Карнид приходит в Рим: вероятность и скептицизм

Цензор Катон высылает Карнида. Маркиз де Норпуа не помнит свои прежние мнения. Остерегайтесь ученого. Женитьба на идеях. Тот самый Роберт Мертон, помогающий автору основать его фирму. Наука развивается от похорон до похорон

 

Попросите вашего знакомого математика определить вероятность. Скорее всего, он покажет вам как ее вычислять. Как мы видели в главе 3, посвященной вероятностной интроспекции, вероятность относится не к шансам, но к вере в существование альтернативного результата, причины или мотива. Вспомните, что математика – это инструмент, чтобы размышлять, а не считать. Давайте снова вернемся к древним, для большей точности – вероятности всегда рассматривались ими, как нечто вне предметного и текучего измерения верований.

 

Карнид приходит в Рим

Около 155 до н.э., греческий постклассический философ Карнид из Кирены прибыл в Рим в качестве одного из трех афинских послов, которые пришли просить политического покровительства у Римского Сената. На граждан их города был наложен штраф, и они хотели убедить Рим, что это было несправедливо. Карнид представлял Академию, то самое открытое дискуссионное учреждение, где три столетия назад Сократ заставил своих собеседников убить его, лишь бы что-нибудь возразить на его аргументы. Теперь она называлось Новой Академией, была не менее дискуссионной и имела репутацию гнезда скептицизма в древнем мире.

В давно ожидаемый день его торжественной речи, он встал и произнес блестяще аргументированную речь, восхваляющую правосудие и то, что оно должно быть основой людских поступков. Римская аудитория была очарована. Не только его обаянием: аудиторию поколебала сила его аргументов, красноречие мысли, чистота языка и энергия речи. Но не это было его целью.

На следующий день, Карнид возвратился, встал и доказал концепцию невозможности уверенности в знании наиболее убедительным возможным способом. Как? Опровергнув то, что он доказал убедительно днем ранее. Он сумел убедить ту же самую аудиторию на том же самом месте и практически в то же самое время, что правосудие не должно быть основой человеческих поступков.

Теперь плохие новости. Катон старший ("цензор") был среди той аудитории. Он был уже довольно стар и не более терпим, чем был в течение своей службы цензором. Разгневанный, он убедил Сенат выслать этих трех послов, чтобы их дух спора не запутывал молодежь Республики и не ослаблял военную культуру. (Катон запретил в течение его службы цензором, всем греческим риторикам селиться в Риме. Он был слишком деловым человеком, чтобы принять их самосозерцательные изыски.)

Карнид был не первый скептик в классических временах, и не первый, кто преподал нам истинное понятие вероятности. Но этот эпизод вдохновлял поколения риториков и мыслителей. Карнид был не просто скептик, он был диалектик. Тот, кто никогда не согласится с любыми предпосылками, исходя из которых он спорит, или с любым из заключений, которые он вывел из них. Он всю жизнь стоял против высокомерной догмы и веры в одну единственную правду. Немного достойных мыслителей соперничали с Карнидом в строгом скептицизме (сюда стоит включить средневекового арабского философа Аль-Газали, Юма и Канта), но только Поппер сумел поднять его скептицизм до уровня всеобъемлющей научной методологии. Поскольку главное учение скептиков заключалось в том, что ничто не может быть принято с полной уверенностью, то могли быть сформированы выводы лишь о различных степенях вероятности, которые и обеспечили руководящие принципы.

Перемещаясь назад во времени в поисках первых известных использований вероятностного мышления в истории, мы находим, что оно появляется в шестом столетии (до н.э) в Греческой Сицилии. Там понятие вероятности использовалось в юридической практике самыми первыми риториками, которым при обсуждении любого случая было необходимо показать сомнение относительно обвинения.

Первым известным риториком был сиракузец по имени Коракс, который обучал людей спорить о вероятности. В основе его метода лежало понятие наиболее вероятного. Например, право собственности на участок земли, в отсутствие дополнительного информационного и физического свидетельства, должно переходить к человеку, чьё имя наиболее известно в контексте этого участка. Один из его косвенных студентов, Горгиас, взял этот метод аргументации в Афины, где он расцвел. Установление таких наиболее вероятных понятий учит нас рассматривать возможные непредвиденные обстоятельства, как отличные и независимые события, каждому из которых соответствуют различные вероятности.

 

Вероятность – дитя скептицизма

До тех пор, пока над средиземноморским бассейном не стало доминировать единобожие, которое вело к вере в некоторую уникальную форму правды, (чтобы позже разродиться эпизодами коммунизма), скептицизм получил распространение среди многих основных мыслителей и, конечно, проникал в мир. Римляне не имели религии: они были слишком терпимы, чтобы принять заданную правду. У них были собрания разнообразных гибких и синкретических суеверий. Я не буду слишком вдаваться в теологию, но скажу, что в течение дюжины столетий в Западном мире мы были вынуждены ждать, чтобы снова поддержать критическое мышление.

Действительно, по некоторой странной причине в течение средневековья арабы были критическими мыслителями (через их постклассическую философскую традицию), в то время как христианская мысль была догматичной, затем после Ренессанса роли загадочным образом полностью переменились.

Одним античным автором, который обеспечивает нас свидетельством такого мышления, является говорливый Цицерон. Он предпочитал руководствоваться вероятностью, чем утверждать с уверенностью – очень удобно, говорят некоторые, потому что это позволило ему противоречить себе. Для нас, тех, кто учился у Поппера оставаться самокритичным, это может являться причиной уважать его больше, поскольку он не продолжал упрямо выражать мнение из-за того простого факта, что он высказал его в прошлом. Действительно, ваш среднестатистический профессор литературы обвинил бы его в противоречиях и перемене мнения.

Только в современное время появилось такое желание быть свободным от наших собственных прошлых утверждений. Нигде это не было сделано более красноречиво, чем в бесчинствовании студенческих настенных надписей в Париже. Студенческое движение во Франции в 1968, с молодежью, без сомнения задыхавшейся под весом тех лет, когда она вынуждена была звучать интеллектуально и последовательно, произвела, среди других драгоценных мыслей, следующее требование: «Мы требуем права противоречить самим себе!»

 

Мнения маркиза де Норпуа

Современные времена угнетают нас историей. Внутреннее противоречие считается позорным, точка зрения, которая вполне может доказать заболевание науки. Роман Марселя Пруста «В поисках утраченного времени» описывает полуотставного дипломата, Маркиза де Норпуа, который, подобно всем дипломатам до изобретения факсимильного аппарата, был светским человеком, проводившим значительное время в салонах. Рассказчик видит господина де Норпуа открыто противоречащим себе по некоторой проблеме (некое довоенное восстановление отношений между Францией и Германией). Когда ему напоминают о его предыдущей позиции, господин де Норпуа, кажется, даже не помнит её. Пруст оскорбляет его. Монсеньер де Норпуа не лгал. Он просто забыл. Каждый довольно быстро забывает о том, что не продумал глубоко, что диктовалось вам имитацией и страстями, окружающими вас. Происходят перемены и с ними меняются ваши воспоминания. Даже чаще, чем дипломаты, политические деятели не помнят мнений, которые они имели в некоторый момент их жизни, и их выдумки больше относятся к избытку амбиций, чем к недостатку памяти.

Господин де Норпуа не создан, чтобы стыдиться того факта, что он выражал другое мнение. Пруст не считал, что дипломат мог передумать. Предполагается, что мы являемся преданными нашим мнениям. В противном случае, каждый становится предателем.

Теперь я скажу, что монсеньер де Норпуа должен был бы быть трейдером. Один из лучших трейдеров, с которыми я когда-либо сталкивался в моей жизни, Найджел Баббаг, имеет замечательное свойство быть полностью свободным в своих поступках и верованиях. Он не выказывает абсолютно никаких затруднений, покупая данную валюту на чистом импульсе, когда всего несколько часов назад он мог бы аргументировано высказываться относительно её будущей слабости. Что заставило его передумать? Он не чувствует себя обязанным объяснять это.

Публичный человек, явно наделенный такой чертой, – Джордж Сорос. Одна из его сильных сторон – он пересматривает своё мнение довольно быстро, без малейшего затруднения. Следующая история иллюстрирует способность Сороса мгновенно и полностью изменить его мнение. Французский трейдер Жан-Мануель Розан обсуждает следующий эпизод в своей автобиографии (замаскированной под роман, чтобы избежать юридических исков). Главный герой (Коган) имел обыкновение играть теннис в Хамптоне на Лонг-Айленде с Георги Саулосом, "пожилым человеком с забавным акцентом", и иногда обсуждать рынки, первоначально не зная, насколько важным и влиятельным был Саулос в действительности. В один уикэнд Саулос высказывался за игру на понижение и очевидно коротил рынок. Несколькими днями позже рынок яростно поднялся, достигнув рекордного максимума. Главный герой, волнуясь о Саулосе, спросил его на их следующем теннисном матче, не пострадал ли тот. «Я передумал, – сказал Саулос, – Мы закрылись и встали в длинную"

Это та самая черта, которая несколькими годами позже, воздействовала на Розана отрицательно и почти стоила ему карьеры. Сорос дал Розану в конце 1980-х 20 миллионов долларов на спекуляции (с большим количеством времени), что позволило ему учредить торговую компанию (меня почти втянули в это). Несколькими днями позже, когда Сорос посещал Париж, они обсуждали рынки за завтраком. Розан увидел, что Сорос отдаляется. Затем он полностью забрал деньги, не давая никаких объяснений. Что отличает реальных спекулянтов, подобных Соросу, от остальных, так это то, что их действия являются лишенными зависимости от пути. Они полностью свободны от своих прошлых действий. Каждый день – чистая страница.