иностранцев о России XVI в., Флетчер описал быт, нравы различных слоев русского общества.

Итак, Московская Русь сохраняет сакральное отношение к юродивому. Средневековый Запад отвергает юродство как стиль поведения, образ жизни. Простолюдины и знать воспринимают ис­тинных юродивых, как и сумасшедших, либо с болезненным любо­пытством, либо с отвращением и ужасом. Церковь, власть и обще­ство равно не принимают их и стараются изолировать. На Руси первая попытка использовать подлинный или вымышленный ду­шевный недуг как повод для изоляции больных или политических противников возникает во время тирании Ивана Грозного.

I | |Щ| мутное время: Московская Русь продолжает жить жалостью и личной милостыней

Смутное время, последовавшее за смертью Ивана IV, привело страну к разорению и упадку. Лихолетье накрыло Русь, губя ее мятежами да бунтами, обескровливая морами и пожарами, уничто­жавшими целые города, население сократилось почти наполовину. Общество ожесточалось и озлоблялось, в нем крепла подозритель­ность, а то и неприкрытая ненависть к инакости любого рода. Хрупкое христианское терпимо-сострадательное отношение к ка­лекам и убогим, нищелюбие и милосердие едва теплилось, словно огонек лампады на безжалостном ветру. В обществе накапливалась «нравственная усталость», традиция милосердия слабела и исто­щалась. «Лишения, которым подвергался русский в старину, — пи­шет об этих временах И. Г. Чернышевский, — притупляли в нем и жалость к страданиям других, при всей врожденной доброте серд­ца, вообще, русские были в старину народ безжалостный; помочь ближнему и заставить его страдать было для них одинаково легко; первое было внушением врожденного качества; второе, гораздо сильнее и чаще выступавшее наружу, было следствием ожесточе­ния от скорби и лишений. Оба ряда этих противоречащих явлений могут быть наблюдаемы в народе до сих пор всяким, кому есть охота наблюдать парод» [36, с. 320].

К началу XVII в. на фоне значительного сокращения численно­сти населения стремительно множилась армия больных и обездо­ленных. Нищенство становится естественным состоянием жизни, распространенным социальным явлением, тяжелой ношей госу­дарства, бичом страны. Общество делается все менее сердоболь­ным, все более подозрительным и угрюмым. Незлобивость, готов­ность к участию, сострадание — именно эти свойства русской души в XVI—XVII вв. подвергаются испытанию.

И во второй половине XVII столетия Русь не поднялась до дея­тельной благотворительности, которая к тому времени набирала все большую силу в странах Западной, Центральной и Северной Евро­пы. Правда, самодержец и знать по случаю могли жаловать нищих, убогих и калечных. «Царь, по обряду, должен был совершать дела христианского милосердия — ходил по богадельням, раздавал мило-

,^ншч.в.«>*;*»%!*? '<*«^!-#% §*'•', ■ ежи,,>ее„„,

стыню, <...> нищий, по церковному взгляду, пользовался некото­рого рода обрядовым уважением, все заискивали в нищем; всем нищий был нужен. <...> Нищий своими молитвами ограждал силь­ных и гордых от праведной кары за их неправды. Они сознавали, что бездомный, хромой или слепой калека в своих лохмотьях си­льнее их самих. <...> Царь не только собственноручно раздавал милостыню нищей братии, но в неделю мясопустную приглашал толпу нищих в столовую палату, угощал их и сам с ними обедал. <...> То был обряд. <...> Величие царское не умалялось от этого соприкосновения с нищетою, как равно и нищета не переставала быть тем же, чем была по своей сущности. То был только обряд» [21, с. 669]. Так оценил Н. И. Костомаров деяния государя Алексея Михайловича, правившего страной спустя почти полвека после Смуты.

Для европейской традиции второй половины XVII столетия по­добное отношение было уже архаичным. На Западе личное отноше­ние властителя к убогим уже не имело решающего значения, по­скольку сложилась традиция законодательного регулирования пра­вового положения подданных, имеющих физические или умственные недостатки. На Руси монаршее показное добродеяние, сведенное к раздаче милостыни и ритуальным совместным трапезам, не пере­плавлялось в социальную политику; иа смену подаянию не приходи­ла деятельная благотворительность. Более того, периодически демон­стрируя на Соборной площади сочувствие к убогим, государь в то же время усиливал борьбу с нищенством как социальным явлением, не пытаясь при этом строить богоугодные заведения, где немощные (глухие, слепые, слабоумные) могли бы получить помощь. Не вдох­новили царя даже добродеяния Ф.М.Ртищева', хотя, если верить историкам, именно за них Алексей Михайлович приблизил москов­ского благотворителя к себе, возведя в сан постельничего.

«Впрочем, не государственная деятельность в точном смысле слова была настоящим делом жизни Ртищева, которым он оставил по себе память: он избрал себе не менее трудное, но менее видное и более самоотверженное поприще — служение страждущему и нуждающемуся человечеству. <...> Сопровождая царя в польском походе (1654), Ртищев по дороге подбирал в свой экипаж нищих, больных и увечных, так что от тесноты сам должен был пересажи­ваться на коня, несмотря на многолетнюю болезнь ног, в попутных городах и селах устроял для этих людей временные госпитали, где содержал и лечил их на свой счет и на деньги, данные ему на это дело царицей. Точно так же и в Москве он велел собирать по ули­цам валявшихся пьяных и больных в особый приют, где содержал их до вытрезвления и излечения, а для неизлечимых больных, преста­релых и убогих устроил богадельню, которую также содержал на свой счет. <...> Его человеколюбие вытекало не из одного только

¹ Ртищев Федор Михайлович (1626—1673) — государственный деятель, московский филантроп. Приближенный царя Алексея Михайловича, глава ряда приказов (Большого дворца, Тайных дел и др.). Входил в Кружок рев­нителей благочестия. На собственные средства открыл ряд больниц, богаде­лен, а также школу в Москве при Андреевском монастыре.

 

сострадания к беспомощным людям, но и из чувства общественной справедливости» [20, Ключевский В. О. Лекция 56].

Отсутствие организованного государственного призрения ин­валидов не могло чудесным образом компенсироваться за счет со­страдания и подаяний нищелюбивых христиан. Народ, в силу соб­ственного обнищания и бесправия, не имел возможности внести лепту в дело создания и поддержания приютов и богаделен для больных и убогих. Таким образом, общество не могло встать на путь деятельной благотворительности, а государство (монарх) не помышляло строить светскую систему призрения.

Правда, наследник Алексея Михайловича, Федор Алексеевич, незадолго до своей кончины повелел отобрать из московских ни­щих калек и определить их в две специально заведенные богадель­ни. Трудно сказать, что подвигло самодержца на благотворитель­ный поступок, быть может, память о делах Ф. М. Ртищева, успевшего побывать воспитателем одного из братьев будущего ца­ря, быть может, иные резоны. На церковном соборе 1681 г. Федор Алексеевич предложил патриарху и епископам по всем городам устроить богоугодные заведения по примеру «еуропских стран», справедливо считая, что «в государствах и во градях, где такие до-мы (шпитальни и богадельни) нищих построены, великая от того польза» [35, 41].

Согласно традиции, начало которой положили «Правила о цер­ковных людях», русские храмы имели «записных», т. е. штатных нищих, коих насчитывалось немного. На приход дозволялось иметь не более двух десятков просящих, тогда как счет живших на Руси Христа ради, промышлявших нищенством профессионально, велся на тысячи. Государева «программа» принципиально отли­чалась от нищелюбивых забот Ф. М. Ртищева, суть ее состояла в том, чтобы «здоровым лентяям работу дать». Впрочем, замысел Федора Алексеевича в связи с его скорой кончиной в жизнь не во­плотился.

Итак, вереница драматических событий XVII в. ослабила традицию терпимо-сострадательного отношения к убо­гим, Церковь для организации призрения не имела полно­мочий и достаточных средств, самодержец не считал деятельную благотворительность нужной. Московская Русь продолжала жить оскудевающей жалостью и личной мило­стыней.

ИВ Соборное уложение 1649 г.: первое

упоминание о «ненормальных» подданных в российском законодательстве

В самодержавной стране институт гражданского права отсутст­вовал, львиную долю населения составляли люди зависимые — крепостные и холопы, чья жизнь безраздельно принадлежала по-

| М» к.феев. Ч. 1

Гу>

 

М*е 1л

■Шт:

 

■

мещику (вотчиннику). По волеизъявлению владельца крепостной мог быть передан или продан другому хозяину как вместе с се­мьей, так и отдельно, причем церковь не видела греха в практике торговли православными, т. е. единоверцами.

Сословная элита формально обладала значительной свободой, но та вмиг улетучивалась, стоило боярину впасть в царскую неми­лость. Права владельца на землю, недвижимость, частное пользо­вание и распоряжение имуществом в любой момент могли быть самодержцем пересмотрены и изменены.

Точную характеристику Московской Руси дает профессор права Н. Л. Дювернуа: «Чтобы определить, насколько в эту пору и позже государство поглощало личность, насколько за1и5 ге1 риЫюае зиргета 1ех¹ преобладал над всем, и прежде всего над интересом отдельных лиц, мы возьмем <...> положение лица по законодательным памят­никам той эпохи. Иной оценки достоинства личного, кроме государ­ственной, Уложение 1649 г. не знает, и любопытнее всего то, что этот единственный для всех критерий обнимает не светских только, а и духовного чина людей. Критерий этот и тут и там один — сте­пень близости к власти не только в смысле иерархическом, но пря­мо в смысле физической близости, которая, конечно, каждую мину­ту может измениться. Никаких определений для лиц, терпящих или наносящих бесчестье, нет... Характерна забота власти не о лице и его правах, а об интересах государства» [13].

Общине не доставало воли противостоять прихоти самодерж­ца, во всяком случае, отечественная история не знает примеров за­щиты родовым союзом своего члена от царской опалы.

XVII век явился для Руси столетием медленного и тяжелого восстановления государственного порядка, разрушенного во вре­мена Смуты. Процесс нормализации государственной и обще­ственной жизни неоднократно прерывался масштабными социаль­ными потрясениями: крестьянскими войнами, церковной рефор­мой и расколом. Недовольство злоупотреблениями и мздоимством воевод и приказных людей периодически вызывало волну народ­ных бунтов и мятежей. Для умиротворения подданных и удовле­творения сословных притязаний созывается Земский собор, дабы пересмотреть старые и выработать новые законы, «при которых прежние злоупотребления были бы невозможны и суд и расправа была во всяких делах всем равна» [18]. Борьба сословий за свои права, личное достоинство, обретение гражданского статуса сдела­ла возможной ревизию существующего законодательства. (Похо­жая ситуация, возникшая в XIII в. в Англии, как известно, привела к принятию Хартии вольностей и созданию парламента.)

Собор принял Уложение (1649) — свод законов, куда частично вошли Судебники Ивана III и Ивана IV, постановления Боярской думы и Земских соборов, статьи из «правил апостольских и свя­тых отцов, а также некоторые законы греческих царей»; структур-

¹ 5а1из ге1 риЬНсае зиргета 1ех (лат.) — «общественное благо — высший закон», принцип римского права, в силу которого частные интересы должны уступать интересам общественным.

 

но за образец был взят Литовский статут. Соборное уложение под­чинило церковь государству, окончательно прикрепило крестьян к земле [32].

Политическая необходимость упорядочить и законодательно закрепить сословные права на собственность неотвратимо застави­ла авторов Уложения вспомнить о глухонемых, слепых и умали­шенных. Самодержец, вынужденный принять закон, ясно опреде­ляющий сословные права, в том числе право на наследство, столкнулся с необходимостью юридически зафиксировать наличие среди подданных лиц с умственными и физическими нарушения­ми (XVII в.). Как мы помним, подобные прецеденты в Римской империи датируются V в. до н. э., в Византии — VI—VII столетия­ми, в странах Западной Европы — VII—XII вв. Принятие Москов­ской Русью закона о правах наследников из знатных фамилий на недвижимость, ранее принадлежавшую умершим родителям, обусло­вило появление в отечественной юрисдикции первого официального упоминания о лицах с отклонениями в развитии. Глава VII «О во­тчинах» Соборного уложения царя Алексея Михайловича содержит статью, регламентирующую право собственности братьев на родо­вую недвижимость — вотчину¹.

«Статья 15. А будет после которого умершего останутся дети глухи и немы, а братья их или сестры начнут обижать их, и от отцова и матери имения начнут их отлучать, и тем умершего детям имения отца их или матери разделить по жеребьям всем поровну, чтобы из них никто изобижен не был» [32, т. III, с. 181 —182].

Уложение де-юре установило для глухого или немого претен­дента на родительское наследство такое же право на полноценную долю, что и для его здоровых братьев и сестер. Однако, предписав не обижать наследников, что «глухи и немы», самодержец лишь формально проявил государственнзчо заботу об этих подданных. Указ оставался скорее декларацией о благих намерениях власти: в характерном для Московского государства укладе жизни глухо­немой из знатной фамилии оставался в полной зависимости от во­ли своих родственников.

Тем не менее принятие Уложения 1649 г. следует оценить как значимое событие в социально-культурной жизни страны, как важный шаг на пути к организации призрения инвалидов. На при­мере Западной Европы мы убедились, что любая законодательная инициатива в регламентации гражданского права неминуемо вле­чет за собой следующие шаги в деле заботы об инвалидах. Так слу­чилось и на Руси. Менее чем через тридцать лет после принятия Уложения царь Федор Алексеевич, ревизуя его, столкнулся с не­обходимостью внести коррективы в статьи, где упоминались под­данные, которых до 1649 г. государство не замечало. В марте 1676 г. Уложение пополняется новыми разъяснениями в части на­следования имений:

Вотчина — родовое недвижимое имение, населенная земля, состоящая во владении [10, Т. 1].

3*

«Статья 23. Которые всяких чинов люди и глупы и глухи, и слепы и немы, и службы не служат, а поместья свои начнут кому посту­паться, а матери их, и жены, и дети, и сродники начнут челобитьем спорить, чтобы по той их поступке поместий не справливать для их скорбей, и поступок таких скорбных поместья за теми людьми, кому они поступаются, справливать ли, или за спором не справливать?» «Великий государь указал, и бояре приговорили: Поместья свои сдавать всякому вольно, а челобитья от матери, и от жен, детей и от сродников не принимать» [32, т. IV, с. 242, 257].

Самодержцу поначалу пришлось подтвердить законность прода­жи поместий любым землевладельцем независимо от его физическо­го и психического состояния, а затем внести уточнения. Указ 1677 г. предлагает статью о поместьях и вотчинах в исправленной редакции. Право свободно распоряжаться наследством лица, страдающего фи­зическими недостатками (глухие, немые, слепые), сохранили. В слу­чае просьбы родственников не признавать подобную сделку по при­чине умственной отсталости или пьянства собственника, желающего продать имение, полагалось производить расследование:

«Статья 27. Бояре приговорили пополнить: которые люди глухи и немы и слепы, и тем поместья свои сдавать вольно; а которые пьяницы и глупы, и про тех разыскивать, и буде по розыску объявят­ся глупы и пьяницы, и тех поместий по поступке не справливать» [32, т. II, с. 124].

Иными словами, глухой, немой или слепой владелец имения (земли, недвижимости и пр.) признавался способным распоря­жаться имуществом самостоятельно, ссылки родственников на фи­зический недостаток человека, объявленного наследником по заве­щанию, суду не следовало принимать к рассмотрению. Даже распоряжения глупых и пьяниц могли признаваться незаконными только после юридической фиксации их недееспособности по ма­териалам специального расследования.

Признаем безусловную гуманность отечественного закона к слепым и глухим людям из знатных фамилий. Есть основания считать, что Уложение имело в виду не врожденную слепоту или глухоту, а приобретенную в зрелом возрасте, так как глухой или слепой от рождения изначально не мог стать владельцем поместья, которое жаловалось царем за заслуги на государственной службе.

Появление в Уложении процитированных статей позволяет утверждать, что самодержец и авторы свода законов не считали собственника, приобретшего инвалидность, человеком, утратив­шим сословные, в том числе имущественные, права. Уникальное свидетельство щадящего отношения наших предков к глухонемым и безумцам в эпоху, когда закон и право постоянно отступали пе­ред силой и произволом, содержит статья 441:

«Пункт 28: Глухих и немых и бесных и которые в малых летах, а не в возрасте при учинении повального обыска в обыск не писать» [32].

Для государства Московского (самодержца и светской власти) глухота, немота и сумасшествие не представлялись (в чем убежда-

ет пункт 28 статьи 441 Уложения 1676 г.) обстоятельством отягча­ющим, более того, освобождали от обыска. Мы далеки от мысли о проявлении карательными службами снисхождения к глухоне­мым или безумным, если те, к несчастью, оказывались в числе за­хваченных бунтовщиков или обвиненных в «злом умышле-нии» — умысле, направленном против царя и государства¹. И все же, признаем, мы сталкиваемся с уникальным прецедентом зако­нодательно закрепленного снисходительного отношения к инвали­дам и малолетним! Уложение, пришедшееся на первый период, оказывается гуманнее, чем законодательство европейских стран, проживавших в это время второй период эволюции отношения к людям с физическими и умственными недостатками. Неудивитель­но, что принятый много позже чужеземных отечествен­ный закон оказался, как об этом пишут многие исследователи, «прогрессивнее» западных. Беда в том, что анализируемый акт именно в силу своей прогрессивности не мог кардинально изменить отношение к инвалидам, ибо опередил не толь­ко отечественные, но и европейские реалии. Московское царство, оставаясь в первом периоде, попыталось ввести в судеб­ную практику нормы, близкие по духу к весьма еще далекому тре­тьему периоду эволюции, что делало задуманные нововведения не­исполнимыми.

Итак, предпринятая в XVII в. кодификация прежде писаных законов поставила монарха (государство) перед необходимостью внести в отечественную юрисдикцию статьи, касающиеся имуще­ственных и иных прав инвалидов. Принятое уложение де-юре дол­жно было изменить их жизнь, де-факто этого не случилось: дис­танция между законодательным предписанием и реальной жизнью была слишком велика.

ШШШ Прежде несвойственный страх

Произошедший в XVII в. церковный раскол спровоцировал власти на поиск идейных врагов, еретиков. Охваченная религиоз­ной междоусобицей, борьбой за чистоту веры, призываемая к идеологической бдительности Московская Русь по-новому оце­нивает как истинное сумасшествие, так и мнимое — юродство. Не­грамотное и испуганное население начинает вести себя на манер западноевропейцев времен разгула судов инквизиции. Религиоз­ное противостояние ревнителей старой и новой веры привело к го­сударственному гонению, преследованию и истреблению «веря­щих неправильно». Церковный собор учреждает особую службу по

¹ «Психические болезни и неправильное устройство органов сознания <...> не определяются в закон. <...> Практика, хотя и сознавала важность этого условия вменения, допускала иногда суд и смягчение наказания для лиц, не имеющих его: «Оска Мосеев пытан, о