Полнометражная история про малометражную квартиру

Пикантные тарталетки с фуа-гра и чатни из фиг

Тартар из лосося и гребешков

Флан из спаржи

Улитки, томленные в сливочном масле с травами

Жареная дорада с сабайоном из шампанского

Сырная тарелка с тремя видами конфитюра

Бисквитный торт с малиново-ежевичной подливкой

 

Я пробегала глазами меню для французской свадьбы, которое свекр прислал нам на утверждение, и жевала остывшие спагетти под баночным соусом аррабьята — кетчуп мне покупать давно запретили. Торжество было назначено на первую годовщину нашей семейной жизни, и единственной нашей задачей — кроме того, чтобы не развестись — было не забыть последовательность фигур в вальсе новобрачных. Остальные заботы взяли на себя родители Гийома.

Меню выглядело очень по-французски, как я и хотела, и даже написанным на бумаге смотрелось аппетитнее, чем то, что лежало у меня в тарелке. Ужин был снят с конфорки три минуты назад и, когда мы приступали к чтению перечня закусок, еще испускал ароматный дымок. Но к моменту обсуждения десертов макароны изрядно подмерзли и потеряли лоснящийся от оливкового масла вид, а потемневшая и скукожившаяся аррабьята напоминала не о солнечной Сицилии, а о сосланной на галеры консервных запасов томатной пасте. За окном было плюс два, в квартире было плюс шесть, и снова февраль. Все важные события моей жизни уходят корнями в этот месяц. И все они, как правило, начинаются с довольно мрачной экспозиции.

* * *

В ту ночь я долго не могла заснуть по очень парижской причине — весь двор занимался любовью. Кто-то перед сном слушает трели соловьев, а мы — предкоитальные крики. «Ах!», «О-о-х!», «Уййй!» — доносилось из окна четвертого этажа левого дома. «Айууу!», «Аййййяяя!», «Оййёёё!» — лилось с пятого этажа правого дома. «О-о-оо-о-о-о!» — голосили соседи с мансарды. «Ех!», «Ух!», «Ех!», «Ух!» — вторили им с мансарды напротив. «Оуииии! Анкор-анкор!!!!» — заливался женский голос из угловой квартиры. Я больно ущипнула спящего Гийома за пузо.

— А?! Что?! Где?! Что она натворила?! — закудахтал он.

— Наша сексуальная жизнь превратилась в черт-те что, — горько сказала я, глядя в темноту.

Гийом хлопал глазами:

— Ты же сама сказала — холодно!

Неизвестно, как мы продержались полгода, да еще и думаем о второй свадьбе. Ведь эта квартира может убить любую, даже самую сильную любовь. В ней всего на несколько градусов теплее, чем снаружи, и Кьяра, приходя домой после прогулки, наотрез отказывается снимать термобелье. Чтобы удержать драгоценное — и дорогостоящее — тепло от электрорадиаторов, мы вынуждены были отказаться от проветривания. Тогда квартира начала вонять. Я выбрасываю пакеты с использованными памперсами и корочками сильнопахнущих сыров несколько раз на дню, но это не помогает. В помещении поселился необъяснимый и неистребимый запах гнилости. По стенам ванной ползут черные и оранжевые пятна, сигнализирующие, что здешний фэн-шуй критически нарушен и квартира больна какой-то неизлечимой болезнью.

Мы даем больной квартире лекарства: заливаем в унитаз гель для дезинфекции, смазываем мастикой щели вокруг душевого поддона, капаем ароматические масла в зловонную раковину. Мы даже проводим мини-операции, не требующие выселения: извлекаем из вытяжки комки черной пыли, вытаскиваем из сливных труб тромбы слипшихся волос и овощей, латаем скотчем вентиляционные дырки на рамах и укрепляем дощечками разваливающиеся встроенные шкафы.

Все эти гомеопатические меры помогают лишь на пару дней. Очевидно, что состояние квартиры требует серьезного хирургического вмешательства при полной анестезии. То есть в отсутствие жильцов. А пока нам некуда деваться, мы практически спим в одежде — в специально купленных в Москве байковых пижамах с начесом.

Дворы-колодцы — такое дело, никакой интимности. Вся жизнь нараспашку. На первом этаже уронил кастрюлю — на восьмом подумают, что началась бомбардировка. Мадам Лопез по субботам жарит рыбу, итальянец с пятого любит диско, у Анн-Мари убежал кофе, Розали позвонила подруга, вдовец с четвертого вчера вернулся за полночь — об этом знает весь дом. Точнее, четыре дома, сцепившиеся в объятии вокруг крошечного — пять на пятнадцать метров — внутреннего дворика. И все эти четыре дома наверняка думают: у молодой пары с третьего этажа что-то не ладится — у них уже три недели не было секса!

Я вздохнула и поглубже закуталась в одеяло. Если мы хотим сохранить семью, надо срочно съезжать.

* * *

Уже несколько недель я сплю между двумя мужчинами — мужем справа и Сержем Генсбуром слева. Его огромный черно-белый постер занимает всю стену спальни, которая замучила нас требованиями побелки. Она не одна такая: о побелке ноет также стена в коридоре, о ней молят все четыре стены детской. Но поскольку у нас маленький ребенок, который не переносит бытовых химикатов, и куча сопутствующего ребенку хлама, который не перенесут все вместе взятые друзья, побелка откладывается на неопределенный срок. На завешивание стен идет все, что крепится кнопками к гипсокартону: листы старых календарей, скатерти, открытки, информационные листовки, карты метрополитена и флаги неизвестных государств. Однако сегодня исторический день: Гийом купил картину. Он никогда бы на это не пошел, но иметь жену со средним художественным образованием — это обязывает. Особенно в ее день рождения. Мы повесили подарок на единственную белую стену — до сих пор она укрывалась от разрушительного влияния времени под марокканским ковром, который самоотверженно выцветал и пачкался вместо нее. Картина преобразила гостиную. Она блистала на белоснежном фоне посреди полной разрухи, как бриллиант в навозной куче. Рядом с ней все стало выглядеть еще более жалким и неопрятным.

— Так и знал, что добром это не кончится, — горестно вздохнул Гийом, глядя на полотно. — Теперь ты захочешь переехать в гостиную, в которую не стыдно было бы повесить эту картину.

Приходится признать, что я для мужа давно не загадка. Я уже пару недель переписывала референтные номера понравившихся квартир с объявлений в витринах агентств по недвижимости. Строить семейную жизнь в холостяцком приюте противоестественно. Растить ребенка в гарсоньерке — негуманно. Разместить три комнаты на площади тридцать семь квадратных метров — аморально. Отсюда нужно бежать до того, как Кьяра перестанет помещаться в складной манежик. А судя по тому, как она налегает на остывшие макароны с мясом, этот день недалек.

* * *

Верная примета: если начала стихийно биться посуда и ломаться мебель, это к переезду. За последние две недели апреля мы необъяснимым образом перебили все, из чего можно пить.

Внушить Гийому мысль сменить квартиру было не так то просто. За пять лет, проведенных здесь, он будто пророс в нее корнями. Тогда я решила брать его измором — и купила пластиковые фужеры.

Подходила к концу очередная серия «Доктора Хауса», когда из кухни донеслось: «Эт-то что такое?!» Муж вошел в гостиную, держа в одной руке чашечку фужера, в другой — его ножку.

— Правда, гениально? — с энтузиазмом сказала я. — Мало того, что они не бьются, они еще и очень компактно складываются: ножки отдельно, чаши отдельно.

— Ты серьезно? Я что, должен из этого пить?

— Ну, милый, это временная мера. Они объективно удобнее в хранении и перевозке. Мы же живем почти на чемоданах. Как только обустроимся в новой квартире, где будет место для серванта, сразу купим стеклянные.

Гийом посмотрел на меня долгим изучающим взглядом, будто измеряя пропорции наивности и умысла в моих словах, клацнул зубами и вышел.

Расчет оказался верным: муж может жить в руинах, в холоде, терпеть соседство холодильника с платяным шкафом и хранить диски в мини-баре, но пить вино из пластиковых бокалов выше его сил. Поэтому на следующий день он скачал на мобильный несколько специальных приложений по поиску квартир, а через неделю у нас было назначено уже два визита.

* * *

Лучший, если не единственный, способ свести тесное знакомство с Парижем — ввязаться в поиски съемной квартиры. Тогда вам откроются самые красивые парижские дворики, защищенные от посторонних глаз кодовыми замками, спрятанные за заборами розарии, джунгли с лимонными деревьями, надежно оберегаемые от проникновения табличкой «Частная собственность», скрипучие деревянные лестницы, подвалы с готическими арками, камины, лепнина на потолках и вытершиеся фрески на стенах… Но вам будет не до этого. Вы будете думать о том, есть ли в этом доме общественная кладовка для колясок, потому что в нем нет лифта, а вы присматриваетесь к квартире на шестом этаже. Вы будете высчитывать, соответствует ли размер бойлера ежедневной потребности вашей семьи в горячей воде, ведь вода подогревается только раз в день. Вы будете недоумевать, почему — нет, ну ПОЧЕМУ?! — в современных домах не делают выход под люстру на потолке и освещать комнату придется четырьмя торшерами. А также вы будете вспоминать самые вычурные формы вежливости, чтобы попросить «гарантов» — людей, которые обязуются платить за вас, если вы, например, потеряете работу, — проехать три с половиной часа на поезде ради одной подписи в контракте о съеме. За два месяца мы сделали уже три десятка визитов в разные концы города. Парижские квартиры оказались собранием курьезов. Если с одной стороны окна выходили на оживленный проспект, то с другой — непременно в глухую стену соседнего дома. Ванна — если она вообще была — могла стоять поперек ванной комнаты. В душ надо было заходить через кухню. А кухня могла быть оборудована прямо в коридоре. Но мы не сдавались — у нас просто не было выхода, потому что чем ближе была календарная осень, тем чаще забытая на лето флисовая телогрейка мелькала в недрах платяного шкафа.

График был составлен плотно: съездить в пригород в обеденный перерыв Гийома, успеть забрать Кьяру из сада и метнуться с коляской в центр в час пик, по дороге унять голод купленным йогуртом и успеть на встречу с агентом по недвижимости в противоположный конец Парижа. Сегодня Кьяру в сад отводила подруга Синди: мы ездили смотреть квартиру в пригород Сен-Мандэ, куда из нашего Латинского квартала добираться около часа. Для москвички съехать из столицы — значит выкинуть белый флаг. Но рынок парижской недвижимости научил меня невиданному смирению.

* * *

«Бессердечный народ!» — воскликнул Гийом, когда я рассказала ему, как в России борются с арендаторами-неплательщиками («Хозяин вызывает милицию, стоит у двери с ключом и паспортом и растерянно говорит, что, пока он был в отпуске, в его квартире поселились неизвестные, и через две минуты бывшие жильцы сидят в камере предварительного заключения»). «Бессердечный народ!» — кричал муж и даже топал ногами, когда за два с половиной месяца наше досье на съем отклонили в восьмой раз под разными предлогами.

 

Согласно пирамиде Маслоу, жилье — одна из базовых потребностей человека. Из этого тезиса, который, правда, давно опровергли парижские эсдээфы, родился один гуманный французский закон, ограничивающий домовладельца в возможностях выселить квартиранта. Говорят, особо злостные неплательщики, если только умеют как следует трактовать этот закон, могут оставаться в неоплаченной съемной квартире до трех лет!

Это, конечно, заставляет домовладельцев принимать всяческие меры безопасности, чтобы не превратить доходный актив в пассив, грозящий капитальным ремонтом и судебными разбирательствами. Поэтому все претенденты на жилплощадь должны предоставить досье объемом восемьдесят — сто страниц с полным описанием своей жизненной ситуации, вплоть до того, наследства в каком размере и в какие сроки они ждут от бабушки по папиной линии. Половина досье посвящена самим потенциальным съемщикам, другая половина — их гарантам, людям, с которых будут взыскивать долги в экстренных случаях.

Наше досье было, объективно говоря, «золотым»: финансист крупной страховой компании и журналистка издания с международной репутацией; солидная цифра совместных сбережений; ребенок, уже вышедший из возраста рисования на стенах; отсутствие домашних животных. Поэтому мы хотели всего и сразу: ванну, террасу, двойные стеклопакеты, центральное отопление, живописный вид и благополучный квартал. Гийом также подчеркивал необходимость подвала, где можно будет с комфортом устроить его богатую коллекцию дисков, а я настаивала на внутреннем дворике и неравнодушной консьержке — тогда Кьяра могла бы гулять под окнами, пока я работаю.

В агентствах нам быстро объяснили, что пределом наших мечтаний может быть мансарда на шестом этаже без лифта в китайском квартале. И это при том, что ее хозяин будет неразборчив в выборе кандидатов. Потому что разборчивый хозяин знает, что первые четыре месяца работы в солидной страховой компании называются «испытательный срок» и могут окончиться без предупреждения, а статус журналиста в России чреват неожиданной потерей одного из кормильцев. Что до детей младше восемнадцати лет, то это вообще красный свет для потенциальных арендодателей, ведь семью с несовершеннолетними выгнать из квартиры не посмеет ни один судебный пристав.

Так что мы без всякой надежды ехали в буржуазный семнадцатый округ, где домовладельцы слишком хорошо знают цену своим квадратным метрам и отличаются редким снобизмом по отношению к квартирантам. Сентябрь уже предупреждал о своем скором приходе желтыми листьями, и мы подумывали, не стоило ли согласиться на ту мансарду с неразборчивым хозяином, за которую так агитировал агент по недвижимости.

У подъезда нас встретил усатый человек в желто-синем кашне. Он также мало походил на среднестатистического агента по недвижимости, как Сальвадор Дали — на банковского служащего.

— Вы быстро реагируете, — сказал он, пожимая руку Гийому. — Я разместил объявление только вчера.

— Мы давно ищем, — многозначительно ответил муж. Агент улыбнулся в подкрученные усы и сделал приглашающий жест рукой в сторону двери.

Квартира с порога сообщала, что здесь жили непростые люди. В прихожей развалилось оранжевое кресло-пуф, на стене коридора зеркальной плиткой был выложен силуэт убегающего человека, плита и холодильник были обклеены комиксами про Тентена, а разноцветные комнаты наполнены мебелью явно собственного производства. Я с восторгом показывала Гийому миниатюрное креслице с широким подлокотником для бокала вина и пепельницы и разноуровневый диван, на котором можно сворачиваться питоном. Муж отзывался вежливыми междометиями: он был занят изучением розеток, окон и батарей.

Я зашла в спальню, и тут меня, что называется, проняло! На стене висела картина, с которой, обернувшись через плечо, на меня смотрела грустная женщина. Она была нарисована карандашами, простыми серыми графитными карандашами разной степени мягкости, и из-за того, что строгие, полупрозрачные штрихи 4Т переплетались с развязными, жирными штрихами 5М ^[40] , контуры тела казались движущимися, а глаза — пульсирующими.

— Ой, — непроизвольно вырвалось у меня.

Агент, сопровождавший меня по комнатам, встал рядом.

— Это что-то из коллекции предыдущего жильца. — Он неопределенно крутанул рукой в воздухе. — А что, вам нравится?

— Очень, — честно ответила я, любуясь линиями, которые поймали, как в ловушку, ускользающую красоту шестого десятка. — Натурщица очень характерная, и видно, что художник к ней неравнодушен. Смотрите, она как будто бы сейчас двинется! Так уловить грацию, так схватить позу — этот рисовальщик настоящий мастер. Интересно, там есть подпись?

Я с любопытством подалась вперед.

— Ро… Дегар… Во, — попыталась я расшифровать каракули в правом нижнем углу холста.

— Роже Донкур-Верье, — подсказал агент.

— О, так вы его знаете!

— Немного.

— А натурщица — какая-нибудь известная французская актриса?

Повисла пауза.

— Это моя жена.

Я в изумлении повернулась: он пристально смотрел на картину и еле заметно тряс ладонями.

— Мы прожили здесь двенадцать счастливых лет, а четыре месяца назад она умерла. Все так быстро произошло, я даже не успел опомниться, сгорела буквально в две недели. От рака легких сгорают очень быстро, так сказал врач. Четвертая стадия… А я ничего не замечал. Ну, покашливала, подумаешь. Марчелла… Моя Марчелла. Ненавидела врачей! Она итальянка. Такая сильная, гибкая, страстная! Разве какая-то болезнь могла ее угомонить! А вот нате ж… Мы все время ссорились, кричали так, что соседи звонили в полицию. А потом мирились. И когда мирились, я ее рисовал.

Он глядел на картину влажными глазами и теребил пальцами край жилетки. Надо было что-то делать: очень неуютно быть в присутствии плачущих мужчин, когда им больше пяти лет.

— Вы рисовали ее в последние дни? — спросила я первое, что пришло в голову.

Он не смог ответить и замотал головой, пытаясь справиться с волной воспоминаний.

— И правильно, не нужно было, — заявила я деловито, как будто это меня хоть сколько-нибудь касалось. — Ни одна женщина не захочет увековечивать свою болезнь.

— Она была красива до последнего вздоха… — «Агент» разговаривал сам с собой, но я сделала вид, что эта реплика — часть диалога.

— Не сомневаюсь, — тем же деловитым тоном продолжала я. — Но, захотев нарисовать ее в тяжелый период, вы как художник проявили бы больший интерес к болезни, чем к красоте вашей жены. Она бы ничего не сказала, но в душе ей было бы обидно. Вы правильно сделали, что позволили ей уйти уверенной в своей неотразимости.

«Что я несу, ну что я несу, — пронеслось у меня в голове. — Хоть бы уж Гийом зашел и спас меня!»

— Возможно, — одними губами сказал «агент» и, энергично вдохнув, полез за платком в карман жилетки.

— Совершенно точно вам говорю. Как женщина, — заявила я с нарочито серьезным выражением лица.

Художник посмотрел на меня обескураженно, а потом заулыбался. В спортивных штанах и сандалиях на плоской подошве, я сама себе казалась существом среднего пола. Особенно в сравнении с этой музой в раме.

В комнату вошел Гийом.

— Так вам нравится квартира? — с напускной строгостью спросил «агент».

Мы с Гийомом переглянулись и закивали.

— Ну так берите ее! — сердито прикрикнул он.

— А как же досье? — растерянно спросил Гийом, вытаскивая из портфеля восьмидесятистраничный томик.

— Да ну к черту его, это досье! — совсем разошелся мужчина. — Окажу еще одну услугу этому дурацкому агентству. Они сегодня звонили мне, чтоб отменить визиты — какая-то накладка со временем произошла. А я подумал, чего людям день ломать, раз я все равно тут вещи собираю, заодно и покажу мое логово. Чем скорее жильцы найдутся, тем лучше — я ведь в Аргентину собрался уезжать. У меня там дочка с зятем живут. В общем, скажу агенту, что я уже вас одобрил.

— Сп…спасибо, — заикнувшись от неожиданности, пробормотал Гийом.

— Мы хорошие! — заверила я. — Да я вижу, — смягчившись, отозвался художник. — Осваивайтесь, в общем, а я пойду коробки запечатывать.

И он вышел. Стараясь не визжать от радости, мы бросились обниматься.

— У тебя будет духовка, — сдавленным от счастья голосом проговорила я.

— А у тебя — ванна! — восторженно ответил Гийом.

А у Кьяры, подумали мы одновременно, будет франко-русская школа в пределах пешей досягаемости.

Разговоры с совестью

Первое, что я почувствовала, — батареечное тепло. Второе — воздух, который пах не мусором и сыростью, а кремами и домашней едой. Затем до одурманенного перелетом и долгой дорогой из аэропорта сознания дошло, что кроме меня и Кьяры, чемодана и складной коляски в прихожей помещается еще куча вещей, в том числе пианино и детский складной велосипед. Сердце наполнилось ликованием, в спине стали самопроизвольно расслабляться мышцы: я снова дома, я белый человек!

Каждые три месяца я прилетаю в Москву на сдачу номера, как и обещала главному редактору. Редко когда выполнение рабочих обязательств приносит такое искреннее удовольствие. Этих «вынужденных» трех недель на родине я начинаю ждать с момента каждого приезда в Париж. По сути, во Францию летает только мое физическое тело, все остальное — мысли, планы, привязанности, стремления и ожидания — остается в Москве. В Париже мое тело сидит в маленькой клетушке на третьем этаже с окнами, выходящими в два внутренних дворика, и наблюдает за соседями в доме напротив: с утра они уходят в Большой мир, а мое тело садится за компьютер; вечерами они возвращаются из Большого мира, полные мыслей и эмоций, а я вылезаю из Windows, раздраженная, довольная или уставшая — в зависимости от того, как прошел день в редакции за три тысячи километров.

В Москве мое тело обретает смысл. Вокруг него вдруг появляются реальные люди, а не их виртуальные проекции. Люди, которых можно крепко обнимать, целовать при встрече, похлопывать по спине. Здесь есть настоящие друзья, с которыми не приходится из вежливости обсуждать погоду. Здесь есть мама. Мама готовит настоящую еду, иногда даже в духовке. В Париже духовки нет. То есть пока нет — до переезда остается еще месяц.

 

У друзей между тем появлялись новые интересы, о существовании которых я и не подозревала: из-за двухчасовой разницы во времени они не всегда успевали вовремя ими со мной делиться.

Инна занимается выжиганием по дереву.

Оля ходит на катере по Московскому речному бассейну.

Мила участвует в антиправительственных акциях и готовит народ к революции.

Мне же нечем похвастаться в ответ. Все прошедшие месяцы Париж развивал во мне только один скрытый талант — жить по средствам, а не по амбициям. Я не торопилась там обосноваться, обрасти новой социальной сетью — крутилась как белка в колесе, чтобы наполнить Москву ощущением, что я по-прежнему там, в распоряжении начальника, коллег, подруг и членов семьи.

Друзей у меня в Париже, конечно, не было, зато появились знакомые. И все заставляли о чем-то задумываться, но все эти мысли были… самообличительного свойства. Например, одна знакомая прекрасно готовит и шьет. Она по три часа тушит говядину с травами и лепит пельмени на такой штуке с дырочками… понятия не имею, как она называется, но это очень впечатляет. Эта знакомая не слишком блестяще владеет французским, но при этом знает, где продаются пищевые красители и марципановая паста. И параллельно она успевает шить дочке карнавальные костюмы на школьные утренники.

Я слушаю ее — и думаю, что у меня нет ни духовки, ни швейной машинки. Я даже в Москве не смогу без помощи Интернета и соседок найти марципановую пасту. Я не знаю, как называется штука для пельменей. Меню на ужин мы выбираем по фактору скорости приготовления: салат делать на три с половиной минуты быстрее, чем макароны, — едим салат.

Другая знакомая — спец в административных вопросах. Она получает от французского государства все возможные пособия, стоит на бирже труда, претендует на социальное жилье и, чуть что не так, посещает юридическую консультацию при мэрии.

Я слушаю ее и думаю, что дочке уже два года, а мы до сих пор не сподобились даже попросить ей «памперсные деньги» (это выражение тоже знакомая мне подсказала). Четыре тысячи евро в трубу из-за моей административной бестолковости.

Третья знакомая — ас по части быта. Она знает поименно всех педиатров округа с часами приема и расценками, может провести сравнительный анализ мясных лавок от бульвара де л’Опиталь до Люксембургского сада и существенно экономит семейный бюджет всевозможными скидочными купонами и промо-акциями, о которых узнает через специальный сайт.

Я слушаю ее — и теряюсь: единственный адрес, которым я могу поделиться, — магазин замороженных продуктов.

Интересно, размышляю я, а они что думают обо мне?

«У меня есть одна знакомая, она все время работает, света белого не видит, говорит только о редакционных делах и на собственного ребенка смотрит с удивлением…»?

Или: «У меня есть одна такая знакомая, непонятно, как она дожила до своих лет, ведь, кроме как тыкать по клавишам, она ничего не умеет…»?

Или: «У меня есть такая знакомая, она утром всегда занята, днем всегда занята, вечером тем более занята, в скайпе живет под значком „Не беспокоить“ — и удивляется, что ей в Париже одиноко…»?

Приходилось признать, что адаптация в таком режиме обречена на неудачу. До сих пор Франция была для меня словно дегустационное меню: какие-то блюда мне нравились и хотелось добавки, какие-то не очень, а некоторые я и вовсе отдавала мужу. Ему доставались все административные демарши и организационные вопросы от аренды машины до вызова газовщиков. Постепенно и очень болезненно я пришла к выводу, что, если не хочу прожить жизнь как черновик, московскую работу придется оставить. Придется самой себя бросить, как котенка в воду, в новую парижскую жизнь, самой оттолкнуть спасательный круг, который так любезно кидала мне родина. Я почти хотела, чтобы мой журнал закрыли или чтобы начальник счел невозможным больше держать сотрудника за тридевять земель — своими руками закрыть дверь в Москву у меня не хватало решимости.

Поэтому, когда в день сдачи очередного номера главный редактор пригласил меня в переговорную и, скроив горестную мину, сказал, что издатели решили существенно уменьшить долю путешествий в научно-познавательном журнале, у меня камень упал с души. Ощущения были такие же, как в момент, когда я переступала линию пограничного контроля в аэропорту Загреба: я свободна и открыта чему-то новому. Меньше всего в тот момент я думала о деньгах — можно было не сомневаться, что по этому болезненному поводу за двоих отстенает мой муж.

* * *

Пока я наслаждалась бытовым комфортом, Гийом жил в руинах. Он решил использовать нашу отлучку, чтобы привести старую квартиру в приличное состояние перед сдачей ключей. Ведь если безответственный арендатор надежно прикрыт законом, то честный арендатор буквально ходит по минному полю. Он рискует потерять «страховой взнос» размером в полторы арендные платы, если стены покажутся хозяину недостаточно гладкими или паркет — поцарапанным. Его могут обязать оплачивать ремонт коммуникаций в случае, если раз в год он не приглашал дорогостоящего газовщика проверять состояние колонки и не менее дорогостоящего сантехника — состояние канализационных труб.

Мнительный Гийом видел опасность даже там, где ее не было. Он пытался починить замки на комнатных дверях, и они больше не закрывались. Он выскабливал из каминной трубы копоть, которая копилась там со времен барона Османна. Он мыл лепнину на потолках мыльным раствором. Я остановила его, когда он объявил, что собирается перестилать ковролин.

К нашему возвращению квартира была препарирована, выпотрошена и наспех залатана. Она стала выглядеть еще больнее. Но Гийом успокаивал, что это своего рода период рубцевания после пластической операции. А вот через пару недель, когда он снимет все швы, она заблистает свежеприобретенной красотой.

Когда швы были сняты, мне не без оснований показалось, что мы стали заложниками нашей квартиры еще надолго. Дело в том, что по французскому законодательству уведомлять домовладельца о желании съехать нужно за три месяца. Хозяин нашей квартиры, почтенный рантье, живущий в вилле на Лазурном Берегу и посещающий Париж только ради визита к гастроэнтерологу, страшно опечалился, узнав, что мы собираемся его покинуть. Это сулило ему много лишних телодвижений. Поэтому, когда Гийом предложил самому заняться поисками следующих арендаторов, мсье возликовал и долго его благодарил.

Гийом предложил это, конечно, не из человеколюбия — просто мы мечтали переехать гораздо раньше, чем истекут положенные три месяца. Мы надеялись быстро найти новых жильцов для нашей больной квартиры и, черкнув им на листке распорядок приема лекарств, удалиться в новую жизнь.

Однако пересдать нашу квартиру, несмотря на невысокую арендную плату и прекрасное расположение, оказалось непросто. Туда не желали въезжать ни друзья, ни друзья друзей, ни дальние знакомые друзей друзей: за год, проведенный здесь в статусе семьи, мы так живописали наши страдания, что эхо о них докатилось до самых дальних окраин нашей социальной сети. Люди, приходившие по объявлениям, сразу чувствовали неуверенность в наших голосах, когда мы рассказывали о ее скромных достоинствах.

К концу первого месяца поисков мы научились хорошо врать.

— Здесь тихо? — спрашивал нас нервный юноша с симптомами начинающейся шизофрении.

Мы согласно кивали.

— Здесь не дует? — спрашивала худосочная студентка, закутанная в шарф по самые глаза.

Мы мотали головами и, не сговариваясь, совершали рокировку, чтобы прикрыть спинами вентиляционные решетки в оконных рамах.

К концу второго месяца поисков мы потеряли всякую совесть. Оно и понятно, ведь нам пришлось платить за обе квартиры — ту, которая нас ждала, и ту, которая не позволяла нам ее покинуть.

— Здесь тепло? — спрашивала мама с младенцем на руках.

— Даже жарко, — уверяла я, оттягивая ворот шерстяного свитера.

— Здесь сухо? — спрашивал старик, наверняка страдающий ревматизмом.

— У нас всегда был включен увлажнитель воздуха, — не моргнув глазом, отвечал Гийом.

В моральном падении мы коснулись дна и уже готовы были предложить небольшое вознаграждение смельчаку, который рискнет вселиться в наше антисанитарное логово. Но однажды вечером Гийом пришел с работы навеселе. Его ботинки отстукивали чечетку, а губы расплывались в самодовольной улыбке.

— У меня прекрасная новость! — возвестил он с порога. — У Лорана и Мариэль обвалилась крыша!

— Э-э… они живы? — взволнованно спросила я, забыв, какими словами только что собиралась его честить.

Гийом сдвинул брови, не вполне поняв вопроса:

— А что с ними станется? Не просто живы, но еще и в спешке ищут квартиру! У них же вся мебель деревянная, а ноябрь обещают еще дождливее октября. Ты понимаешь, что это значит?!

— Уррра! — Я бросилась к нему на шею. — Господь нас услышал!

— Ну, про дожди, положим, это я Лорану приврал, Господь тут ни при чем, — пробурчал Гийом мне в плечо, и в голосе его слышалась гордость.

— Ты у меня просто гений, — воскликнула я и крепко поцеловала его. — Спаситель! Так когда мы съезжаем??

* * *

У Мигеля Габаро сложная и интересная судьба. Он сбежал с Кубы, женился на японке, приехал во Францию и открыл здесь ресторан итальянской кухни, где делают лучшую пиццу в Париже, да и во всей Франции… даже в большинстве ресторанов самой Италии. При этом Мигель не устает повторять, что его любимый язык — русский, который он учил в кубинской школе. Каждый наш ужин у Мигеля начинается с небольшой лингвистической тренировки: принимая заказ, он просит меня называть предметы мебели и приборы по-русски и счастливо подмигивает стоящей неподалеку жене: «Вот видишь, я так и говорил, что это с-т-о-о-о-л, а не сти-и-и-ил!» Сегодня пицца была посолена слезами: мы сообщили Мигелю, что через две недели переезжаем и наведываться будем реже.

— О нет, прощайте, мечты снова заговорить по-русски! — заламывал руки Мигель, и его пухлые губы дрожали от неподдельной горечи.

«Снова» в этой фразе — явная гипербола. Хотя мы ужинаем у Мигеля раз в неделю на протяжении многих месяцев, знание его русского за это время не улучшилось. И вряд ли оно когда-то было удовлетворительным.

— Мигель, я знала, что ты расстроишься, и решила сделать тебе подарок. — Я вытянула из сумки папку. — Здесь все подписи по-русски. Это почти как букварь.

В папке лежали семь рисунков, изображающих важные моменты в жизни семьи Габаро — от побега с Кубы (лодка с гребущим руками Мигелем удаляется от острова, на котором беснуются в вечной румбе крутобедрые женщины с сигарами, а вслед ему с развевающегося флага строго глядит Фидель) до рождения младшей дочки (младенец в растерянности ползает по карте мира, выбирая, какое место назвать домом). Давно нужно было подарить Мигелю что-нибудь, что заставило бы его задуматься о декоре помещения. Потому что если у него безукоризненный вкус в кулинарии, то в оформлении интерьера он подкачал. Стены его душевного заведения были выкрашены в больнично-зеленый цвет, при взгляде на который даже тирамису начинало горчить.

— Я подумала, ты мог бы развесить их по стенам ресторана. Если тебе понравится, конечно.

— Спасибо, ийето ошень красииииво! — с усилием проговорил Мигель по-русски.

— Теперь ты будешь меньше по нам скучать? — спросила я.

Глаза Мигеля увлажнились, он сгреб нас троих в охапку своими большими, сильными руками пиццайоло.

— Я уже по вам скучаю, — протрубил он, переходя на более привычный французский. — Особенно по моему преподавателю русского. Спасибо! Это так здорово, что ты нарисовала. Ужин за счет заведения!

Я видела, что у Гийома подрагивают губы, и сама уже готова была прослезиться. Надо будет сделать прощальные картинки также Джамелю, держателю ночного ларька, индусам из ресторана напротив, продавцу велосипедного магазина и директору турагентства, располагающегося в нашем доме. Всем, с кем мы каждый день здороваемся по дороге от метро до подъезда.

* * *

— Смотри-смотри, гик ^[41] из квартиры напротив привел девушку!

— Да, я уже вчера видел. У нее красивая грудь.

—???

— Она долго разглядывала ее в зеркало в ванной. Ну а я разглядывал ее.

Гийом ловко увернулся от летящего в него тапка.

— А что мне прикажешь делать! — воскликнул он. — Голая блондинка с пирсингом разглядывает свою грудь, я тут, понимаешь, глажу рубашки, как Золушка, в пол-одиннадцатого вечера. Должна же быть у меня хоть какая-то отрада.

— Твоя отрада — это я.

— Да, но мы за месяц занимались любовью только два раза!

— Зато за этот месяц мы белили стены, меняли душевой поддон, перевешивали замки, драили стекла и циклевали паркет в прихожей. В таких жизненных обстоятельствах два раза — это не «только», а «целых»!

Гийом надулся и продолжил развинчивать кровать.

— Брюнетка со второго этажа готовит курицу, — заметила я.

— Мням, курица! Пока она была на каникулах, ее соседка питалась одними бутербродами, — отозвался Гийом. — Она до старости будет снимать квартиру с подружками — на такой разве кто женится?

— Ох, не нравится она тебе!

— Не нравится, — согласился Гийом.

— Вот и девушка с пирсингом также не должна тебе нравиться.

— Почему? Может, она хозяйственная.

— А… забыла тебе сказать, наши соседи по окну гостиной наконец дописали диссертацию!

— Откуда знаешь?

— Была у них вчера вечеринка: десять пенсионеров и розовое вино с тарталетками. Такая оргия может быть только по случаю защиты диссертации.

— Или поминок, — добавил Гийом. Я укоризненно глянула на него поверх карниза:

— Предпочитаю думать, что все-таки диссертации… Мне будет их не хватать.

Я сняла с окна штору, свернула ее и уложила в коробку. Несколько лет я училась вымерять точную дозу ополаскивателя для белья, чтобы в квартире пахло ландышами, а не бромонитропропаном, и укладывать четыре бокала на сушке в единственно возможной конфигурации, чтобы они не падали на пол с пронзительным звоном. И вот теперь эти полезные навыки коту под хвост. Всё готово к переезду. Детская комната превратилась в склад коробок, наша спальня с остатками демонтированной мебели — в подобие кораблестроительного дока. Джамель и индусы плачут над прощальными рисунками. Осталось только занести конвертик мадам Лопез. «Из всех консьержей, что я знавал, она лучшая. Да ты и сама поймешь, когда начнешь менять съемные квартиры», — говорил Гийом. А я, глупая, не верила, что личность консьержа может напрямую влиять на мою личную жизнь.

* * *

Консьержка, или домоправительница, — очень парижский персонаж. Хотя она, как правило, даже не француженка. Мадам Лопез, например, была португалкой. В обязанности консьержки входит разносить письма по этажам, пылесосить ковер на лестнице, менять код на входной двери, если в подъезде повадился ночевать бомж, раз в день вывозить мусорные баки из внутреннего дворика к мусороуборочной машине и раз в квартал вызывать лифтера. За это она и ее семья получают в бесплатное пользование квартиру на первом эт