Мама рулит, или жизнь на волоске

Из всех стереотипов, которые преследуют русских за границей, мне больше всего нравится тот, что мы сорим нефтедолларами. С экономической точки зрения он, может, и не слишком выгоден (даже на турецких базарах торг упирается в «Да брось, у вас, русских, не убудет!»), но все же приятнее, чем уверенность иностранцев в том, что мы извели осетра на черную икру или что русские девушки доступны во многом потому, что всем напиткам предпочитают водку. Наверно, спасибо за этот драгоценный вклад в образ русского туриста нужно сказать горнолыжникам, завладевшим Куршевелем, и лично Роману Аркадьевичу, думала я, пока не пригласила маму посмотреть, как мы живем в Париже.

Перед приездом мама наменяла достаточно валюты на десять дней безбедной жизни. Поскольку сумму она меняла большую, и купюры ей выдали «большие» — например, банкноту номиналом пятьсот евро. В первый же вечер мы отправились в супермаркет «Монопри» затовариться для торжественного ужина, который мама собиралась приготовить по случаю собственного приезда. Потрясенная ассортиментом помытых-почищенных-порезанных салатных смесей с прилагающейся заправкой, готовых суповых наборов и мясных полуфабрикатов, она бродила с тележкой по рядам продуктового отдела и приговаривала:

— А когда ж готовить-то тут, раз все уже готово?..

— Так вот, мам, и не надо готовить! — радостно подхватила я. — Представляешь, как здорово: вскрыл вакуумную упаковку, высыпал в миску, добавил соус из порционного пакетика — и «Цезарь» готов! Вскрыл, высыпал, поставил в микроволновку — и вуаля, тушеные овощи. Вскрыл, выложил на сковородку, зажег конфорку — вот тебе и венский шницель. Ужин за двадцать минут!

— Нет, не по мне все эти наборы «Сделай сам»… Мне бы вот курицу, простую, целую, в коже, — пояснила мама, мечтательно растопырив пальцы, — да сухарей белых, я вам такой ужин сделаю, сразу домой захочется!

Увы, «курица простая, целая, в коже» больше не водится на полках европейских супермаркетов; там теперь живут ее облагороженные производные — нежнейшие филе, розовые ножки, остренькие крылышки до того аппетитного вида, что хочется съесть их сырыми.

Мы все-таки наполнили тележку заморскими разносолами и пристроились в очередь к кассе. Неулыбчивая девушка пробила наш заказ, состоящий большей частью из сыра и вина, и на экране высветилась сумма 53,58. Вот тут-то и настал час блеснуть нашими нефтедолларами или, точнее, газоевро. Мама, недолго думая, протянула кассирше пятисотенную купюру… По очереди прокатился испуганный: «Ох!» Кассирша непроизвольно открыла рот и отдернула протянутую было руку. Соседние очереди обернулись на нас, а вторая кассирша надела очки и подалась вперед, чтобы получше нас рассмотреть.

Тут нужно сказать, что в цивилизованной Европе наличные деньги, как и «курицы простые, целые, в коже», почти перевелись, уступив в эволюционной борьбе банковским карточкам. Кэш теперь нужен только затем, чтобы оставить чаевые или подать нищему у Лувра (хотя недалек тот час, когда нищие обзаведутся машинками для считывания кредиток). Во всех остальных случаях — в супермаркете, ресторане, кино или прачечной — в ход идет разноцветный пластик. Рядовые граждане не держат в своих кошельках купюры достоинством больше пятидесяти евро, а шанс подержать в руках купюру в пятьсот евро выпадает редкому банковскому служащему.

Иными словами, эффект был примерно такой, как если бы на кассе отечественного магазина мама попыталась рассчитаться дореволюционными банкнотами размером с альбомный лист.

— Но-но-но! — Кассирша опомнилась и загородилась от протянутой купюры крестом из поднятых рук. Выражение ее лица было неумолимо, в нем даже проскальзывало некое оскорбленное благородство, как, наверно, бывает у честных чиновников, когда им предлагают взятку.

Я оттеснила удивленную маму от кассы и быстро сунула кассирше шестьдесят евро комбинацией 20+20+10+10. Это ничуть не смягчило ее сердце: она громко клацала кассовым ящичком, выдавая сдачу, бубнила себе под нос какие-то французские грубости (которые, правда, звучали стихами) и, пока мы, пристыженные, волокли пакеты к выходу, громко пересказывала инцидент охраннику через весь торговый зал.

По дороге домой я объяснила маме ситуацию с наличными. Она была потрясена и оставшиеся до отъезда дни часто ни с того ни с сего восклицала: «Дикий народ!» Иногда ей достаточно было произнести эту присказку под нос, а иногда нужно было подтверждение — тогда она дергала меня за рукав и заглядывала в глаза со словами: «Ну дикий же народ ведь?» — «Да, мама, дикий, — покорно соглашалась я. — Ты бы еще видела, как Гийоша замораживает хлеб».

* * *

Через пару дней мы арендовали машину: маме непременно хотелось использовать истекающие через неделю водительские права, чтобы пошоферить на гладких, как зеркало, европейских шоссе. Путь наш лежал в долину Луары, знаменитую россыпью замков. Мамиными стараниями дорога выдалась долгая и неспокойная, и мы решили отложить осмотр достопримечательностей на следующий день, а ночь провести в тихой деревенской гостинице.

Утром, не желая терять драгоценные минуты, мы погрузились в машину, приняв соломоново решение позавтракать в пути. И за вторым же поворотом наткнулись на очаровательную булочную-кондитерскую в окружении свободных парковочных мест, одно из которых мы немедленно заняли. За одни только эти булочные во Францию можно влюбиться раз и навсегда! Мы разинув рты встали напротив витрины с эклерами, тарталетками, кексами, маффинами, кишами и безе. Немое восхищение сменилось оживленной дискуссией, потому что корзинки с малиной были неотразимы, как, впрочем, и торт с мирабелью, а место в желудке ограничено. Даже обычно решительная и равнодушная к сладостям мама не могла выбрать между миндально-творожным тортом и слоеным паем с начинкой из лимонного конфитюра. Во внезапно повисшей паузе мы услышали, как сзади кто-то громко сглотнул: за нами выстроилась очередь капающих слюной местных жителей, которые тоже хотели побаловаться сдобой солнечным субботним утром. Селяне были необычайно, по-пейзански терпеливы, если учесть аппетитный вид натюрморта за стеклом. Нам стало стыдно, и мы быстро определились. Продавщица собрала сладости в картонную коробку и протянула чек на 9,75 евро. И тут мама, которая шумно настаивала на том, чтобы накормить нас завтраком, порылась в кошельке и — о нет, конечно, не специально, а по недосмотру, ведь десять евро красного цвета, — стала вытягивать из купюр пурпурно-фиолетовые пятьсот евро. Мы с Гийомом заметили это почти одновременно и на разных языках зашептали: «Нет-нет, не надо, только не ее!» Но было уже поздно.

С лица продавщицы сползла дежурная улыбка, по очереди прокатился вздох, седая как лунь старушка прижала к груди багет и одними губами произнесла: «Mon Dieu!» ^[19] , а мужчина, стоявший в конце выходящей на улицу очереди, довольно бесцеремонно присвистнул.

— Ой, простите, это не то. — Мама стала запихивать злополучную купюру в недра бумажника, сминая непокорные края с перфорацией. — Подождите-подождите… вот это вам! — И она радостно протянула продавщице десять евро.

Та, немного отступив от прилавка, взяла деньги и не глядя дала сдачу. Вряд ли она поняла, что произнесла мама, но она поняла главное: мы — русские. Мы платим в булочной купюрой, номинал которой равен трети ее месячного жалованья. Надо ли говорить, что отъезд нашего невзрачного арендованного «фольксвагена» провожали такими же взглядами, какими когда-то — старт «Востока» с Гагариным на борту.

* * *

Мама думала, что деревенские дорожки с их неожиданными поворотами, медлительными старушками и детьми, выпрыгивающими на проезжую часть из ниоткуда, самое сложное испытание для городского водителя. Поэтому она с облегчением вздохнула, когда вырулила на платную автостраду шириной в шесть полос, надежно отгороженную от всех возможных детей и старушек полутораметровым стальным забором. Мама пристроилась в крайнем правом ряду и поехала с приличной для благоразумной дамы с двадцатилетним, пусть и заочным, стажем вождения скоростью шестьдесят километров в час.

— Алена, мы чего-то ждем? — поинтересовался Гийом на втором километре этой автопрогулки.

Мама непонимающе глянула на него в зеркало заднего вида.

— В смысле, почему мы ползем, как улитки, по шоссе, где минимальная скорость — сто километров в час? — объяснил Гийом.

— Мы не ползем — мы не лихачим, — отбрила его мама.

— Но дело в том, что скоростные шоссе для того и построены, чтобы по ним ездить быстро, — мягко продолжал он.

— Юноша, я двадцать лет за рулем.

— Но, видимо, за это время вам не попадались скоростные дороги, — парировал он.

— Правый ряд существует для того, кто не торопится.

— Только не на автотрассах. Здесь «не торопиться» строго запрещено.

— Ты хочешь, чтобы я разогналась до сотни? С беременной дочерью на заднем сиденье? — зловеще уточнила мама, положив ладонь на рычаг передач.

Гийом мгновение раздумывал, действительно ли он такое чудовище или это ему внушили, и утвердительно кивнул. Мама скрипнула зубами, послала мне взгляд, означающий «Я тебе говорила, чтобы ты держалась от него подальше!», и начала бочком перестраиваться в левый ряд.

— Осторожно, грузовик! — заорал Гийом, и мама едва успела дернуть руль вправо, как мимо нас с грохотом пролетел металлический кузов на колесах размером с двухэтажный особняк.

— А-а-а, что ты орешь! — заорала мама, вцепившись в руль так, что костяшки пальцев побелели.

— Мы могли умереть!

— Мы точно умрем, если ты будешь кричать мне под руку! Ты что, не знаешь, что нельзя нервировать водителя?! — орала мама в лобовое стекло.

— Вы что, не знаете, что нельзя перестраиваться из ряда в ряд на черепашьей скорости!

— Все, останавливаемся, и ты садишься за руль, раз такой умный!

И мама решительно нажала на тормоза.

— Только не это! — воскликнул Гийом в ужасе. — Приблизительное время жизни остановившегося на обочине — две с половиной минуты.

— Господи, какой же ты паникер! Нам не потребуется двух минут, чтобы поменяться местами.

— Я сказал — приблизительное. Нет-нет, останавливаться нельзя, это первое, чему учат на курсах вождения после того, что пешеход всегда прав.

— Бред какой-то. А если кто-то захочет пописать? Вот Даша, например. Доча, ты не хочешь писать?

Я испуганно помотала головой.

— Пока не хочет, а ну как захочет! У беременных это часто бывает.

— На этот случай придуманы станции придорожного обслуживания. Вот как раз одна такая в трехстах метрах. Так что если кто-то хочет писать, — Гийом повысил голос, — или поменяться местами, то это самое время и место.

* * *

Мы чудом добрались до Парижа живыми. Во избежание неурядиц мы решили разоружить маму — отобрали у нее истекшие права и опасную купюру в пятьсот евро, пообещав ее разменять. Мне пришлось приютить ее во внутреннем кармане джинсов, потому что Гийом боялся носить ее в кошельке и требовал избавиться от нее как можно скорее. Подходящий случай представился, когда надо было покупать билеты на поезд в Прованс — это был первый и единственный раз, когда мы радовались, что железнодорожные билеты во Франции дорогие и за них не грех расплатиться крупной купюрой. Выпив бургундского для храбрости, мы обратились в информационный офис на Аустерлицком вокзале, занимающийся выпиской билетов на сложносочиненные маршруты, которые нельзя выбить в автоматическом терминале.

— Три билета до Экса, пожалуйста, — сказал Гийом улыбающемуся юноше за информационной стойкой.

Юноша перестал улыбаться и укоризненно продекламировал:

— Мсье, билеты можно купить через автоматический терминал, мы здесь лишь для того, чтобы давать информацию по маршрутам и разрешать нестандартные ситуации.

— У нас как раз такая ситуация, — понизив голос, сообщил Гийом и положил перед ним пятьсот евро.

— Оба-на! — С юноши в момент слетело все чиновничье высокомерие, а уши от удивления непроизвольно отъехали к затылку. — Она что, настоящая?!

— Ага.

— Черт, я такую в жизни не видел, не то что в руках не держал! Откуда она у вас?

— Она, — Гийом скосил глаза в мою сторону, — из России.

— А-а-а… — протянул парень, смерив меня взглядом. — Тогда понятно. Что… — он сглотнул, — что вы с ЭТИМ хотите сделать?

— Разменять. — Гийом смотрел ему в глаза, как дон Карлеоне, отдающий вассалу приказ взорвать неугодную пиццерию.

— Ага, конечно, разменять… Мать моя женщина! А можно я ребятам покажу? Обещаю, трогать никому не дам!

Гийом милостиво кивнул. Парень подхватил купюру за края двумя пальцами и на вытянутых руках, как выстиранную простынку, понес в кулуары. Через полминуты любопытные коллеги стали высовывать головы в дверной проем и рыскать глазами по нетерпеливой очереди. Гийом отступил на полшага и предательски показывал на меня пальцем.

Парень, сияя идиотской улыбкой, вынес купюру обратно:

— Спасибо! Теперь меня будут звать «Чувак, державший в руках пятьсот евро»! — Тут улыбка сползла с его лица, и там вновь появилось непроницаемое чиновничье безразличие. — Но разменять ее мы не можем. У нас нет ультрафиолетового аппарата, чтобы проверить ее подлинность.

— Значит, вы сами не верите, что держали в руках пятьсот евро? — попытался Гийом воздействовать на его эго.

— Я — верю. Но проверить не могу. Но если вас утешит, я всегда буду помнить о ней как о настоящей! — пылко заверил он. — Привет России!

Очередь почтительно расступилась, пропуская нас к выходу.

Маме я выдала пять сотенных банкнот из личных запасов, а неразменные пятьсот евро попросила ее положить мне в Москве на карточку. В районном филиале банка при виде этой купюры в руках скромного вида женщины, экипированной яйценоской и пакетом с овощами, никто не охнул и не пал ниц. Думаю, многие соотечественники удивились бы, узнав, что дензнаков достоинством в тысячу и более евро просто не существует в природе. Хотя их бы стоило напечатать специально для расчетов на территории РФ.

* * *

От жилищных условий Гийома обладательница банкноты в пятьсот евро, естественно, пришла в ужас. Равно как и от того, что будущий отец ее внучки может закрыть дверь на замок, который не открывается ее ключом, перепутать место встречи, купить маринованные огурцы вместо свежих и не знать адреса дежурной аптеки. Гуляя по залам Лувра, попивая кофе на террасе кафе, втискиваясь с сумками в лифт, по размерам похожий на стенной шкаф, загружая чемоданы в такси, она вставляла фразы, из которых только глухой не сделал бы вывод: мама благодарит бога за то, что я не собираюсь связывать жизнь с этим Пьером Ришаром.

«Давай купим эти помидорчики! Ну и что, что дорогие? Когда это ты стала экономить на еде? Да он тебя просто в черном теле держит!»

«Все-таки Сезанн гениально прочувствовал синий цвет. Надо с малолетства приучать ребенка к прекрасному, слышишь? Может, тогда наши гены победят».

«А Гийом знает, кто такой Антуан Ватто? Ах да, он же даже не знает, кто такой Александр Дюма…»

«Конечно, беременная девушка и ее престарелая мать должны на себе таскать чемоданы! Работает, говоришь? Все работают! По случаю нашего отъезда можно было бы взять выходной».

Апофеозом было, конечно: «Да я вообще притащилась в этот Париж только потому, что боялась оставлять тебя с ним одну в таком положении!»

Гийом отвечал маме взаимностью, хотя переносил антипатию молча. По его редким политкорректным замечаниям я понимала, что: а) он удивлен, как мама вообще получила водительские права; б) он теперь знает, в кого я такая скандальная; в) мамина привычка рано вставать и все успевать его достала.

Холодная война длилась уже целую неделю, но ее единственной жертвой была я, стоявшая на языковом барьере между враждующими сторонами.

 

В последний вечер мы отправились на Монмартр — холм художников, увенчанный собором Сакре-Кёр. Цели всех троих совпадали — мы хотели увидеть панораму Парижа со ступеней храма и найти купажиста, который за минуту вырезает портреты туристов из черной бумаги. Но в методах достижения мама и Гийом никак не могли сойтись: Гийом говорил, что подниматься на холм быстрее и живописнее по восточному склону, а мама хотела увидеть кабаре «У ловкого кролика», где спасались от голода Пикассо с Тулуз-Лотреком, а Верлен и Аполлинер черпали вдохновение под пышными юбками танцовщиц канкана, — оно, по ее твердому убеждению, подкрепленному путеводителем, находилось на западном склоне.

Договориться они не могли во многом потому, что держали между собой дистанцию десять метров: каждый бубнил себе под нос аргументы в пользу выбранного пути. Реплики и с той и с другой стороны имели целью исключительно мои уши. Я поняла это, когда увидела, что ни мама, ни Гийом не ждут перевода, который я исправно осуществляла в обе стороны, стараясь не запутаться в последовательности. Я замолчала, не закончив переводить очередную фразу. Эти двое бессовестно надо мной издеваются. Они не пытаются договориться между собой — они пытаются доказать мне, что другой не прав. Им вовсе не хочется искать общий язык. Это мне хочется, чтобы они его нашли.

Я подняла голову и стала пристально смотреть на небо: слезы наполнили глаза, надо было любой ценой удержать их. Потом — я знаю — их не остановишь. Они будут литься весь вечер, даже когда я в уме досчитаю до ста и вспомню все мантры, когда кончатся бумажные платочки, которыми полны карманы Гийома, когда мама начнет снова говорить по-английски, демонстрируя всю мощь отечественной дипломатии…

Такая, казалось бы, мелочь — решить, каким путем пройти несколько сотен метров, но в этом контексте она приобрела экзистенциальные масштабы. Я должна была выбрать. И вовсе не между западным склоном или восточным — между мамой и Гийомом. Их латентное противостояние достигло кульминации здесь, у подножия Монмартра, у щита с картой квартала. Они не оставляли мне шанса на вежливые экивоки. Вопрос стоял ребром: или он, или она.

Первая слеза осторожно протекла из левого глаза, оставив на щеке мокрую дорожку. Старт был дан, и через секунды по щекам струились уже две полноводные реки.

— Доча, ты что?! — изумилась мама.

— Daria, qu’est-ce qui t’arrive? — занервничал Гийом.

— Да я… Да вы… Да блин, — только и смогла выдавить я.

Тут начался настоящий водопад. Вот ведь проклятые гормоны! Я размазывала тушь по лицу, утирала нос рукавом, отчаянно трясла подбородком, хватала ртом воздух, стараясь что-то сказать. Но поскольку из меня вырывались только рыдания и никто ничего не мог понять, единственным решением было сесть в ближайшем кафе, попросить воды и ждать.

Через десять минут рыдания пошли на спад. Мама пила кофе, не спуская с меня озабоченного взгляда; Гийом смотрел в окно, нервно вертя между пальцами картонную подставку под стакан. Я чувствовала себя ужасно, просто ужасно. Испортила всем вечер. И главное, из-за чего! Потому что не могла решить, как подниматься на холм. Они оба подумают, что я истеричка. Причем мама, конечно, решит, что мою нервную систему расшатал Гийом, а он будет думать, что во всем виновата наследственность.

— Ну, ты чего, доча? — Мама осторожно погладила мою руку.

— Да вы меня замучили со своими разборками, — всхлипывая, заговорила я, — направо идти, налево… Как будто так сложно самим между собой разобраться!

— Господи, ерунда какая! И из-за этого ты расплакалась? Да мне вообще никакой разницы нет, в какую сторону идти! Let’s go where you want, Guillaume!

— Oh no, let’s go where YOU want, Helena! ^[20] — поспешил сгалантничать Гийом. И я заревела еще громче.

* * *

Мы вернулись домой. Эстрогеновый бум миновал, и я уже с удивлением вспоминала ход мыслей, доведших меня до истерики. Всего-то надо было выбрать, куда повернуть: направо никто не собирался рубить мне голову, налево не грозили отобрать коня. В глубине души я была на стороне Гийома, и это меня радовало: в определенном возрасте, говорят, мнение мужчины для девушки должно стать важнее мнения матери. В конце концов, он лучше знает Париж, и маме стоило бы довериться его топографическому чутью.

Оставив маму паковать чемодан, я скользнула в соседнюю комнату, где уединился Гийом. Наверно, он переживает. Надо его поддержать, сказать, что я на его стороне, поблагодарить за терпение и выдержку.

Гийом сидел напротив компьютера с ворохом чеков. Чеки для него как четки — перебирая их, он успокаивается.

— Что делаешь?

— Да вот считаю, сколько мы потратили за поездку по Луаре.

— И сколько? — спросила я, присаживаясь к нему на колени.

— Многовато. Но это того стоило, — улыбнулся он и поцеловал меня. — Ты не помнишь случайно, где мы ели мидий?

— Помню, по дороге в Анжер.

— М-м-м… в том ресторанчике с соломенной кошкой у порога? То-о-чно, — И он вписал «79?» в загадочную экселевскую таблицу, состоящую из множества колонок и граф. — Итого… Твоя мама должна нам на двоих двести восемьдесят шесть евро.

Чтобы не отравлять осмотр замков подсчетами, кто сейчас платит за бензин, кто за обед, а кто за билеты, мы с Гийомом договорились рассчитаться по возвращении. Можно было не сомневаться, что он не потеряет ни одного чека, не забудет ни одного перекуса или дозаправки. И все же до последнего я надеялась, что он просто решит о них не вспоминать. Чуда не случилось.

Я почувствовала, что запас слезной жидкости в моих глазах неиссякаем. На этот раз она собиралась пролиться из-за обиды за маму, которая и так готова была за все и всегда платить, лишь бы нам было весело и хорошо, а в итоге осталась должной. И оттого, что я — пусть мысленно, пусть на минутку — предала ее, посчитав Гийома более правым.

Я слезла с его колен, вышла в коридор, достала из сумки кошелек, а из него — двести девяносто евро и положила на стол перед ним.

— Но это не ты мне должна, а твоя мама — нам, — удивленно возразил он.

— Я за нее заплачу. Это ЕСТЕСТВЕННО. А ей ничего не говори про двести восемьдесят шесть евро, пожалуйста.

— О’кей, если хочешь… Тогда ты мне должна сто сорок три евро. Но я не понимаю, в чем проблема, а судя по твоему лицу, она есть.

Я забрала сто пятьдесят евро купюрами, вытряхнула кармашек с мелочью и стала раскладывать в стопочки разнокалиберные монетки.

— Что ты делаешь?

— Ищу три евро.

— Да ну перестань, что за мелочность! Я их прощаю.

— Это очень щедро, но все-таки возьми.

Я выдвинула вперед неровную башенку из евроцентов. Слезы уже висели на ресницах, готовые катапультироваться. Растить ребенка буду одна! И в эту страну — ни ногой! Потому что если когда-нибудь мой подросший ребенок станет подсчитывать, сколько я ему за что должна, то для меня это будет безусловное родительское фиаско. И поздно будет объяснять себе потом, что это европейское воспитание.

* * *

Я уехала без объяснений, а на следующий день, согласно утвержденной стратегии, объявила Гиойму по телефону, что между нами все кончено. Таков был план. Но эстроген делал мои реакции молниеносными, выражения — крепкими, а действия — заведомо оправданными, так что объяснение у нас все-таки состоялось. Ночью, под одеялом, громким шепотом, чтобы не слышала спящая в соседней комнате мама.

— Что случилось? Я ничего не понимаю! — завозмущался Гийом, когда я скинула с себя его ладонь, игриво ползущую от правого плеча к бедру. — Ты весь вечер просидела будто воды в рот набрав! Что я сделал не так?!

Нет, он действительно не понимает. Над этим как-то даже неудобно смеяться.

— Если бы твои родители приехали в Москву, мне было бы приятно их пригласить в ресторан или в поездку по Золотому кольцу. И я уж точно не стала бы потом высчитывать, сколько они мне должны, — прошипела я.

— Но мы же договаривались сразу! — изумленно возразил он.

Я молчала.

— Дарья, это невозможно! Ты говоришь: да, поступим так… я соглашаюсь, а потом оказывается, что так поступать не надо было… Я в растерянности, я не знаю, каким твоим словам верить!

Вот где сказывается недостаток чтения художественной литературы, особенно ее обширного сентименталистского корпуса, для которого больше других постарались именно французские авторы. Ну что тут скажешь… Да, я хочу, чтобы все шло само собой, чтобы земная пыль не касалась моих ступней, а бытовые вопросы решались без моего участия. Ну и что такого? Я же женщина, все женщины этого хотят. И еще они часто говорят «да» вместо «нет» и наоборот. И меняют мнение несколько раз на дню. И плачут без причины…

— Дарья! Поговори со мной!

— Мы все равно не можем договориться.

— Хорошо, как я, по-твоему, должен был поступить?

— Ты правда хочешь знать? В идеале ты должен был бы пригласить свою девушку и ее маму провести выходные в долине Луары и сделать так, чтобы они ни о чем не беспокоились.

— Но я не Рокфеллер, как ты не понимаешь?!

Я резко повернулась:

— Да я прекрасно знаю, что ты бедный, несчастный вчерашний студент! Господи, как мне надоело тебе объяснять. У тебя один культурный код, у меня — другой. Мы друг друга не понимаем.

Повисла пауза. — А какой культурный код будет у нашего ребенка? — спросил он, положив ладонь на мой живот.

— Страшно представить, — проворчала я, укладываясь на подушку.

— Но одно точно: ей придется нелегко. Ведь она будет жить при расцвете феминизма.

Я фыркнула что-то в ответ, проваливаясь в сон.

 

Утром Гийом уходил на работу на час раньше, чем за нами должно было приехать такси. После череды прощальных романтических фраз он, замявшись, сказал самую романтическую фразу, на которую только был способен:

— Я там на столе оставил двадцать пять евро — половина стоимости вашего с мамой такси.

— Не стоило, — спросонья покачала я головой.

— Нет, стоило. Я чувствую себя виноватым, что не могу остаться и проводить вас в аэропорт. Так что это справедливо.

Я пожала плечами:

— Спасибо.

— Береги себя. Я постараюсь приехать на Новый год.

Новогодняя быль

Все должно было быть совсем не так. Я, свежая и выспавшаяся, должна была бы ходить босиком по деревянному настилу террасы, с огромным животом наперевес, в сарафане, который делал бы меня необъятной. Правое полушарие, раскрепощенное наконец женскими гормонами, подбрасывало бы пальцам мириады волшебных образов, которые те едва успевали бы запечатлевать на клавишах ноутбука. Выпадая на минутку из творческого экстаза, я естественным образом, как Ци Бо ^[21] в воду, погружалась бы в медитативное созерцание сиреневых лугов под мягким светом провансальского солнца…

Вместо этого я сижу на московской кухне со стопроцентно включенным левым полушарием и маленьким, несмотря на седьмой месяц беременности, животом, который боялся вырасти и помешать моей активной жизни. Рыжая пустыня, полный колористический контраст лавандовому полю, является заставкой на рабочем столе компьютера. За окном декабрьская ночь — вот ей уж точно нет места в том мире, где правят правополушарные образы и все дышит лавандой.

Моя готовящаяся к рождению дочка не по возрасту деликатна: она безропотно заснула, когда поняла, что маме не до почесываний пупка и не до тренировок диафрагмы. У мамы серьезное и неприятное дело, которое не терпело отлагательств.

Ожидание ребенка было испорчено делом Ирины Беленькой, активно освещавшимся в новостях. Женщина, у которой бывший муж-француз выкрал дочь, наняла мускулистых парней, чтобы выкрасть ее обратно и попутно надавать обидчику по физиономии. Избитый мужчина обратился в полицию, и Ирину поймали, когда она вместе с дочкой окольными путями подбиралась к границе Венгрии с Украиной. Ее держали в тюрьме за попытку похищения собственного ребенка, и лучшие адвокаты, высланные отчизной ей на помощь, не смогли умилостивить французский суд: он подтвердил право опеки за отцом-французом, оставив Ирине редкие встречи с дочерью в присутствии агента социальных служб.

Каждый, кто узнавал, что я беременна, считал своим долгом пересказать мне основные вехи конфликта франко-русской пары и предупредить, чтобы я держала ухо востро. Я стала завсегдатаем нескольких сайтов виртуальных адвокатов и посещала юрконсультацию с той же регулярностью, что и консультацию женскую. Они удачно располагались на соседних улицах.

Вот и сейчас я беседовала на форуме с одним «толковым юристом», который пошагово расписывал мне алгоритм спасения ребенка от цепких лап французского государства. Сначала записать как безотцовщину… Дать свою фамилию… Потом, возможно, оформить отцовство, но фамилию не менять… Замуж лучше не надо, только если рассчитываете подать на алименты. Хотя и это не спасет, потому что сила любого закона рассеивается даже на относительно небольшом расстоянии от центра исполнительной власти, а международная граница для него и вовсе непреодолима.

Буквы в мониторе расплывались. Где, когда, почему моя красивая история вышла из-под контроля? Почему я уже давно не чувствую себя счастливой? Почему я плачу перед сном и даже ночью просыпаюсь оттого, что подушка мокрая? Почему, вместо того чтобы изучать ассортимент «Детского мира», я изучаю Уголовный кодекс?

С каждым месяцем желание уйти от Гийома нарастало, пропорционально росло и чувство вины перед еще не родившейся, но уже горячо любимой дочкой, которую я заведомо лишаю отцовского внимания. К счастью или к несчастью, но я не из тех женщин, что кладут личное счастье на жертвенник крепкой семьи. Вариант жить под наркозом до совершеннолетия детей не рассматривался.

Стараясь проморгать слезы, я записывала пункты плана спасения дочери от французов в органайзер.

Дррррзззыннь! — неожиданно громко прозвонил телефона под боком. Я вздрогнула и выронила ручку.

— Привет, как дела? — раздался в трубке голос Гийома.

Давно известно, какое разное у русских и иностранцев понимание приветствия. На английское How are you? вовсе не надо подробно рассказывать, как вы себя чувствуете и как провели день; даже если в тот день вас переехала машина, вы лишились состояния и потеряли любимую кошку, правильный ответ Fine! Так же и на французское Ça va?, которое дословно переводится как «Это идет?», подмывает сказать: «Нет, ни фига не идет!» — и объяснить, что именно стопорит движение. А если собеседника раздражает уже первая фраза, трудно надеяться на диалог. Но именно сейчас он был мне нужен. Поэтому я вытерла глаза и быстро перечитала советы «толкового юриста».

— Все в порядке, — бодро ответила я. — Изучаю всякие административные вопросы.

— В смысле?

— В смысле оформления свидетельства о рождении. Ты не против, если для простоты мы пока запишем дочку под моей фамилией? А то на границе будут возникать лишние вопросы, чьего это вы ребенка вывозите… и все такое. Ты же в ближайший год все равно не сможешь один с ней путешествовать. Ну, то есть без моей груди, — хихикнула я в довершение, чтобы усыпить его бдительность.

— Мне без разницы, какая у нее будет фамилия, это ведь всего лишь формальность. Главное, что у нее будут мама и папа. Правда, когда она будет жить во Франции, мало кто сможет правильно произнести ее русскую фамилию. Она у тебя, знаешь ли, не из простых.

Я почувствовала, как он улыбнулся на том конце провода. Мне же было совсем не до улыбок. В этой безобидной шутке я слышала угрозу. С какой-то стати она вдруг будет жить во Франции? Чем ему не нравится моя фамилия? Если его не волнует, как люди будут справляться с этой фамилией, обращаясь ко мне, значит ли это, что моего присутствия во Франции не предполагается?

— Ну, когда она будет жить во Франции, тогда возьмет твою, это же не проблема, — сказала я, сделав нечеловеческое усилие голосовыми связками, чтобы это прозвучало безмятежно. — Установить отцовство можно даже после совершеннолетия.

— Да? А… ну хорошо. Только разве поменять фамилию и установить отцовство — это одна и та же процедура?

— Технически нет, но… Я хотела тебе предложить, пока мы в таких стесненных финансовых обстоятельствах, оформить ребенка как… — я сглотнула: это был непростой момент, — безотцовщину. Так я буду получать пособия матери-одиночки, а у дочки будут всякие льготы при обращении к врачу, постановке на очередь в детский сад, поездках в санаторий и так далее. И потом, знаешь, ведь на все — буквально на все, от разрешения на операцию до выезда ребенка на каникулы с бабушкой, — требуется разрешение от обоих родителей. Это значит, что каждый раз тебе придется идти к нотариусу, писать официальную бумагу, делать ее перевод и посылать это все экспресс-почтой. Представляешь, какие расходы! А если это срочно?!

Аргументы я подбирала долго и кропотливо. Теперь, выложенные перед противником в стратегически правильной последовательности — по принципу возрастания издержек, — они смотрелись неотразимо.

— То есть я ей буду никто…

— Нет, ты ей будешь любимый папа, но сейчас лучшее, что ты можешь для нее сделать — это не появляться в официальных бумагах. Серьезно, так ты очень упростишь нам всем жизнь. И потом, сам же говоришь: бумажки — это мусор, главное — отношения.

— Не знаю, мне это как-то не нравится, — колебался Гийом.

— Я понимаю, милый, что это не как у всех, но наша ситуация сама по себе необычная, к ней не подходят стандартные решения. Я только стараюсь найти варианты, при которых у нас обоих было бы меньше проблем, — заверила я его самым честным голосом.

— Да, наверно. Мне нужно поискать информацию на эту тему… — Конечно поищи! — с готовностью согласилась я. — Я хочу, чтобы это было и твое решение.

Опасаться было нечего: фраза «мне нужно поискать информацию на эту тему» в раскодированном виде значила, что вопрос перемещен под гриф «слишком хлопотно, чтобы думать об этом во время работы; слишком неприятно, чтобы думать об этом после работы и тем более в выходные». В этой компании уже не первый месяц находились также вопросы целесообразности прививок в первый год жизни ребенка, лист покупок для детской комнаты, пути оформления многократной визы в Россию и составление завещания.

— Я вот что хотел сказать, — начал Гийом после долгой паузы. — Вряд ли получится приехать на Новый год. Мне не дают отпуск в начале января, а лететь на выходные за пятьсот евро дороговато. К тому же ради трех дней затевать всю эту мороку с визой…

Хм-м… он тоже знает правила Демосфеновой полемики. Уступил в одном — отвоюй свои позиции в другом, пока противник расслаблен победой. Но на меня эта манипуляция действовала плохо.

— Ты бросаешь меня одну на праздник? — спросила я дрогнувшим голосом.

— Почему одну? У тебя же полгорода друзей. Пойди к кому-нибудь на вечеринку.

— С животом?! — закипела я.

Друзья договорились снимать на новогоднюю ночь коттедж за городом и целый день в формате скайп-конференции обсуждали, сколько и какого алкоголя закупать. Беременные были чужими на этом празднике жизни. Поэтому в моих мечтах Гийом готовил нам ужин из трех блюд, адаптировав к ассортименту Лосиноостровского рынка хиты французской гастрономической классики: салат с горячим козьим сыром, утку под клюквенным соусом и безе в английском креме. До этого — опять же в мечтах — он сам ходил на рынок за покупками, а после — мыл посуду. А в процессе, возможно, делал бы мне расслабляющий массаж спины.

— Живот на одну ночь можешь оставить дома! — примирительно рассмеялся Гийом, не чуя беды.

— Знаешь что… Нет, знаешь что?! Пошел ты знаешь куда со своими кондовыми шутками!!! Тебе бы этот живот поносить пару дней, сразу бы чувство юмора отшибло!

Моя внутренняя фурия разогревала связки, предвкушая свой моно-спектакль.

— Оу! Оу! Спокойно там, на проводе! Думаешь, мне приятно праздновать Новый год без тебя? — воскликнул Гийом.

— Да уж думаю, тебе куда приятнее, чем мне: ты можешь пить, танцевать на столе без риска преждевременных родов и даже есть каперсы, не боясь изжоги!

Я бросила трубку и выдернула провод из розетки: Гийом имел обыкновение перезванивать по пять раз, даже если нас рассоединили прямо перед фразой «Целую, до завтра!».

* * *