Эстрогенный кошмар и пролактиновая эйфория

Похоже, значительную роль в нашей истории играли феромоны. Когда я смотрела на Гийома издалека, он не казался мне каким-то особенным: поравнявшись с ним на противоположных тротуарах, я бы, возможно, даже не обернулась. Но стоило ему попасть в зону действия моих обонятельных рецепторов — всё, не было на свете мужчины красивее! Поэтому расстояние в нашем случае любовь ничуть не укрепляло. Когда он был дальше чем на десять метров, меня одолевали сомнения.

Его самолет не успел оторвать шасси от взлетной полосы, как я снова засела за чтение антифранцузских сайтов. Буквально за пару дней с момента разлуки вся моя любовь стекла в низ живота: чем сильнее я любила дочку, тем ожесточеннее отторгала Гийома. В моем воображении, раздраженном голодовками русских матерей, которые отчаянно и безуспешно боролись с французской Фемидой, ребенок не был нашим общим произведением: это был МОЙ ребенок, счастью которого угрожал тот факт, что его отец — француз. С каждым днем Гийом терял персональные черты и обрастал негативными национальными стереотипами.

В то же время остатками логического мышления, которым я так гордилась в добеременную эпоху, я понимала, что, возможно, тот ад и кошмар, что последние месяцы творится в моем мозгу, всего лишь результат нестабильного гормонального фона. Видимо, того же мнения придерживалась дама-психолог, к которой я стала ходить дважды в неделю, чтобы не сойти с ума. По крайней мере, она деликатно, но настойчиво советовала повременить с окончательным разрывом хотя бы до родов, а желательно до конца грудного вскармливания, а потом посмотреть, не изменится ли что-то в наших отношениях. «Мужчина проверяется отцовством. Многие женщины заново влюбляются в своих мужей, когда видят, как те занимаются с детьми», — увещевала она меня, домучивающую пятый за сеанс бумажный платок.

Конечно, она права. Ждать — это самый разумный способ разрешения проблем. Сейчас у меня есть прямо-таки медицинское показание к бездействию. Может — и скорее всего, — Гийом окажется совершенно безруким, эмоционально скованным отцом, и тогда у меня будут убедительные доводы, чтобы его бросить. Более убедительные, чем просто нежелание быть с ним. Но когда вечером телефон звонил частыми междугородными дробями, желудок скручивало от порыва разрубить этот гордиев узел немедленно, не дожидаясь родов.

* * *

Кому для чего, а мне работа дана для утешения. Единственным местом, где я забывала о проблемах, была редакция. Туда я ходила каждый день, несмотря на декретный отпуск, если только у меня не было эфиров. Несколько национальных СМИ вдруг проявили интерес к Японии, а я как раз была там в прошлом году. Теперь мы с животом метались между редакциями, радиостанциями и телестудиями. Из-за насыщенного графика и страха остаться наедине со своими мыслями я задерживалась на работе до девяти-десяти вечера.

До сдачи осталось семь дней, думала я, боковым зрением замечая, как расходятся по домам последние могикане из отдела цветоделения. А на мне еще два несданных материала, в общей сложности двенадцать полос. В общем, в туалет сходить некогда. Сегодня надо закончить хотя бы эту рубрику, а уже девятый час. Что это за место такое — Роше-де-Нэ? Пойдем-ка посмотрим по атласу. Рохлянка, Рочестер, Рошаль… Вот оно! Страница 157, квадрат Б17… А между тем в туалет надо бы сходить, а то… А то… А то-о-о-о!

Я оторвалась от атласа, гуськом добежала до санузла, щелкнула задвижкой на двери и одним махом стянула штаны. Упс, похоже, процесс пошел. Потому что именно так, судя по книжке, отходят воды.

Но что бы там ни отошло, я не могла покинуть пост на несколько дней, не сдав материала. Ведь после меня работать над ним должны еще редакторы, корректоры, дизайнеры и цветоделители. По отношению к делу я немного японец: они тоже во время сдачи годовых отчетов ночуют в офисе на раскладушках, выдаваемых отделом кадров. В ожидании схваток я доделала текст. Перепроверила все названия. Перечитала его от начала до конца. Несколько раз. Схватки не начинались. Ну ничего, сегодня вечером обещали мелодраму с Дженнифер Энистон, будет как скоротать время. Я написала ответственному секретарю записку: «Стр. 72–84 готовы. Ушла рожать».

* * *

В эту ночь, которую каждая женщина помнит в мельчайших деталях до конца своих дней, Гийом нервно спал. Сам факт того, что он спал, уже обиден на фоне мужей моих подруг, которые если не промокают лоб супружнице стерильной марлей, то уж точно всю ночь маются болями в животе. Но еще обиднее оттого, что сон Гийома был неспокойным вовсе не из-за эсэмэски «Кажется, началось!!!!», посланной прямо из редакционного туалета. В тревожных снах он решал, не чью жизнь выбрать, матери или ребенка, а какой из четырех тестовых ответов отметить галочкой. Утром ему предстоял последний экзамен на звание независимого финансового аналитика — первую ступень к избавлению от ненавистного офисного рабства и желанным миллионам. И я с сожалением понимала, что этот экзамен сейчас занимает больше места в его сознании, чем тихий комочек, сопящий у меня под левой грудью, — наша дочка, копия Гийома на детских фотографиях.

Гийом — уже в статусе независимого финансового аналитика — приехал через десять дней: встреча с дочерью была отсрочена из-за оформления визы. Я уже приспособилась к роли мамочки и ловко отвечала на рабочие мейлы между кормлением, купанием и пеленанием. Теперь мне не терпелось надеть туфли на каблуках и отправиться в редакцию принимать поздравления. Гийом был оставлен под чутким контролем мамы осваивать науку смены подгузников, кормления из соски и застегивания боди. Эта проза жизни его не увлекала, поэтому большую часть времени он, устроившись возле кроватки, играл на гитаре колыбельные. А когда репертуар повторялся по третьему разу, мама выгоняла его на мороз с коляской.

— Как сказать: «Вы прекрасно выглядите!»? — спросил он однажды, собираясь на прогулку.

Я почесала затылок. В отличие от меня, предпочитающей шатанию по мартовской грязи просмотр ток-шоу, некоторые ответственные мамаши гуляют с детьми даже в такую погоду, и часто без шапки. Я видела одну как раз недавно на детской площадке: рыжие волосы бесстыдно развивались на фоне сугробов, красная стеганая куртка сигнализировала о том, что мартовская сырость ей нипочем — у нее в крови огонь и она тигрица в постели!

— Надо сказать: «Вас плохо подстригли», — протяжно, по слогам, произнесла я.

— Ва-ас плёхо пости-и-игли, — доверчиво повторил Гийом.

Я подняла большой палец в знак «Классно!». Повторяя себе под нос эту фразу, Гийом отправился с коляской в парк. Надеюсь, ему не терпелось поскорее применить ее к очаровательной незнакомке с копной рыжих волос.

Заочно разделавшись с соперницами, я вернулась к изучению святцев. Ребенку с такими необычными родителями гарантирована необычная судьба. А значит, и имя ее должно с ходу сигнализировать: перед вами, товарищи, необычный человек! Гийом склонялся к коротким, мягким именам вроде Миа, Элли и Лея. Мне же за ними виделось безвольное существо с белокурыми локонами, которое будет картинно плакать при виде плюшевых игрушек и прибегать жаловаться, как только ее кто-то толкнет. Такие девочки раздражают абсолютно всех, кто находится в их компании больше двух минут. Кроме, разве что, собственных пап, из которых они с недетской ловкостью вьют веревки.

Сильные имена с большим количеством согласных я решила поискать среди старославянских. Но у Гийома они вызывали только недоуменное поднятие бровей.

Мирослава?

Доброгнева?

Дорофея?

Всемила?

Аксинья?

Все они были встречены непониманием со стороны новоиспеченного отца, нечуткого к славянской фонетике.

Списки множились. К концу второй недели именами разной степени вычурности были исписаны все бумажные салфетки, записные книжки, листы для принтера и вообще любые пригодные для письма поверхности, которые попадались под руку. Мы последовательно вычеркивали самые смелые варианты из списков друг друга, а те три-четыре, что проходили двусторонний отбор, оказывались такими пресными, что исключались из конкурсной программы без объяснения причин.

К делу подключились дальние родственники и друзья семьи.

Мамина подруга звонила на мобильный в разгар планерки, чтобы поделиться озарением: девочку надо назвать Яромира!

Мама бойфренда сестры, родом с Украины, видела вещие сны: «…и я окликнула ее: Христиночка!»

Колено Израилево в лице второго мужа тети по папиной линии тоже не оставалось безучастным: «Сусанна — редкое имя, и с ним ходят сплошь добрые люди».

Двоюродная бабушка из Армении упирала на важность преемственности: «Хорошо бы назвать ее в честь моей сестры Рипсиме — чудесная была женщина, завещала нам дом».

Кто только не пытался реализовать свои ономастические амбиции за счет нашей безымянной дочери! Казалось, что на ней, мирно посапывающей в кроватке, висит табличка: «Рекламное место сдается». И место это было привилегированное, ведь когда папа — иностранец, ассортимент имен расширяется до бесконечности. Можно даже выдумать свое и потом выдавать его за старинное галльское — все будут только понимающе поджимать губы: мол, что поделать, папа иностранец ведь.

Моя мама, находясь в эпицентре полемики, вздыхала: «Что вы гонитесь за оригинальностью? Обратитесь к классической литературе! В книжках столько прекрасных имен. — И ее взгляд затуманивался. — В юности я читала роман, там главную героиню звали Гвендолин. И я мечтала, что когда-нибудь так назову свою дочь». Тут она встречалась глазами со мной и коротко резюмировала: «Но не получилось».

Как бы мне ни хотелось помочь маме в исполнении ее юношеских мечтаний, живого человека не могут звать Гвендолин. Так же как и Женевьева или Жозефина.

Но я знала одну девочку, у которой тоже были непростые родители из разных стран. И мать которой так же необъяснимо стремилась к свободе, как я. Девочка уже выросла; ее очарование, смесь французской классики и итальянского задора, высоко оценили режиссеры. Да и разве был у них выбор, когда на пробы приходила Кьяра-Шарлотта Мастроянни, дочь Марчелло Мастроянни, итальянского актера номер один, и Катрин Денёв, первой красавицы французского кино, которую не испортила даже ослиная шкура!

Я дождалась предпоследнего дня пребывания Гийома, когда все были измождены спорами и согласны на все. И предложила имя Кьяра. Оно быстро и без проблем прошло все этапы согласования и было утверждено и отцом, и бабушкой. Гийом уехал со спокойной душой, а я занялась оформлением Кьяриных документов.

* * *

Господи, зачем ты дал человеку пальцы? Разве не для того, чтобы печатать на клавиатуре? Я уже десять минут препиралась с работницей паспортного стола за правильное написание имени «Кьяра» в латинском варианте.

— Ну видите, система выдает мне Кyara! — восклицала она, тыкая пальцем в отвернутый от меня монитор.

— Но это неправильно, понимаете? — настаивала я. — Ваша система придумала какое-то новое имя и хочет, чтобы я так назвала свою дочь.

— Система считает, что имя «Кьяра» по-английски пишется именно так. А систему разрабатывали специалисты и утверждали в министерстве, — отвечала она.

— Но, видимо, в министерстве нет специалистов по итальянской орфографии. Это имя итальянского происхождения и пишется через Ch и i. Проверьте по Интернету, если не верите.

— Да что мне Интернет! Мало ли чего там понаписано! — отмахивалась чиновница.

— Послушайте, я понимаю, что ваши коллеги из министерства не обязаны знать все языки мира, — переходила я на вежливо-заговорщицкий тон, — но и вы меня поймите: мою дочь зовут Кьяра, а ваша система предлагает мне называть ее Кярой. Кьяра переводится как «светлая», Кяра — это почти «кара». Чувствуете разницу?

— У нас все автоматизировано, — пожимала плечами моя визави.

— А вы не можете поставить курсор в строчку и напечатать правильно? Пальчиками? — допытывалась я. — Ведь не машины командуют людьми, а люди — машинами.

— Изменить что-то в системе?! — страшным голосом переспрашивала дама. — Нет, что вы, это исключено!

— Давайте я напишу прошение вашему начальнику, разработчику системы, министру или кому еще надо. Я не могу позволить девочке жить под именем Кара.

— Не надо никому ничего писать, — устало отнекивалась чиновница. — Пока письмо до министра дойдет, девочка уже станет совершеннолетней и сможет сама прийти в паспортный стол и поменять имя на какое-нибудь человеческое. А то оригинальничают тут, а потом нам разбираться…

Я выдержала драматическую паузу.

— У нее отец француз, понимаете? С Корсики, есть такой остров между Францией и Италией. Корсиканец — это еще хуже, чем француз. У них до сих пор в ходу кровная месть. Мы две недели не могли договориться об имени. Вот еле-еле нашли компромисс. А вы говорите — «Кара». Да он и ребенка не признает после этого…

Этот аргумент работал безотказно. В официальных инстанциях, узнав, что отец девочки француз, на меня смотрели с сочувствием. Еще год назад эта новость вызывала бы зависть, но история Ирины Беленькой заставила всю нацию жалеть французских жен. «Он француз» — и это сразу снимало вопросы, почему я не замужем, а у дочки в графе «Отец» стоит прочерк.

Лицо чиновницы потеплело.

— А-а… Как же это вас угораздило?..

— Да вот, — неопределенно ответила я, глядя в пол.

— Ну, может, оно и лучше, если не признает.

— Возможно, — вздохнула я. — Но ведь кровная месть…

Паспортистка нервно поправила очки:

— Ладно, вобью я вручную ее имя так, как надо, черкните на бумажке вот тут. C-h-i-a-r-a. Есть. Только обращение к начальнику все-таки напишите. Прошу, дескать, сохранить… написание имени моей дочери…

— Международно принятое? — подсказала я.

— Точно, «международно принятое написание имени моей дочери» и так далее. А теперь давайте в кабинку для фото.

Очевидно, что самым нужным документом в жизни Кьяры будет загранпаспорт. Его необходимо было оформить в кратчайшие сроки — раньше постановки на учет в детский сад и полиса медицинского страхования. Поэтому дочка предстала перед биометрической фотокамерой в три недели от роду. Ее головка безвольно перекатывалась по плечам, а глаза не желали открываться и смотреть в две намеченные на экране точки.

— Ваш палец не должен быть виден на фото, — кричала через стену сотрудница паспортного стола.

— Поняла, — кричала я в ответ. — Уберу по команде.

Я придерживала головку в нужном положении сложной распоркой из большого, указательного и безымянного пальцев и отпускала, когда дама кричала «Снять». Головка заваливалась вбок или назад быстрее, чем успевала мигнуть вспышка. После пятой попытки паспортистка сдалась и снова отступила от протокола:

— Поверните ее по диагонали, пусть голова хоть висит прямо по отношению к плечам. Я потом разверну кадр в фотошопе.

 

Через две недели Кьяра получила первый в жизни выездной документ, еще через две недели — первую визу, а когда ей было два месяца, села в свой первый самолет. То есть сидеть она еще не могла — она висела в слинге, перекинутом через мое плечо. Так она ехала знакомиться со второй родиной.

Новой жизни — новое место

То, что женщины обходятся дорого, Гийом понял не тогда, когда я попросила его взять за правило угощать меня в ресторане. И не тогда, когда он с лихвой переплатил за сомнительный отпуск в зимнем Египте. И даже не тогда, когда узнал, что из-за авторитарной политики ценообразования Москва — одно из самых дорогих авианаправлений в мире. То, что женщины обходятся дорого, он понял, впервые получив полный счет за аренду квартиры, которую до сих пор снимал на пару с Готье. Друг детства спешно съехал в преддверии нашего с Кьярой визита.

Гийом стоял посреди пустой квартиры и мысленно подсчитывал, во сколько ему станет экипировать ее заново холодильником, стиральной машиной и столовыми приборами — все это принадлежало Готье и последовало за ним на новое место. С Гийомом остались только верные диван-кровать, микроволновка и гитара. Он стоял и думал, что этих трех предметов ему вполне хватило бы для счастливой жизни, но из телефонной трубки доносился мой звонкий голос: «…манежик, игровой коврик, а еще обязательно детский стул и кроватку».

К нашему приезду Гийом потратил все сбережения на покупку необходимой бытовой техники. Он ел из глубокой чашки, использовал кухонный нож вместо столового и вообще почти потерял человеческий облик. Пришлось срочно одолжить у друзей машину, а у Кьяры — надаренный родственниками «детский капитал» для визита в «ИКЕА».

* * *

«ИКЕА» для французской молодежи — предприятие домообразующее: жилища граждан до тридцати пяти лет в ультимативном порядке обставлены по ее каталогам. Каждый третий житель страны наизусть знает актуальный прейскурант продукции. Стеллаж Билли, комод Мальм, бокалы Свалка и столик Лак стали обязательным для среднестатистической квартиры, а тайком вынесенные из магазина каталоги — любимым туалетным чтивом. В «ИКЕА» непременно наведываются накануне самых важных в жизни событий: переезда от родителей, свадьбы, рождения ребенка, сборов в школу. За год французские магазины фиксируют пятьдесят миллионов визитов, из них львиная доля приходится на выходные дни. Поэтому субботняя забастовка в магазинах шведской марки так или иначе отпечаталась в биографиях тысяч людей, приехавших к заветным синим амбарам с голодно лязгающими багажниками. У ворот магазина в одном из парижских пригородов активисты в ярко-зеленых майках курили, болтали и гордо позировали перед камерами мобильных телефонов, высунутых из окон проезжающих машин. На майках были приколоты альбомные листки с призывами: «Не позволим шведам наживаться на нас». Потенциальные клиенты с чувством жали руки бастующим. Некоторые даже подкармливали их шоколадом. Ведь за неделю, что разыгрывался мебельный конфликт, стараниями профсоюзов и СМИ общественности стало известно, что французские филиалы в прошлом году принесли «ИКЕА» пятьдесят два миллиона евро чистой прибыли. А из душещипательного интервью «простой работницы Каролины», которая отдала пять лет жизни отделу детской мебели магазина под Парижем, слушатели крупнейшей новостной радиостанции Эр-тэ-эль узнали, что работники «ИКЕА» получают тысячу триста евро — критический минимум по меркам столичных заработков.

Я с восторгом и умилением смотрела на это единение двух противоборствующих в капитализме сторон перед лицом иностранных интервентов. «Нам нужна ваша поддержка», — скандировали работники, нимало не смущаясь тем, что с точки зрения экономической логики клиент и сотрудник магазина стоят по разные стороны баррикад: выгода одного обратно пропорциональна выгоде другого. Но, похоже, никто, кроме меня, не думал о шкурных интересах в этот момент. Я же тихо радовалась, что мы решили произвести перестановку именно сейчас, а не через несколько месяцев, когда профсоюзы вынудят руководство принять их условия и единственно доступная нашему бюджету мебель подорожает на четыре — шесть процентов.

Французов на генетическом уровне объединяет ненависть к эксплуататору. Правда, сторонний наблюдатель часто принимает это благородное чувство за лень или жадность. Ведь как бывает: несешься после работы в магазин с приготовленными деньгами, вбегаешь — 18.02, но продавщицы еще мирно болтают за кассой. С порога радостно кричишь им:

— Мне, пожалуйста, вон ту кофточку, я ее в обед заходила померить.

— Простите, мадам, мы уже закрыты.

— Но ведь вы еще здесь…

— Простите, мадам, у нас рабочий день до шести.

— Но у меня без сдачи! И без примерки!

— Простите, мадам. С нетерпением ждем вас завтра.

Юные продавщицы непреклонны. Это доводит до белого каления вечно спешащих туристов, но вызывает уважение у тех, кто за ослиным упрямством видит революционную выдержку. Возможно, эти легкомысленно одетые девочки плохо знают историю, но их бессознательное помнит, за что боролись деды и прадеды — за семичасовой рабочий день, полуторачасовой обеденный перерыв и дополнительный выходной каждый месяц. После восемнадцати ноль-ноль дорогой клиент автоматически становится подлым эксплуататором, потому что пытается узурпировать то свободное время, которое кровью отстояли героические предки. И каждый, кто работает сверх нормы, предает их светлую память.

Цена икеевского вопроса — три процента, что в переводе на среднюю зарплату магазинного работника составляет тридцать девять евро. Из этого очевидно, что вовсе не деньги стали камнем преткновения в этой истории. Дополнительные тридцать девять евро не изменят печальной жизненной ситуации разгрузчика коробок или складского менеджера, хотя, безусловно, не будут лишними. Но деньги в системе ценностей французского кадрового работника — дело десятое. Главное — самоуважение, которое зиждется на весьма радикальных понятиях о социальной справедливости. И в этом вопросе французы обожают идти на принцип! Поэтому-то их трудовой график вызывает зависть у всего мира.

* * *

Культурная программа на ближайшую неделю была определена: понедельник — сборка детской кроватки, вторник — комода для детских вещичек, среда — платяного шкафа для взрослых, четверг — родительской кровати. Раньше четверга за кровать никак нельзя было взяться, потому что выписанный из Германии ортопедический матрас, согласно инструкции, «отдыхал» после переезда — насыщался воздухом и обретал форму, разлегшись поперек комнаты. Мы же ночью ютились на клик-клаке, зажатом со всех сторон картонными коробками и скелетами полусобранной мебели.

Я существенно расширила свой словарный запас, причем сразу в обоих языках: теперь я не только знала, как будет по-французски «крестовидная отвертка», «киянка», «саморезы» и «ковровидное основание под матрас», но и понимала, что это значит по-русски. Штудирование мебельных каталогов и чтение инструкций незаметно вытеснило из обращения английский язык, на котором мы общались до сих пор. Трудно переводить на него французские технические термины, особенно когда не знаешь точно, что за ними скрывается. Это было настоящей культурной революцией, которая прошла незамеченной в скрипе пенопласта, рокоте картона, визжании дрели и шуршании оберточной бумаги.

Мы положили на пол гостиной черный ковер и убедили себя в том, что это в корне изменило ее вид. Ничего более радикального конфигурация этой недоразвитой комнаты сделать не позволяла: телевизор — теперь плоский — так и остался стоять на табуретке рядом с холодильником, а раздвижной диван был приговорен нефеншуйно смотреть на входную дверь. После появления кровати в нашей спальне места не осталось ни для чего, кроме нас самих, так что детская теперь выглядела как подсобное помещение. Над манежем с двух сторон нависали гладильная доска и шланг пылесоса, а игрушки были запихнуты под рабочий стол, перекрывающий доступ и без того скудного света в комнату.

Зато теперь мы ели из тарелок одинакового цвета и вилками из одного набора, а под приборы даже клали матерчатые салфетки!

* * *

Каждое утро консьержка мадам Лопез подсовывает под двери жильцов корреспонденцию. Счета за газ и электричество — в «экологичных» коричневых конвертах. Специальные предложения от магазинов — в ярких глянцевых. Письма из инстанций — в строгих белых. Под нашей дверью оказывались в том числе открытки из разных стран, целлофановые пакеты с журналами по финансам, украшенные виньетками депеши из банков, где Гийом числился почетным клиентом… Обмениваться письмами — единственный во Франции способ общения между человеком и Системой. Когда в ворохе макулатуры попадаются карточки с номерами экстренной помощи и справочными телефонами, я сразу их выбрасываю: наверно, если квартира загорится, эффективнее будет отправить пожарникам срочное заказное письмо.

Сегодня среди конвертов один привлек мое внимание: он был коричневый, но не тот экологичный коричневый, который выдает счета за электроэнергию, а красивый шоколадно-коричневый, на который ушло много типографской краски и уйма производственных мощностей. Внутри было приглашение на свадьбу неких Себастьяна и Анаис.

— Ну, вот видишь, а ты говорила, он морочит ей голову, — удовлетворенно сказал Гийом вечером, прочитав приглашение. — Это те самые, которые собирались пожениться два года назад.

Теперь вспоминаю. Себастьян сделал предложение Анаис два года назад, и свадьбу они назначили на это лето. Это было поводом для едких шуточек:

— Ха-а, то есть он ей сказал: «Дорогая, я непременно женюсь на тебе… годика через два»?

— Да, а что в этом смешного? — не понимал Гийом.

— Я бы подумала, что это разводка. Типа, отдайся мне сейчас, а я, как честный человек, женюсь на тебе после дождичка в четверг.

Гийом смотрел на меня с выражением: «Бедная!» Здесь, в Европе, свою жизнь принято пла-ни-ро-вать. Его друзья встречались по семь — десять лет, прежде чем решиться на брак, зато, решившись, сразу шли в церковь. В приглашении, которое мы разглядывали, так и было написано: «Торжественная месса, посвященная бракосочетанию, начнется в часовне города Бриньоль в 10.00 17 июля».

— А что надевают на мессу? — тихо спросила я.

— Что-то… м-м-м… скромное. И чистое, — сказал Гийом, окинув меня взглядом: домашние штаны в опилках, которыми были переложены полки разборной библиотеки, шерстяные носки, растянутая кофта в пятнах клея и оливкового масла.

Да, я давно не делала маникюр, не надевала выходное платье и говорила в основном о преимуществах стеллажа Леквиск перед этажеркой Олсвик. Причем часто говорила сама с собой: Кьяра пока не вступала в осмысленные диалоги, а Гийом все время был на работе. Но несмотря на внешнюю деградацию, строить новую жизнь было по-настоящему увлекательно. Оказывается, я впервые строила чью-то жизнь — вот так чтобы с полной ответственностью, набело, без спасительной мысли, что придет мама и все исправит. Мне нравилось ругаться с Гийомом из-за модели шкафа, выбирать форму кресел, приводить десяток аргументов, почему синий цвет столешницы лучше персикового, присматриваться к мебели на вырост в детскую, высчитывать миллиметры для того, чтобы разместить прикроватную тумбочку, убеждать его в прелести цветных обоев и рисовать планы перестановки на салфетках.

Но это никак не приближало меня к тому, чтобы считать нас семьей.

Так нельзя, думала я, глядя на фотографию на приглашении. Эти люди рассчитали наперед свою жизнь, исходя из того, что их любовь будет вечной. А ведь это все равно что рассчитывать бюджет Российской Федерации на шестьдесят лет, заложив в «Дано» цену на нефть в семьдесят рублей за баррель. За шестьдесят лет многое изменится. В Европе могут найти свою нефть, нескандальную и биосертифицированную. Французские ученые могут выяснить, что в российской нефти содержатся канцерогены, и весь мир захочет исключительно ближневосточной нефти. Американские энергетики могут вообще открыть бесчисленные источники альтернативной энергии, и нефть превратится в никому не нужную пачкающую жидкость. А бюджет уже рассчитан!

 

Только квартира начала обретать человеческий вид — абажуры были развешены, зеркала отмыты, а игрушки собраны в подвесную оранжевую сетку, — нам с Кьярой пришла пора уезжать. Меня ждала работа, ее — курс ортопедического массажа. Прощаясь, мы с Гиоймом одновременно поняли, что теперь в моих возвращениях в Париж появилась какая-то конкретика. Она исчислялась количеством денег, вложенных в обстановку квартиры, и часов, потраченных на сборку мебели. К тому же точка возврата была зафиксирована в календаре: семнадцатого июля я совершенно точно должна была быть в Провансе, чтобы первый раз в жизни присутствовать на свадебной мессе.

В поисках лаванды

Ницца — это город студенческой ностальгии Гийома. Каждое кафе напоминает ему, как они с однокурсниками отмечали сданный экзамен, каждый сквер полон воспоминаний о прогулянных лекциях по экономике, каждое мало-мальски примечательное здание он посещал в поисках съемной квартиры. Я понимаю, как трудно ему оказаться здесь сейчас в роли отца семейства, когда за плечами вместо рюкзака с конспектами болтается кенгуру с полугодовалой дочкой, а рядом вместо авантюрно настроенного приятеля бредет непьющая — на время грудного вскармливания — гражданская жена.

— Где студенты? Где хиппи?! Где… белые? — озирается он по сторонам. Главная торговая улица, авеню Жана Медсена, заполнена домохозяйками в шлепанцах и эмигрантами из бывших африканских колоний. Магазины дешевой обуви, аутлеты известных марок молодежной одежды, ларьки китайского фастфуда, пластиковые столики, за которыми пьют кофе непритязательные шопинг-туристки…

— Где моя Ницца?! — бормочет Гийом, и в этом риторическом вопросе слышится отчаянная тоска по безвременно кончившейся юности.

Встретившись со мной, он оставил мечты передвигаться по миру с палаткой за плечами; став отцом, он оставил мечты играть с утра до ночи на гитаре и курить травку; и только переезд в Ниццу, где солнце, море и вечные каникулы, был последним светочем в этом неожиданно свалившемся на него взрослом мире. И вот теперь этот светоч затухал на глазах. Так бывает, когда возвращаешься в деревню к бабушке в подростковом возрасте: с предметов, как дешевая позолота, слезает налет волшебства; фетиши детства, о которых тосковалось вдали, на глазах становятся самыми обычными предметами мебели или кухонной утвари.

* * *

Ницца принадлежит Франции только номинально, ее культурной жизнью всегда заправляли иностранцы — русские и итальянцы. Игнорируя административный статус города, русский язык даже закрепил его итальянское название вместо геополитически правильного «Нис». Русские и итальянцы спорят между собой в зрелищности мероприятий и пафосе вечеринок, а французы остаются безучастными зрителями этой баталии — немного золушками, не приглашенными на праздник во дворце, немного снобами, отрицающими дешевую мишуру. Вечером, сразу после прилета, мы приглашены на закрытие очередного марафона: Английский променад, тянущийся вдоль набережной Ниццы, часто перекрывают ради социально активных бегунов (бегут, как правило, во имя равенства прав — женщин, инвалидов, сексуальных и нацменьшинств). Вечеринку устраивают итальянцы, а Алеся всегда знает тех итальянцев, которые устраивают лучшие праздники на Ривьере. А я знаю Алесю. Во Франции у меня так мало поводов распушить перья, что порой я перебарщиваю: прихожу на дружескую вечеринку с вечерней прической, дефилирую на семейный ужин в ближайший ресторан на десятисантиметровых шпильках. Хорошо, что на этот раз повод для каблуков и сильно декольтированного платья более чем убедителен — рядом вышагивает Алеся на убийственно длинных ногах, с копной золотых волос и манком платье-пеньюаре. Она набирает по мобильному какой-то секретный номер и начинает приветливо ворковать с неким Освальдо, попутно делая нам знаки, куда идти и кому жать руки.

На поляне загородного клуба расставлены шатры, в баре рекой льется шампанское, на столах стоят вазы с клубникой и личи, а со сцены кричит смутно знакомая певица… Гийом, отягченный кенгуру со спящей Кьярой, отстал и затерялся в толпе итальянцев, слетающихся со всех сторон, чтобы облобызать нас.

— Paolo, piacere!

— Giancarlo, piacerissimo!

— Luigi, baccio!

— Ma che bellezza!

— Divina! Splendida!

Я растворяюсь в именах и поцелуях. Комплименты, от которых порядком отвыкаешь в отношениях с «романтичным французом», струятся по мне, будто шелковая ткань. Бокал вальполичеллы, может, и будет лишним, но без него было никак не обойтись по этикету. Голову наполняет легкий туман, в котором становятся неразличимы все проблемы, беспокойства, тревоги. Я красива, умопомрачительно красива, и мне ничего не надо делать, чтобы зажигать у мужчин этот охотничий блеск в глазах. Мне не надо отчитываться о покупках, чтобы заслужить одобрение. Не надо монтировать левую часть сборной кровати, чтобы услышать ласковое слово. Не надо танцевать стриптиз, чтобы получить восхищенную улыбку. Просто быть, просто блистать, просто болтать ни о чем на итальянском, который, почуяв родную стихию, всплывал из глубин сознания, оттесняя французские идиомы.

Музыка становилась все громче, Освальдо наклонялся все ближе, он уже шептал мне на ухо что-то о прелестях весенней Сицилии, о моих прекрасных глазах и беглом итальянском… За его мускулистыми плечами, обтянутыми черной майкой, я увидела Гийома, скучающего в сторонке в обнимку со спящей Кьярой. Во мне шевельнулось что-то похожее на угрызения совести, но я залила их очередным глотком вальполичеллы.

Я плохо помню, как вернулась домой, и совершенно не помню, как купала и укладывала Кьяру. Скорее всего, это делала не я. Мне и во сне не хотелось расставаться с тем вечером, который так живо напомнил мне жизнь «до Гийома». Может быть, все наоборот и на самом деле это я не дозрела до ответственных отношений, а не он?

* * *

Удрученный размахом, с которым иностранцы гуляют в его городе, наутро Гийом взял напрокат машину: он хотел показать нам настоящий Прованс, не испорченный шальными деньгами и смешением языков. Нужно было использовать шанс познакомиться с его малой родиной, пока мы не попали в плен к его родителям. Но нечего было и пытаться уговорить его заскочить в Канны, которые как раз по дороге, потому что «это оплот официоза и пошлости». Уже на подъездах машины скучиваются в тягучую, плавящуюся от жары пробку, в которой совсем не хотелось проводить часы сиесты. Мужественно игнорируя указатели, отсчитывающие в обратном порядке километры до Дворца кинофестивалей, мы съехали с автобана на извилистую прибрежную трассу. Туда, где начинается Массиф д’Эстрель, известный французским школьникам по похождениям местного Робин Гуда, Гаспара де Бесса, а иностранцам — по снимкам кучерявых красных гор в кипени можжевельника, подбирающихся к самой глади моря… Матьё Ларонье готовился корпеть над инженерными проектами в скучном офисном здании в центре Тулона, но неожиданно наследовал небольшое винное хозяйство под Кабассом, за которое никто из родственников не желал браться. Мы встречались с Матьё у друзей два года назад, когда он был бледным, задумчивым юношей с размытыми жизненными планами и марихуанным дымом в голове. Сегодня я смотрю на загорелого, мускулистого мужчину в дырявых джинсах и майке с обрезанными рукавами, который сосредоточенно расставляет на столе хлебницу, тарелки с сыром, пиалушки с оливками и бокалы, и думаю, что это правда — именно труд сделал из обезьяны человека.

Ради нашего приезда Матьё взял выходной, иначе в этот самый час он сидел бы в каменной хижине посреди лоз и мочил багет в молоке, спасаясь от полуденного зноя. Его дом стоит на вершине холма, и с террасы видны зеленые ряды виноградников, на которых трудятся трое наемных работников из числа соседей и друзей детства. У Матьё мы отдыхаем на полпути к северной границе Прованса. Наша цель романтична и призрачна, как Изумрудный город, — лавандовые поля в окрестностях городка Валенсоль. Тот факт, что самый провансальский вид Прованса удален от Лазурного Берега на десятки километров и отгорожен от него стеной гор, говорит о многом. Только когда курортная недвижимость сменяется жилыми, а не каталожными деревнями, состоящими из трех запутанных узлом улиц и веера никчемных указателей на центральной площади, я понимаю, почему жители Прованса морщатся от слова «Сен-Тропе».

* * *

Два бокала вина — норма для французского водителя. Для водителя провансальского она естественным образом поднимается до трех с половиной, ведь он закален горными серпантинами, уклонами под шестьдесят градусов, дикими свиньями, перебегающими дорогу в неположенных местах, слепыми поворотами и искусительными указателями на винодельни с бесплатной дегустацией. Мы покинули поместье Матьё, изрядно накачанные его продукцией.

Лаванда — квинтэссенция Прованса. Расчесанные на аккуратные проборы, ее фиолетовые кусты тянутся по валенсольским полям в обе стороны от дороги. Здесь, на севере, Прованс наконец становится самим собой — краем соломенных шляп, клетчатых передников, радостного огородничества, легкого розового вин